Фадееву А. А.

Е. И. ЛУБЯННИКОВА, С. А. АХМАДЕЕВА
НЕИЗВЕСТНОЕ ПИСЬМО М. И. ЦВЕТАЕВОЙ К А. А. ФАДЕЕВУ
(ПОПЫТКА РЕКОНСТРУКЦИИ)

В РГАЛИ, в одной из рабочих тетрадей М. И. Цветаевой голицынского периода, сохранился черновой текст ее письма к Александру Александровичу Фадееву (1901-1956), секретарю Президиума Союза советских писателей в 1939-1944 гг., члену ЦК партии с 1939 г. [i].

Беловой текст этого письма до сих пор не выявлен ни в оригинале [ii], ни в копии. Вместе с тем доподлинно известно, что Цветаева письменно обращалась к Фадееву: во-первых, она сама упоминает об этом в письме к П. А. Павленко от 27 августа 1940 г. (см.: МЦ7. С. 699); во-вторых, этот факт подтверждается косвенным свидетельством Б. Л. Пастернака [iii], наконец, в-третьих, сохранилось и опубликовано ответное письмо Фадеева к Цветаевой от 17 января 1940 г. (см.: Приложение).

В черновом варианте цветаевского письма имя адресата, при первом обращении, не указано, оно появляется лишь в заключительной части письма, приписанной явно позднее другими чернилами; но даже при его отсутствии, это имя несложно было бы установить по содержанию документа. В тексте письма имеется внутренняя дата — 20 декабря [1939 г.], однако внешний вид автографа (наличие правки и большой приписки другими чернилами) позволяет предположить, что оно редактировалось позже, то есть Цветаева работала над ним, по меньшей мере, в два приема.

В «голицынской» тетради этот «фадеевский» текст идет вслед за черновиком письма к Л. П. Берии (или И. В. Сталину — обращение к адресату отсутствует) [iv]; беловая редакция этого текста известна как письмо к Берии и датирована 23 декабря 1939 г. (см.: МЦ7. С. 660-664) [v]. Какой датой был помечен «фадеевский» беловик и когда именно (до, после или одновременно с письмом к Берии) было отправлено или передано письмо Цветаевой Фадееву, сказать трудно [vi].

Очевидно одно: письмо к Фадееву было написано Цветаевой уже из Голицына, и Фадеев, скорее всего, не имел никакого отношения ни к предоставлению ей первых курсовок в голицынский Дом отдыха, ни к снятию для нее в поселке комнаты Литфондом. Эта временная мера хотя бы на первые два месяца притупила остроту материальной и жилищной проблемы Цветаевой. Но эта помощь, как видно теперь из публикуемого письма, исходила не от Фадеева, и следовательно вовсе не он изначально направил Цветаеву в Литфонд, как это представлялось ранее (см.: МБ3. С. 65; ВШ. С. 494; АС. С. 687-688).

Это небольшое хронологическое уточнение хотя и снимает некоторые вопросы, связанные с темой «Цветаева и Фадеев», в сущности не меняет сложившейся картины отношения Фадеева к Цветаевой, который, по словам Пастернака, «отмахнулся, не захотел ей помочь…». Сначала он не захотел ей помочь. Потом не захотел принять Цветаеву в члены Союза писателей или Литфонда: с такой просьбой к нему обращались отдельно Пастернак и Н. Н. Вильям-Вильмонт, но им было отказано (см.: МБ3. С. 63). Цветаева еще раз, вынужденно и сгоряча, бросилась за помощью к Фадееву в сентябре 1940 г. в связи со срывом годовой литфондовской ссуды для оплаты ее жилищного контракта, и снова безрезультатно: Фадеев ответил, что сделать «ничего не может» (НСИП. С. 400).

Остается предположить, что если Фадеев когда-то и дал по поводу Цветаевой указание директору Литфонда М. Д. Оськину (о чем говорится в его ответном письме), то, вероятнее всего, это было именно так, как пишет М. И. Белкина: «…вся ее [Цветаевой] дальнейшая судьба зависела от того, что и как он [Фадеев] сказал. И Оськин, следуя тому, что и как сказал Фадеев, дал распоряжение <…> [директору голицынского Дома отдыха] Серафиме Ивановне Фонской» (МБ3. С. 65). Не вследствие ли этого фадеевского указания Цветаевой пришлось в дальнейшем, по истечении двух первых месяцев, самой оплачивать голицынскую комнату?

О содержании письма Цветаевой к Фадееву до настоящего времени можно было судить лишь по ответу последнего. Голицынский черновик подтверждает, что Цветаева, действительно, просила только «помочь ей с жильем, помочь добыть с таможни ее рукописи, книги, вещи» (МБ3. С. 63). Никаких других просьб мы в ее письме не увидим. И всё же напрашивается вопрос: претерпел ли цветаевский беловик письма существенных изменений по сравнению с черновым текстом? — Смеем надеяться, что нет. Судя по тому же ответу Фадеева, Цветаева по-прежнему сосредоточила свое письмо на двух проблемных вопросах — архив и жилье, на которых сделан акцент и в тетради. Просила ли она у Фадеева помощи в ускорении получения переводческой работы? — Думается, что нет, то есть вычеркнутый ею черновой фрагмент, где она об этом пишет, не был восстановлен в беловой редакции письма. Фадеев сам заговорил о возможности для Цветаевой зарабатывать литературными переводами. Переводы и вправду она стала вскоре получать, но причастен ли к этому Фадеев, нам неизвестно.

Как показывает публикуемый текст, несмотря на кажущийся деловой характер письма, Цветаева писала Фадееву не только как литературному функционеру, но и как коллеге-писателю, искренне рассчитывая на простое человеческое сочувствие. Помимо содержащихся в письме двух основных просьб, оно затрагивает многие стороны и обстоятельства ее жизни, включая и такие подробности, как аресты ее близких.

В ответе Фадеева нет ни намека на сочувствие. Создается впечатление, что он отвечает вовсе не на пятистраничное отчаянное письмо человека, недавно вернувшегося на родину и попавшего в серьезную беду, а на такое же сухое и формальное (как и его ответ) очередное заявление очередного представителя той «большой группы очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади» в Москве.

Спустя полгода после гибели Цветаевой, говоря о виновниках елабужской трагедии, Пастернак называет прежде всего самого себя, а затем ряд писательских имен, среди них — имя Фадеева (см.: ВШ. С. 557-558).

 

Примечания к вступлению

i. См.: РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 34. Л. 6-8. В архивной описи эта тетрадь идет под заголовком: «Черновая тетрадь (переводы)», с крайними датами: январь — 24 февраля 1940. Далее мы будем называть ее «голицынской» тетрадью.

ii. Оригинал письма Цветаевой к Фадееву, по-видимому, не сохранился. По мнению М. И. Белкиной, письмо могло погибнуть в начале войны: «Если оно не попало в частные руки и не скрыто где-то до поры до времени, то скорее всего было сожжено <…> в октябре 1941 года накануне эвакуации Союза писателей из Москвы <…>. Я видела, как в эти дни над крышей соллогубовского особняка (ССП размещался в бывшем «Дворце искусств», на ул. Воровского, д. 52. — Публ.) летали хлопья сажи, а зачастую целые обугленные страницы вылетали с искрами из трубы и медленно планировали над сквериком. Немцы уже подошли совсем близко к городу, и во всех учреждениях, не успевших эвакуироваться, по всей Москве жгли архивы, документы» (МБ3. С. 64; здесь и далее используются сокращения источников, список которых приведен перед концевыми сносками к публикуемому письму Цветаевой).

iii. В своей книге М. И. Белкина приводит рассказ Пастернака о Цветаевой, относящийся к январю 1940 г.: «Она писала Фадееву, но он отмахнулся, не захотел ей помочь…» (МБ3. С. 14).

iv. См.: РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 34. Л. 1 об.-5 об. Этим текстом и открывается «голицынская» тетрадь.

v. В приложенной к тетради внутренней описи, составленной Е. Б. Коркиной, оба черновых текста ошибочно датированы январем 1940 г. (вероятно, архивистом не была замечена внутренняя дата в письме к Фадееву, о сохранности же датированного оригинала письма к Берии тогда еще не было известно), что послужило причиной указания неверных крайних дат в архивной описи всей «голицынской» тетради; правильные крайние даты: декабрь 1939 — 24 февраля 1940 (тетрадь начата не позднее 20 декабря 1939 г.).

vi. Размышляя об этом письме, М. И. Белкина пишет о посещении Цветаевой приемной Фадеева в Союзе писателей (см.: МБ3. С. 63); на самом деле нет данных о том, что Цветаева лично отвозила свое письмо в Москву.

 

 


Черновой автограф письма Цветаевой к Фадееву
(РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 34. Л. 6)
 

<Не ранее 20 декабря 1939 г., Голицыно, Дом Отдыха Писателей> [1]

Уваж<аемый> тов<арищ> <Фадеев,>

Пишу В<ам> из Д<ома> От<дыха> Пис<ателей> в Голицыне [2], где Литфонд [3] временно (по 12-ое февр<аля>) устроил нас с сыном, в приснятой комнате [4], с полным пансионом в Доме Отд<ыха> [5].

Пишу Вам по следующим двум [неотложн<ым>] насущным для меня делам.

Первое дело — мой литер<атурный> архив [6], вместе с остальным моим багажом лежащий на таможне [7] уже 5 мес<яцев> [8] и очевидно арестованный до окончания следствия над моей дочерью [9], арестованной 27-го августа и д<о> с<их> п<ор> сидящей в Ц<ентральной> Т<юрьме> [10].

В мой литер<атурный> архив входят [11]: рукописные тетради неизданных стихов, черновики, оттиски напеч<атанных> заграницей [sic!] вещей (прозы, поэм, отд<ельных> стихов), мои переводы на франц<узский> Пушкина [12], мои переводы на франц<узский> русских и немецких рев<олюционных> песен [13], письма ко мне поэта Р<айнера> М<ариа> Р<ильке> [14] и предсмертное его, нигде не напеч<атанное> стихотворение {элегия} [15], письма ко мне Б<ориса> П<астернака> с 1922 г<ода> — 1937 г<од> [16], мои дневники и записные книги [17], вообще — вся моя литер<атурная> работа за 17 лет, привести в порядок к<отор>ую мне стоило целой зимы [18]. Всё, кроме печатных оттисков, — невозвратно.

С багажом, а следов<ательно> и архивом, дело обстоит так.

 


Черновой автограф письма Цветаевой к Фадееву
(РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 34. Л. 6 об.)
 

По указанию пар<ижского> консульства [19] всё было мною сдано в транспортную контору [20]. Адресовала я багаж на имя и адр<ес> дочери — А<риадны> С<ергеевны> Э<фрон> — Мерз<ляковский> 16, кв<артира> 27> [21] — так как не знала ни места, где буду жить, ни фамилии, под к<отор>ой буду жить [22].

2 мес<яца> по приезде, т<о> е<сть> до 20 чисел авг<уста> я была без бумаг [23], поэтому добыть багаж, пришедший 22го июля — не могла. Тотчас же по получении паспорта я, с доверенностью моей дочери, засвид<етельствованной> по месту ее службы [24] (все докум<енты> у меня хранятся) отправилась на таможню, но там мне сказали, что не хват<ает> пограничного свидет<ельства>. Погр<аничного> свид<етельства> у меня не было, п<отому> ч<то> я ехала с спец<иальным> парох<одом> (испанцами) [25] <.> Тогда таможня мне указ<ала>, что надо получить взамен его письм<енное> разреш<ение> на получ<ение> багажа, от учреждения, к<отор>ое меня переправляло [26]. На [мои многократные просьбы]* мою просьбу (через близкое лицо [27], ибо личных встреч у меня из этого учреждения не было ни с кем) мне [многократно] было сказано {отвечено}, что такое разрешение будет. [Прошло неск<олько> дней] Но 27го авг<уста> — арестов<али> мою дочь, и моя забота о багаже на неск<олько> дней, естеств<енно>, заглохла.

[С 1-го сент<ября> 1939 г<ода> по 10-ое окт<ября> мне, через моего мужа, многокр<атно> было сказ<ано> {передан<о>}, чтобы я о багаже (и архиве) не беспокоилась, что мне всё выдадут.]

В нач<але> {пол<овине>} сент<ября> я перед<ала> через мужа — — — ** письмо [28], где точно излагала все обстоят<ельства> (отсут<ствие> пасп<орта> и разреш<ения>) помешавшие мне получ<ить> багаж во время [sic!] и опять просила о выдаче мне разрешения. Отв<ет> (устный) был: пусть не беcпок<оится> о св<оем> баг<аже> — она его получ<ит>. Но так как разреш<ения> всё не получалось, я неск<олько> раз устно еще раз напом<инала>*** и отв<ет> неизменно был: — получит.

10-го Окт<ября> арест<овали> моего мужа, и я уже стала нап<оминать> о баг<аже> через сож<ителя> по кв<артире> Л<ьвова> [29] — знавшего нач<альника> м<оего> мужа [30]. Снач<ала> ему сказ<али>, что мне всё выд<адут> полностью, но к концу Окт<ября>, при моем повт<орном> напом<инании>, мне было сказ<ано>, что мне прид<ется> подожд<ать> до оконч<ания> след<ствия> над моей дочерью.

Тогда я через Л<ьвова> передала письмо [31] где прос<ила> разреш<ить> [мне] вз<ять> необход<имые> вещи, мои и сына (тепл<ое> белье, обувь и т<ак> д<алее>) и сберечь мой архив [32]. Отв<ета> не послед<овало>, ибо Л<ьвов> был арест<ован> 7-го ноября [33] и всяк<ая> связь порвалась.

А ныне уже 20-ое дек<абря>, и багаж (следов<ательно> и архив) лежит на там<ожне> уже ровно 5 месяцев, при чем [sic!] я понятия не имею, дано ли было соотв<етствующим> учрежд<ением> распоряж<ние> о его сохранности [34], справ<иться> о чем не имею ни мал<ейшей> возможн<ости>, ибо не знаю ни одного имени [35].

По моему разумению, юридически — я в порядке, ибо: принадл<ежность> вещей мне и сыну — несомненна: на переправку багажа мне п<арижским> конс<ульством> была дана отд<ельная> сумма, все росписки [sic!] Конт<оры> у меня хранятся, и в дов<еренности> мне моей дочери на получение прямо сказ<ано>:

Дов<еряю> моей мат<ери> М<арине> И<вановне> Ц<ветаевой> получ<ить> вещи приш<едшие> на мое имя и принадл<ежащие> ей.

Дов<еренность> — заверена.

 

___
 


Черновой автограф письма Цветаевой к Фадееву
(РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 34. Л. 7)
 

Мои вещи счетом 13 состоят из:

4**** сундука [sic!] носильн<ых> вещей [(бóльшей частью {почти сплошь}] (нóшенные) и всякого скарба<,> 1 сундука с хозяйством, 1 мешка с под<одеяльниками> и одеял<ами>, 4 ящика [sic!] с книгами и 2х сундучков (мал<еньких>) с моим литер<атурным> архивом. К этим 13 вещам присоеденины [sic!] (не мною) по разреш<ению> парижск<ого> конс<ульства> 2 чемодана с подерж<анными> вещ<ами> для гражд<анина> В. Кондр<атьева> [36] — к к<отор>ым я не име<ю> ни малейш<его> отнош<ения>.

Мой багаж — всё, что я имею [как человек] лично (после ар<еста> мужа мы с сын<ом> ост<ались> без всяк<их> средств.)

А мой литер<атурный> архив — всё, что я име<ю> как писатель. Это — годы и годы работы, [и я ничего так<ого> не сделал<а> чтобы меня всего этого дела моих рук — лишали [37]] — и у меня просто руки опускаются.

 

___
 


Черновой автограф письма Цветаевой к Фадееву
(РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 34. Л. 7 об.)
 

Второе дело: жилище в Москве [38].

[Сейчас я с сыном по 12 февраля в комнате при Доме Отд<ыха> Пис<ателей>.]

Сейчас мы с сыном временно устроены, но придет 12-ое февраля и нам необходимо уезжать {вы<езжать>} — куда?

На даче в Бол<шеве> я не могу жить по двум причинам: — первая: она почти сплошь запечатана [39] и я ее просто — боюсь и ни за что не соглашусь жить на ней одна с сыном[: лучше] [40] <.> Вторая: об этой даче идет спор между двумя {тремя} учреждениями, одно из к<отор>ых — Экспортлес а другое Мытищенский [sic!] Рай<онный> Исполком [41] — меня уже предупредили, чтобы я вывозила из занимаемой мною комнаты все вещи, п<отому> ч<то> в эту комнату вселяются студенты. Отстоять, одной, эту комн<ату> у целого учреждения мне навряд ли удастся, кроме того, повторяю, [я этой дачи боюсь] жить там одной с сыном я — боюсь, не говоря уже о бытов<ых> условиях нет ни полена дров, продовольствия в Болшеве достать невозможно — нужно за всем ездить в Москву — таскать воду приходится за 10 мин<ут>.

И т<ак> д<алее>. Словом, живя там [одна с сыном, я бы ничего***** другого не могла делать] всё бы мое время уходило на преодоление быта и о литер<атурном> труде {работе} и думать было бы нечего, — а жить нам****** не на что.

Кроме того — имейте терп<ние> меня дочитать — [школьная жизнь моего сына соверш<енно> разбита. До 13 ноября он учился в Болшеве [42], потом был перерыв мы переех<али> в город [43] где ноч<евали> у родных [44] и устраивали свой отъезд в Голицыно [45] — в Голиц<ынской> школе [46] нам сказ<али>, что поступ<ать> в школу на полт<ора> мес<яца> не имеет никакого смысла, — сейчас он учится один [47]]

мне соверш<енно> необх<одимо> жить в Москве из-за образ<ования> сына у к<оторо>го выдающ<ееся> худож<ественное> дарование (свидет<ельства> Кукрeниксо<в> [48] [sic!] худ<ожника> Фалька [49] и всех кто вид<ел> его работы) {и ряд [sic!] лиц вид<евших> его раб<оты>. Он — самоучка} и к<отор>ый должен этой зимой подготов<иться> в среднюю худ<ожественную> школу на Каляевской, что, живя зáгородом, соверш<енно> неосуществимо [50].

[Итак, тов<арищ>******* две просьбы: выручить мой архив (а по возможн<ости> — и весь багаж) и помочь мне [в переезде] с жилищем в Москве]

Пишу В<ам> всё это п<отому> ч<то> В<ам> прочесть всё-таки короче чем выслушать<.>

Через неск<олько> дней по отпр<авлении> В<ам> эт<ого> письма позвоню В<ам> по тел<ефону> и Вы, если найдете нужным, назначите мне свидание<.>

____
 


Черновой автограф письма Цветаевой к Фадееву
(РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 34. Л. 8)
 

Повторяю обе просьбы: спасти [мой архив и по возможности мой багаж] в первую голову — мой архив<.>

Мое вт<орое> дело, связ<анное> с перв<ым> — моя литер<атурная> работа. Когда узнают, что у меня есть множество перев<одов> Пуш<кина> на франц<узский> (стихотв<орения>, размер<ом> подлинника: — К морю, Бесы, К няне [51], Песня из П<ира> во время Чумы, Пророк, Когда для смертн<ого> угас<нет> шум<ный> день [52] — и т<ак> д<алее> и т<ак> д<алее>, — работа целой зимы) и ряд переводов на франц<узский> русских и нем<ецких> рев<олюционных> и cов<етских> Пес<ен> мне говоря<т>: Предложите в Интернац<иональную> литер<атуру> [53], это ее очень заинт<ересует> — а чтó мне предложить? Восст<ановить> из памят<и> всё — невозможно.

То же со стихами, из к<отор>ых, несомненно, многое бы подошл<о> для печа<ти> [54].

Без архива я челов<ек> — без рук и без голоса.

[Правда, мне со всех сторон обещают перевод<ы>: с грузинск<ого>, с франц<узского> и с немецк<ого>, но в руках еще ничего, а время идет. Не могли бы Вы, ув<ажаемый> тов<арищ> Фад<еев>, как-нибудь поспособств<овать> мне в ближайшем получ<ении> стихотв<орных> переводов [55].

 

* Среднее слово зачеркнуто, окончания остальных слов исправлены.

** Здесь, вероятно, предполагалась вставка в беловой текст письма полного подлинного или конспиративного имени мужа.

*** Возможный вариант расшифровки: «напом<нила>».

**** Первоначальное значение «5» исправлено на «4».

***** В середине слова чернильное пятно, предположительно читается: «ничего».

****** Сверху над словами «жить нам»: «иного зар<аботка> у».

******* Имя не вписано, оставлена лакуна.

 

 

Текст письма печатается по черновому автографу, хранящемуся в фонде М. И. Цветаевой в РГАЛИ (Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 34. Л. 6-8). Автограф выполнен на 5 страницах «голицынской» тетради (декабрь 1939 — 24 февраля 1940), по старой орфографии, красными и частично (после последней отбивки) ? синими чернилами, правка ? красными и синими чернилами. На последнем листе после отбивки, обозначающей логический конец письма, идет текст вставки к письму Л. П. Берии (И. В. Сталину), под заголовком «К 1му письму» (см.: РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 34. Л. 1 об.-5об.), выполненный теми же красными чернилами (вероятно, его можно датировать, как и начало работы над письмом к Фадееву, 20 декабря 1939 г.); этот фрагмент помечен сбоку крестом со скобкой синим карандашом и вычеркнут синими чернилами. За вставкой следует продолжение письма к Фадееву синими чернилами, которыми выполнена и некоторая правка в ранее написанной части письма.

 

ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ:
В обращении вставлено отсутствующее имя адресата, по аналогии с письмами Цветаевой к Л. П. Берии и П. А. Павленко.

Орфография оригинала приведена в соответствие с современной нормой, отдельные отступления от этого правила оговорены особо. Авторская пунктуация в основном сохранена, однако для удобства чтения нами добавлено несколько точек в конце законченных предложений и одна запятая в случае, где отсутствие знака допускает двоякое прочтение (эти знаки заключены в угловые скобки). Сокращения слов раскрываются в угловых скобках. Варианты авторского текста воспроизводятся в фигурных скобках. Зачеркнутые фрагменты, несущие смысловую нагрузку (вплоть до уточнения мелких деталей), восстанавливаются в квадратных скобках. Прочие зачеркивания, отражающие стилистическую правку, из текста исключены. Все остальные случаи отмечены в примечаниях.

ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ:

АС — Саакянц А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. М.: Эллис Лак, 1997.

АЭПВ — Эфрон А. «А душа не тонет…»: Письма 1942-1975. Воспоминания. М.: Культура, 1996.

Болшево2 — Болшево: Литературный историко-краеведческий альманах. М.: Т-во «Писатель», 1992. № 2.

ВС2 — Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Годы эмиграции. М.: Аграф, 2002.

ВС3 — Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Возвращение на родину. М.: Аграф, 2002.

ВШ — Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. М.: Мол. гвардия, 2002. (ЖЗЛ).

ДГЭ1 — Эфрон Г. Дневники. В 2 т. Т. 1: 1940-1941 годы. М.: Вагриус, 2004.

ДГЭ2 — Эфрон Г. Дневники. В 2 т. Т. 2: 1941-1943 годы. М.: Вагриус, 2004.

Дело СЭ1 — Фейнберг М., Клюкин Ю. Дело Сергея Эфрона. Столица. 1992. № 38.

Дело СЭ2 — Фейнберг М., Клюкин Ю. Дело Сергея Эфрона. Столица. 1992. № 39.

ИК (далее номер тома) — Кудрова И. Путь комет. В 3 т. Изд. 2-е испр. и доп. СПб.: Крига; Изд-во Сергея Ходова, 2007.

Кат100 — Марина Цветаева. Поэт и время: Выставка к 100-летию со дня рождения. 1892-1992. М.: Галарт, 1992.

НА1992 — Небесная арка: Марина Цветаева и Райнер Мариа Рильке / Пер. с нем. К. М. Азадовского. СПб: Акрополь, 1992.

МБ3 — Белкина М. Скрещение судеб. Изд. 3-е, перераб. и доп. М.: Изд-во А и Б, 1999.

МЦ6 — Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 6. Письма. М.: Эллис Лак, 1995.

МЦ7 — Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 7. Письма. М.: Эллис Лак, 1995.

МЦСП — Цветаева М. Стихотворения и поэмы. Л.: Сов. писатель, 1990. (Б-ка поэта. Большая серия.)

НЗК2 — Цветаева М.И. Неизданное. Записные книжки. В 2 т. Т. 2: 1919-1939. М.: Эллис Лак, 2000.

НСИП — Цветаева М. Неизданное. Семья: История в письмах. М.: Эллис Лак, 1999.

Примечания:

  1. Установлено по содержанию письма и внешнему виду автографа (в тексте письма имеется внутренняя дата 20 декабря; однако наличие в автографе правки другими чернилами указывает на то, что письмо было написано не за один раз). В письме к П. А. Павленко от 27 августа 1940 г. Цветаева неточно излагает последовательность событий после ареста С. Я. Эфрона 10 октября 1939 г.: «Мы с сыном остались совершенно одни, доживали, топили хворостом, который собирали в саду. Я обратилась к Фадееву за помощью. Он сказал, что у него нет ни метра. На даче стало всячески нестерпимо, мы просто замерзáли, и 10-го ноября, заперев дачу на ключ <…> мы с сыном уехали в Москву к родственнице» (МЦ7. С. 699). Как видно из настоящего документа, Цветаева обратилась к Фадееву уже из Голицына.
  2. Голицыно — железнодорожная станция и дачный поселок (с 2004 — город) в 40 км от Москвы по Белорусскому направлению. В 1930-е гг. живописный поселок становится местом отдыха и творчества советских писателей. Литфонд приобретает в Голицыне у сына известного московского антрепренера Ф. А. Корша (1852-1923) небольшой двухэтажный особняк в девять комнат и обустраивает его под Дом отдыха писателей (позже он стал называться Домом творчества писателей). Более тридцати лет бессменным директором голицынского дома творчества была Серафима Ивановна Фонская (см. о ней примеч. 2 к письму Фадеева Цветаевой). Писательский особняк не сохранился; на его месте по Коммунистическому проспекту (д. 26) после горбачевской перестройки возведено двухэтажное кирпичное строение, которое используется под гостиницу и магазин.
  3. Литературный фонд СССР — общественная организация писателей, образованная в 1934 г. при Союзе советских писателей СССР. Основной задачей Литфонда было содействие членам ССП и оказание помощи растущим писательским кадрам путем улучшения их культурно-бытового обслуживания и материального положения. До войны Литфонд размещался в одном из флигелей знаменитого Дома Герцена на Тверском бульваре, д. 25 (ныне всё здание принадлежит Литинституту им. А. М. Горького). Цветаева обратилась за помощью в Литфонд после вынужденного переезда из Болшева в Москву (см. ее письмо к Л. П. Берии от 23 декабря 1939 г. // МЦ7. С. 663). Очевидно, существенную роль в этом сыграла поддержка Б. Л. Пастернака и других знакомых писателей, так как Цветаева в то время не состояла, а впоследствии так никогда и не стала членом этой организации. Литфонд выделил Цветаевой и ее сыну две бесплатные курсовки на два месяца в голицынский Дом отдыха, подыскав и сняв для них в Голицыне жилье неподалеку от писательского дома. Дальнейшее пребывание Цветаевой в Голицыне, как и обучение Г. Эфрона в местной школе (см. примеч. 46, 47) всецело зависело от последующих решений правления Литфонда. В ожидании и хлопотах, связанных с продлением голицынских курсовок, Цветаевой пришлось пережить немало драматических минут, хотя чиновники от литературы делали всё, что могли, в рамках спущенных сверху директив. Тем не менее, в письмах 1941 г. к своей дочери в лагерь, Цветаева пишет о «сердечной» и «деятельной» помощи Литфонда в бытовом устройстве, как в голицынский период ее жизни, так и позднее в Москве (см.: НСИП. С. 409, 410). Здесь, по-видимому, особо следует упомянуть работника Литфонда Ария Давидовича Ротницкого (1885-1982), благодарная память о котором сохранилась «в устном семейном предании» (см. об этом свидетельство Е. Б. Коркиной: Цветаева М. Письма к дочери. Дневниковые записи. Калининград М. о.: Музей М. И. Цветаевой в Болшеве; Луч, 1995. С. 70). Однако, говоря о причастности Литфонда и Союза писателей к судьбе Цветаевой, невозможно обойти стороной тот последний документ, который связывает их с именем поэта и пригвождает к вечному позорному столбу обе писательские организации. Мы имеем в виду заявление Цветаевой: «Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда», — написанное в Чистополе 26 августа 1941 г., за пять дней до ее роковой гибели в Елабуге. «Пока существует Поэзия и поэты, — утверждает в своей книге о Цветаевой один из ее первых исследователей, — этот документ будет кричать и обличать убийц всех рангов» (АС. С. 753).
  4. Цветаева с сыном Г. Эфроном провели в Голицыно полгода, с 10-х чисел декабря 1939 г. по 11 июня 1940 г. (см.: ДГЭ1. С. 76). Точная дата их приезда в Голицыно неизвестна; в одном из писем к дочери 1941 г. Цветаева называет таковой 16 декабря [1939] (см.: НСИП. С. 407), но едва ли ее можно считать достоверной (о хронологических неточностях у Цветаевой см., например, в примеч. 43). Съемное жилье для Цветаевой и ее сына по указанию Литфонда подыскала директор голицынского дома писателей С. И. Фонская. Как теперь отчетливо видно из дневников Г. Эфрона, Цветаева жила в Голицыне по двум адресам. В течение первых пяти месяцев она снимала небольшую комнату с фанерной перегородкой в отапливаемом доме неподалеку от писательского особняка. Точный адрес этого «дома с тремя красными звездочками» в «безвестном переулке» (МЦ7. С. 666) не встречается ни в одном из известных источников и до сих пор не установлен. Со слов некоторых жителей поселка (опрошенных Е. И. Лубянниковой в 1989 г.), Цветаева жила у Лидии Осиповны Петровой (Наро-Фоминская ул., д. 34), однако эти сведения еще требуют проверки. О первом голицынском жилище Цветаевой, бытовых и прочих условиях ее поселения см.: МЦ7. С. 666, 672, 699; ДГЭ1. С. 15, 21, 48, 49; ВС3. С. 79. 14 апреля 1940 г. состоялся переезд Цветаевой на дачу Анны Федоровны Лисицыной (Коммунистический пр., д. 24; в 1989 г.: д. 34), вернее, на лисицынскую половину дачи. Точный адрес и подробный путь к дому от станции Цветаева приводит в письме к О. А. Мочаловой от 29 мая 1940 г. (см.: МЦ7. С. 697). Дача находилась в двух кварталах от писательского Дома отдыха, на последнем участке по тому же проспекту, на углу с Кобяковcким проспектом (ныне: проспект Мира). Там Цветаевой предстояло прожить около месяца, дав возможность сыну закончить учебный год в голицынской школе. До сих пор именно этот адрес упоминался всеми исследователями как единственный голицынский адрес Цветаевой. Подробнее о втором голицынском жилище Цветаевой см.: МЦ7. С. 696; ДГЭ1. С. 52, 59. Кроме первых двух месяцев, оплаченных Литфондом, Цветаева самостоятельно платила за комнату по 250 рублей в месяц (см.: МЦ7. С. 694, 699).
  5. В зачеркнутом фрагменте чернового письма Цветаевой к Берии (И. В. Сталину), не вошедшем в беловой текст письма к Л. П. Берии, имеется следующее свидетельство: «Нам дали бесплатные кров и содержание на 2 мес<яца,> п<отому> ч<то> жить нам совершенно нé на что» (РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 34. Л. 4 об.). Позднее Цветаева сообщала о том же А. С. Эфрон в лагерь: «Столовались в доме, и первые 2 месяца нам всё оплачивалось» (письмо от 22 марта 1941 г. // НСИП. С. 410). С середины февраля по середину марта 1940 г. Цветаева и Г. Эфрон получали питание в голицынском Доме отдыха по двум льготным путевкам (курсовкам), общей стоимостью в 800 руб. За следующий месяц (с середины марта по середину апреля) Цветаевой было предложено заплатить за две путевки 1660 руб. «Тогда по литфондовским правилам, — поясняет в своих воспоминаниях Т. Н. Кванина, — жить по льготным путевкам свыше трех месяцев в Доме творчества было нельзя» (ВС3. С. 81). Цветаева смогла внести за обоих только 830 руб. и то лишь к концу марта, поэтому Литфонд тогда же снял одного из них с питания (см.: МЦ7. С. 693-694). С этого времени ей пришлось делить с сыном одну путевку на двоих. См. дневниковую запись Г. Эфрона от 29 марта 1940 г.: «Итак, теперь мы будем ходить в Дом отдыха и брать пищу на одного человека и делить между собою. Кончено теперь хождение в Дом отдыха! Будем, конечно, есть дома. <…> мне смешно: пища на одного человека, брать, как воры, и не быть там за столом. Мне-то лично наплевать, но каково-то маме! И вдвое увеличили цену — это здорово! Во всяком случае, до 12-го апреля есть еда (на одного, делимая на два), и мы остаемся пока здесь» (ДГЭ1. С. 31). Благодаря содействию критика В. В. Ермилова (члена правления), писателя Н. Я. Москвина и, возможно, других, Литфонд уже в начале апреля пересмотрел свое решение в отношении Цветаевой, как это следует из дневника Г. Эфрона: «Теперь почти каждый вечер я и мать ходим в Дом отдыха пить чай. Литфонд предоставил нам даровую путевку на 2 с половиной месяца (путевка для меня, чтобы мог окончить здесь учиться). Но у мамы нет денег, и она взяла, по советам Серафимы Ивановны, директорши Дома отдыха, эту путевку для нас двоих и таким образом мы все же не будем ходить в Дом отдыха, но платить не будем ничего, кроме платы за комнату» (запись от 5 апреля 1940 г. // ДГЭ1. С. 33). Для сравнения: путевка для проживающих в Доме отдыха, а значит, освобожденных в отличие от Цветаевой от платы за комнату, стоила, как она пишет Н. Я. Москвину, 550 руб. (см.: МЦ7. С. 695).
  6. Цветаева привезла с собой бóльшую часть своего литературного архива (см. примеч. 11). Другую его часть (рукописи, машинописные тексты и оттиски с авторской правкой) она по цензурным соображениям оставила на Западе; туда же вошли дубликаты печатных оттисков, письма к ней разных лиц и другое. Часть этих материалов, по свидетельству М. Л. Слонима, с помощью зарубежных друзей была отправлена в Международный социалистический архив в Амстердаме, где погибла при бомбежке во время войны. Другая часть была передана Е. Э. Малер в Базель, эта часть сохранилась и ныне находится в архивном отделе Базельской университетской библиотеки. Третья часть была оставлена Цветаевой ее близким друзьям М. Н. и В. И. Лебедевым в Париже, однако эта часть архива также погибла во время войны: подвал дома 18 bis на rue Denfert-Rochereau, где хранились рукописи, был затоплен водой. Им же перед самым отъездом Цветаева принесла пакет с рукописью «Перекопа» и другими материалами для передачи А. Э. Берг, о судьбе этого пакета ничего неизвестно. И, наконец, еще один пакет (там, в частности, были французское «Письмо к Амазонке» и «История одного посвящения») Цветаева оставила для Слонима у Н. Н. Тукалевской в парижском отеле «Innova», эти рукописи также предназначались для передачи в Базель; Слоним получил пакет лишь после окончания войны. Подробнее см.: ВС2. С. 139, 144, 298; Лебедев В. Пераст / Пер. на фр. М. Цветаевой. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 1997. С. 59; АЭПВ. С. 205; МЦ7. С. 537, 539.
  7. Московская таможня и Главное таможенное управление НКВТ (Наркомата внешней торговли) находились по адресу: Комсомольская пл., д. 1-а. Цветаевой пришлось не только обивать пороги этого учреждения, но и в конце концов привлечь его в качестве соответчика (вместе с НКВД) по исковому заявлению (см.: ДГЭ1. С. 131).
  8. Багаж прибыл 22 июля 1939 г., о чем Цветаева сообщает в письме ниже, ведя 5-месячный отсчет именно от этой даты. В сохранившемся ее письме в Следственную часть НКВД от 31 октября 1939 г., целиком посвященном проблеме получения багажа, Цветаева, по-видимому, ошибочно называет временем прибытия багажа из-за границы начало августа 1940 г. (см.: МЦ7. С. 659). Багаж пролежал на таможне год (см. след. примеч.).
  9. А. С. Эфрон была осуждена 2 июля 1940 г. ОСО НКВД на 8 лет лагерей без конфискации имущества (см.: Фейнберг М., Клюкин Ю. «Да, в вечности — жена, не на бумаге»: Неизвестные письма из архивов НКВД // Литературная газета. 1992. № 36. 2 сент. С. 6), после чего Цветаевой по разрешению НКВД, в два этапа — 25 июля и 3 августа 1940 г., был возвращен ее багаж. См. письмо Цветаевой к П. А. Павленко от 27 августа 1940 г. (МЦ7. С. 700), а также дневниковые записи Г. Эфрона от 27 июля 1940 г.: «25-го была таможня. После тщательного осмотра мы получили все наши вещи, кроме 4х ящиков с книгами и двух сундуков с рукописями, которые проходят специальный осмотр. Получили 6 сундуков и 1 мешок, битком набитые всякими вещами», — и от 4 августа 1940 г.: «Вчера на таможне матери выдали все ее рукописи, чему она очень рада. Задержали только какую-то «неудачную» карикатуру из альбома карикатур Dubout’a. Теперь у нас все вещи» (ДГЭ1. С. 144, 154). Однако Цветаевой пришлось подать в суд на НКВД и Мостаможню, прежде чем с ее багажа был снят арест (см. дневниковые записи Г. Эфрона от 16 и 21 июля 1940 г. // Там же. С. 131, 137).
  10. Имеется в виду Лубянская внутренняя тюрьма, размещавшаяся в небольшом корпусе во дворе главного здания НКВД на Лубянской пл., д. 2 (закрыта в 1960-х годах). Находилась в подчинении Главного тюремного управления НКВД; к центральным тюрьмам ГТУ в то время относились также Бутырская, Лефортовская, Сухановская тюрьмы и др. А. С. Эфрон содержалась во Внутренней тюрьме в течение всего срока следствия (см., например, письмо Цветаевой к Л. П. Берии от 14 июня 1940 г. // МЦ7. С. 664).
  11. Привезенный Цветаевой литературный архив ныне хранится в РГАЛИ, в личном фонде поэта (№ 1190). Краткий обзор материалов архива см.: Коркина Е.Б. Об архиве Марины Цветаевой // Встречи с прошлым. Вып. 4. М.: Сов. Россия, 1982. С. 419-431; Волкова Н.Б. Материалы архива М. И. Цветаевой в ЦГАЛИ // Кат100. С. 218-220.
  12. В июне — декабре 1936 г. Цветаева перевела на французский язык около 20 стихотворений Пушкина. Три перевода были опубликованы к столетию со дня гибели поэта: «Бесы» — в русской однодневной газете «Пушкин. 1837-1937» (Изд. Комитета по устройству Дня русской культуры во Франции. Париж, 1937. [8 февр.] С. 7), Песня Председателя из «Пира во время Чумы» и «Няне» — во французском журнале «La Vie Intellectuelle» (Paris, 1937. Vol. XLVIII. № 2. P. 316-318). Цветаева трижды на протяжении юбилейного года выступила с чтением пушкинских переводов на литературных вечерах в Париже (в 20-х числах февраля, 2 марта и 8 июня). В фонде Цветаевой в РГАЛИ хранятся полубеловой автограф 16-ти и машинопись с авторской правкой 11 переводов Пушкина (см.: Кат100. С. 113, № 188; РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 2. Ед. хр. 13, 18, 19). Машинописные экземпляры переводов 11 стихотворений сохранились также в архивах З. А. Шаховской и А. К. Тарасенкова (см.: Шаховская З. В поисках Набокова. Отражения. М.: Книга, 1991. С. 238; Кат100. С. 215). Эти переводы впервые полностью опубликованы в кн.: Pouchkine A. Œvres poétiques / Publ. sous la direction d’E. Etkind. V. I-II. Lausanne: l’Âge d’homme; [Paris: Centre de diffusion de l’édition], 1981. Подробнее о цветаевских переводах лирики Пушкина см.: Клюкин Ю. Пушкин по-французски в переводе Цветаевой: (К истории создания) // Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 32. Wien, 1992. S. 63-84.
  13. В письме к Л. П. Берии от 23 декабря 1939 г. Цветаева пишет об этом подробнее: «В 1936 г. я всю зиму переводила для французского революционного хора (Chorale Revolutionnaire) русские революционные песни, старые и новые, между ними — Похоронный Марш («Вы жертвою пали в борьбе роковой»), а из советских — песню из «Веселых ребят» («Марш». — Публ.), «Полюшко — ширóко поле», и многие другие. Мои песни пелись» (МЦ7. С. 660). К данному перечню можно добавить переводы революционных песен «Смело товарищи в ногу…» и «Замучен тяжелой неволей…», упомянутые в статье А. Эфрон и А. Саакянц «Марина Цветаева — переводчик». «Переводы эти, оставшиеся неопубликованными, — отмечается в статье, — делались по заказу рабочих самодеятельных коллективов и ячеек коммунистической молодежи Франции. Некоторые из этих песен завоевали большую популярность и стали своего рода гимнами рабочих районов и окраин города. Лишь небольшая часть переведенных Цветаевой текстов сохранилась в ее архиве» (Дон. 1966. № 2. С. 177). К столетию поэта было опубликовано факсимиле белового автографа 1936 г. перевода песни «Похоронный марш» («Вы жертвою пали в борьбе роковой…») (см.: Кат100. С. 112, № 187; 115). О своих переводах русских и немецких песен на французский язык Цветаева упоминает также в письме к А. Э. Берг от 15 февраля 1936 г. и в «Автобиографии» 1940 г.; все переводы были выполнены для общества «France — URSS», с которым Цветаева в то время сотрудничала (см.: МЦ7. С. 492; МЦСП. С. 36; АЭПВ. С. 219-220).
  14. Переписка между поэтами возникла в 1926 г. при участии Б. Л. Пастернака; велась на немецком языке. Неоднократно публиковалась в русском переводе, напр., см.: Рильке Р. М., Пастернак Б., Цветаева М. Письма 1926 года / Пер. с нем. К. М. Азадовского, Е. В. Пастернак, Е. Б. Пастернака. М.: Книга, 1990; др. изд. кн.: Рильке Р. М. Дыхание лирики: Переписка с Мариной Цветаевой и Борисом Пастернаком: Письма 1926 г. 2-е изд., доп. и испр. М.: Арт-Флекс, 2000; Небесная арка: Марина Цветаева и Райнер Мариа Рильке / Пер. с нем. К. М. Азадовского. СПб: Акрополь, 1992; 2-е изд. СПб: Эгида, 1999; Райнер Рильке — Марина Цветаева: переписка 1926 года / Пер. с нем. Н. Болдырева // Хольтхузен Г. Э. Райнер Мария Рильке, сам свидетельствующий о себе и о своей жизни (с прилож. фотодокументов и илл.). Челябинск: Урал LTD, 1998. С. 309-365. Издавалась полностью в Италии, Франции, ФРГ, Югославии, Швеции, США и Мексике.
  15. Элегия Р. М. Рильке с посвящением Цветаевой (Elegie für Marina) была написана и отправлена ей 8 июня 1926 г. В ответном послании 14 июня Цветаева писала: «Райнер, всю жизнь я раздаривала себя в стихах — всем. В том числе и поэтам. Но я всегда давала слишком много, я заглушала возможный ответ, отпугивала его. <…> И вот, твои стихи, Райнер, стихи Рильке, поэта, стихи — поэзии. И моя, Райнер, — немота. Все наоборот. Все правильно» (НА1992. С. 90). Спустя 10 лет, в письме к А. А. Тесковой от 14 ноября 1936 г., Цветаева отзывалась об этом стихотворении: «Это — моя тайна с Р<ильке>, его — со мной»; «Я ее называю — Marina Elegie — и она завершает круг Duineser Elegien, и когда-нибудь (после моей смерти) будет в них включена: их заключит» (МЦ6. С. 444). Элегия впервые была напечатана на немецком языке в 1956 г. с посвящением Марине Цветаевой-Эфрон и датой 9 июня 1926 г., по экземпляру Рильке (см.: Rilke R.M. Sämtliche Werke. Bd. 2. Wiesbaden, 1956. S. 271-273); на русском языке — в 1970 г. в переводе В. Микушевича (см.: Рильке Р.-М. Ворпсведе; Огюст Роден; Письма; Стихи. М.: Искусство, 1970. С. 354-356; по немецкому изданию). На сегодняшний день опубликованы переводы А. Карельского, З. Миркиной, Н. Болдырева и др. См. также: НА1992. С. 272-274 (с опечаткой в годе первого издания элегии — 1957).
  16. Возможно, описка Цветаевой. В наиболее полном издании переписки поэтов (см.: Цветаева М. И., Пастернак Б. Л. Души начинают видеть: Письма 1922-1936 годов. М.: Вагриус, 2004) последнее письмо Пастернака к Цветаевой датируется октябрем 1935 г., последние письма Цветаевой к нему (сохранившиеся в черновиках) — мартом 1936 г.
  17. Записные книжки и сводные тетради поэта 1913-1939 гг. увидели свет в кн.: Цветаева М. Неизданное: Сводные тетради. М.: Эллис Лак, 1997; Цветаева М. Неизданное: Записные книжки. В 2 т. М.: Эллис Лак, 2000-2001.
  18. Цветаева начала приводить свой архив в порядок еще в 1932-1933 гг. (см.: НСТ. С. 6) в связи с подачей С. Я. Эфроном в июне 1931 г. прошения о советском гражданстве, что в перспективе означало возвращение семьи в Советский Союз. (Нам кажется не вполне удачной формулировка Е. Б. Коркиной и И. Д. Шевеленко, данная при описании внешних причин и обстоятельств обращения поэта к своему архиву в те годы, из которой может следовать ошибочное представление о том, что Цветаева уже тогда сама подала аналогичное прошение.) После возобновления советского гражданства в конце 1937 г. (см.: МЦ7. С. 660) Цветаева вскоре вновь приступила к работе над своим архивом, которая с разной интенсивностью продолжалась более года (с весны 1938 г. вплоть до ее отъезда из Франции летом 1939 г.), о чем свидетельствуют ее письма и пометы в рабочих тетрадях.
  19. См. примеч. 26.
  20. О владельце одной из парижских транспортных контор, действовавших на российском направлении, некоем Шретере, и методах его работы рассказывает граф А. А.Игнатьев в своей книге «Пятьдесят лет в строю» (Кн. 1-2. М.: Гослитиздат, 1941).
  21. По прибытии из Франции в Москву 18 марта 1937 г. А. С. Эфрон поселилась (и, следовательно, затем прописалась) по адресу своей тетки, Елизаветы Яковлевны Эфрон (1885-1976), и ее подруги Зинаиды Митрофановны Ширкевич (1888-1977). Этот адрес указан, например, на письмах А. С. Эфрон 1937-1938 гг. к ее парижским друзьям, а также на письмах Цветаевой к дочери из Франции.
  22. Состоя в браке, Цветаева в разные периоды официально носила фамилии Эфрон, Эфрон-Цветаева и Цветаева-Эфрон. Например, ее эмигрантский паспорт был оформлен на последнюю (см.: МЦ6. С. 554). Перед своим возвращением, в последнем парижском пристанище, отеле «Innova», она жила под фамилией Эфрон (см.: МЦ7. С. 532; ВС2. С. 296). Дополнительная неопределенность в этом вопросе обусловливалась тем, что С. Я. Эфрон после тайного переезда в СССР жил по документам под конспиративной фамилией Андреев (данные его паспорта см.: Дело СЭ1. С. 58-59), о чем Цветаева, вероятно, была уведомлена еще в Париже. По возвращении в Москву она получила паспорт с фамилией Цветаева (см. след. примеч.). Ср. ее письмо к Е. Я. Эфрон от 24 сентября 1930 г.: «Не забудьте, что я — Ц<ветае>ва!» (НСИП. С. 401). Как показывают материалы следственного дела НКВД, а также сохранившиеся копии бланков Бутырской тюрьмы на принятые деньги для арестованного (см.: Дело СЭ1-2; Кат100. С. 150-151), С. Я. Эфрон проходил по следствию, содержался в тюрьме и был расстрелян под фамилией Андреев-Эфрон.
  23. Цветаева получила советский паспорт 21 августа 1939 г. — Данные ее паспорта записаны рукой Г. С. Эфрона в домовой книге для прописки граждан в доме № 9 [sic] по ул. Ворошилова в г. Елабуге ТатАССР, 1934-1950 гг. (см.: РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 2. Ед. хр. 156. Л.9 об. — 10; Марина Цветаева: Фотолетопись жизни поэта. М.: Эллис Лак, 2000. С. 299). Ту же причину неполучения багажа Цветаева называет в письме в Следственную часть НКВД от 31 октября 1939 г. (см.: МЦ7. С. 659).
  24. А. С. Эфрон с июня 1937 г. и до своего ареста работала в редакции «Ревю де Моску» — «Revue de Moscou» (ежемесячный иллюстрированный журнал на французском языке, издававшийся объединением «Жургаз», а после его закрытия в 1938 г. «Международной книгой») — «писала статьи, очерки, репортажи; делала иллюстрации, переводила» («Автобиография», 1963 г. // АЭПВ С. 5). Редакция находилась на Страстном бульваре, д. 11. В письмах к А. А. Тесковой от 14 июня 1937 г. и Л. П. Берии от 23 декабря 1939 г. Цветаева сообщает ряд подробностей о службе дочери (см.: МЦ6. С. 452; МЦ7. С. 663). См. также: АЭПВ. С. 293-294; ИК2. С. 486-487 (с неточностями); Шенталинский В. Марина, Ариадна, Сергей // Новый мир. 1997. № 4. С. 180-181. Нам удалось обнаружить следующие авторские публикации А. С. Эфрон за период 1937-1939 гг.: под псевдонимом Alice Ferron (Алис Феррон) — «Un jour de repos à Moscou» («День отдыха в Москве»), «Droit à la Beauté» («Право на красоту»), «Un tour dans les Magasins» («Поход по магазинам»), «Cité d’Enfants» («Детский городок») // Revue de Moscou. 1938. № 8. С. 33-37; № 10. С. 45-47; № 12. С. 34-37; 1939. № 9. С. 27-30 (текст и рисунки); за подписью A. Efron — рисунки к главам из книги Г. Семушкина «Чукотка» // Там же. 1939. № 6. С. 32-35. Архивную справку о работе А. С. Эфрон в редакции журнала «Revue de Moscou» см.: РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 550. Летом 1939 г. Цветаева получила заказ от редакции журнала на перевод трех стихотворений М. Ю. Лермонтова (в октябре отмечалось 125-летие со дня его рождения) — «Предсказание», «Опять вы, гордые, восстали…», «Нет, я не Байрон…»; в июле — августе она перевела на французский язык 12 стихотворений поэта (см.: Кат100. С. 146, № 325-326; 215; Белкина М. Скрещение судеб. Изд. 3-е, перераб. и доп. М.: Изд-во А и Б, 1999. С. 54). Переводы двух стихотворений «Ennui et tristesse…» («И скучно, и грустно…») и «Sur la mort de Pouchkine» («Смерть поэта») были опубликованы в «Revue de Moscou» (1939. № 10. С. 34) без подписи Цветаевой. Напечатанное в той же подборке третье стихотворение — не перевод Цветаевой «Нет, я не Байрон…», как это ранее ошибочно утверждалось (см.: Марина Цветаева. Библиография / Сост. Т. Гладкова, Л. Мнухин. Paris. Institut D’Etudes Slaves. 1993. С. 496. № 485; МЦ7. С. 701; ДГЭ1. С. 550; МЦСП. С. 697), а оригинальное стихотворение Лермонтова «L’Attente» («Ожидание»), написанное им по-французски (о чем имеется редакционное указание в подзаголовке стихотворения). Помимо указанных в Кат100 белового и чернового автографов переводов, сохранилась машинопись с правкой Цветаевой трех переведенных стихотворений: двух опубликованных в «Revue de Moscou» и третьего — «Je m’en vais tout seul…» («Выхожу один я на дорогу…»), по всей видимости, также предназначавшегося для печати и не попавшего в номер из-за недостатка места (см.: РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 2. Ед. хр. 119). По свидетельству Цветаевой, редакция журнала, у которой на руках оказались и другие ее переводы Лермонтова, обращалась к ней дополнительно в мае 1941 г. по поводу перевода «Колыбельной песни» (см. письмо к А. С. Эфрон от 23 мая 1941 г.: НСИП. С. 429).
  25. Цветаева с сыном прибыли в СССР специальным рейсом на пароходе «Мария Ульянова», везшем испанцев. Пароход вышел из Гавра 12 июня 1939 г. и прибыл в Ленинград 18 июня. Подробнее см.: НЗК2. С. 440-450.
  26. Переправкой Цветаевой на родину занимались советские спецслужбы, работавшие во Франции под прикрытием посольства СССР. Цветаева поддерживала связь с парижским консульством через Владимира Ипполитовича (Дика) Покровского (1903-1986), бывшего евразийца, приятеля С. Я. Эфрона, родственника Н. А. Клепинина (Покровский был женат на его сестре). Судя по всему, он был не последним лицом в парижской агентурной сети НКВД. В своем дневнике Г. Эфрон называет Дика Покровского «передаточным пунктом между нами и советскими людьми посольства в Париже» (см. запись от 30 апреля 1941 г.); там же сообщается, что Покровский «отправлен французскими властями в концлагерь» (ДГЭ1. С. 323). Подробнее о последнем периоде жизни Цветаевой во Франции см.: ИК2. С. 518-559.
  27. Очевидно, под близким лицом подразумевается С. Я. Эфрон, на что указывают последующий вычеркнутый абзац и правка самой фразы о многократности обращения в НКВД через это лицо.
  28. Имеется в виду письмо в Следственную часть НКВД. В черновом варианте письма к Л. П. Берии (И. В. Сталину) Цветаева сообщает, что «дважды писала в Н.К.В.Д.» (РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 34. Л. 4 об.). Это подтверждает и дневник Г. Эфрона: «Мать двоекратно обращалась в НКВД, но это не дало результатов» (ДГЭ1. С. 120). До сих пор известен лишь текст ее второго обращения в Следственную часть НКВД, от 31 октября 1939 г. (см.: МЦ7. С. 659).
  29. Имеется в виду Николай Андреевич Клепинин (1899-1941) — соратник С. Я. Эфрона по секретной работе во Франции, прибыл одновременно с ним в СССР, где жил под конспиративной фамилией Львов. — Писатель, историк, журналист, старший брат священника Дмитрия Клепинина. Во время Гражданской войны воевал на стороне Добровольческой армии. С 1920 г. — в эмиграции. Сначала жил в Белграде, в 1926 г. переехал в Париж. Участвовал в Русском студенческом христианском движении, в 1927-1932 гг. входил в Парижскую евразийскую группу (был членом ее центрального комитета). В 1933 г. вместе с женой Антониной (Ниной) Николаевной Клепининой (урожд. Насоновой, в первом браке Сеземан; 1894-1941) был завербован С. Я. Эфроном в советскую разведку. По возвращении на родину работал научным консультантом восточного отдела ВОКСа. В ноябре 1938 г. вместе с семьей поселился на казенной даче НКВД на станции Болшево Северной ж. д., поселок Новый быт, д. 4/33 (ныне г. Королёв, ул. Цветаевой, 15 — Музей-квартира М. И. Цветаевой в Болшево); вторая половина дома была выделена семье С. Я. Эфрона (гостиная и кухня оставались общими). Арестован в Болшево в ночь на 7 ноября 1939 г.; в ту же ночь в Москве были арестованы А. Н. Клепинина и ее старший сын от первого брака Алексей Васильевич Сеземан (1916-1989). 6 июля 1941 г. супруги Львовы-Клепинины были осуждены и 28 июля расстреляны по обвинению в шпионаже и участии в контрреволюционной организации. Посмертно реабилитированы в 1956 г. Подробнее о Клепининых см.: Катаева-Лыткина Н.И. 145 дней после Парижа // Болшево2. С.129-144; Львова-Клепинина С.Н. «…Тогда жили страшной жизнью» // Там же. С. 252 -264; Горошевская И. «Мне кажется, что я всех видела вчера…» // Там же. С. 266-272; ИК3. С. 57-58 и др.
  30. На посту руководителя внешней разведки (5-го Иностранного отдела) НКВД в то время находился Павел Михайлович Фитин (1907-1971), бывший редактор «Сельхозгиза», направленный на работу в органы госбезопасности по партийному набору в марте 1938 г. Но речь может идти об одном из сотрудников отдела, в чьем непосредственном подчинении находился С. Я. Эфрон. В дневнике Г. Эфрона имеется упоминание о встрече (встречах?) его отца с неким человеком из НКВД, который, возможно, и был прямым начальником С. Я Эфрона: «Сегодня проходил около Наркоминдела, около парикмахерской. Там, на этом самом месте, у этой самой перекладины, ждали мы с отцом в августе — сентябре 1939-го года человека из НКВД. Человек приходил. Папа с ним начинал ходить вниз и вверх по Кузнецкому мосту, опираясь на маленькую палку, а я ждал у парикмахерской. Потом они расходились, и мы с папой уезжали обратно в Болшево» (запись от 8 июля 1940 г. // ДГЭ1. С. 120).
  31. Речь идет о втором письме Цветаевой в Следственную часть НКВД, от 31 октября 1939 г. (см. примеч. 28).
  32. Как выясняется из дневников Г. Эфрона, наложение таможенного ареста на багаж Цветаевой было необходимой мерой для обеспечения его сохранности: «В письме в НКВД мать просила или позволить ей взять несколько вещей, или наложить арест на вещи. НКВД арест и наложил. Если бы вещи не были арестованы, то <через> 2 месяца после нашего прибытия они были бы распроданы»; «Пока вещи спокойно лежат под арестом — их не продадут» (записи от 23 июня и 8 июля 1940 г. // ДГЭ1. С. 91-92, 120). См. также примеч. 34.
  33. Подробнее см.: ВС3. С. 7-8; Горошевская И. «…Мне кажется, что я всех видела вчера…» // Болшево2. С. 271-272.
  34. Цветаева достоверно узнала об аресте своего багажа лишь 22 июня 1940 г. (см.: ДГЭ1. С. 91).
  35. Данное свидетельство Цветаевой, наряду с ее показаниями в Парижской префектуре осенью 1937 г., а также воспоминаниями ее близких знакомых (М. Н. и И. В. Лебедевых, М. Л. Слонима, З. А. Шаховской, см.: ВШ. С. 439-441; ВС2. 142, 293), приобретает особую ценность при обсуждении вопроса о том, знала или не знала Цветаева о секретной деятельности С. Я. Эфрона во Франции, а если знала, то в каких рамках. Очевиден тот факт, что даже в болшевский период, когда все точки над «i», казалось бы, были расставлены, Цветаева оставалась в полном неведении относительно служебных контактов мужа, во всяком случае, никаких имен ни ей, ни сыну С. Я. Эфрон не называл (см. также примеч. 30).
  36. Вадим Филиппович Кондратьев (1903-1941?) — эмигрант, входил в парижскую группу евразийцев (1930-1932), затем вступил в Союз возвращения на Родину и ФКП. Работал в Париже разносчиком хлеба, водителем такси и помощником печатника. В середине 1930-х годов был завербован в советскую разведку Н. А. Клепининым, с которым состоял в родстве. Участник (по источникам французской полиции — руководитель) резервной группы, преследовавшей И. Рейсса. После убийства последнего ранее других выехал в СССР. Заведовал одним из южных санаториев. Умер от туберкулеза в Москве, избежав ареста. Цветаева познакомилась с Кондратьевым у супругов Клепининых в Исси-ле-Мулино; через два года в октябре 1937 г. она опознала его по фотографии на допросе в Парижской префектуре. Подробнее о нем см.: ИК3. С. 32-34, 161, 299-300. Мы ставим под сомнение указанный в ряде публикаций год смерти Кондратьева (1939), поскольку он вступает в противоречие со следующим свидетельством Г. Эфрона (дневниковая запись от 13 мая 1941 г.): «Что я знаю достоверно, это что Ларин (теперь у него, наверное, другая фамилия), который был очень близко к отцу и ехал с ним в СССР на одном пароходе, находится на свободе в Симферополе, так же как Кондратьев, больной туберкулезом, который приехал в Москву и виделся с Митькой [Сеземаном]. Митька говорит, что он совсем умирает. Кондратьев также вынужден был бежать из Франции в связи с делом Рейса» (ДГЭ1. С. 333).
  37. Ср. вычеркнутый текст в черновике письма Цветаевой к Л. П. Берии (И. В. Сталину): «мой литер<атурный> багаж у меня отнят, а писать что-н<и>б<удь> новое я из-за произошедшей катастр<офы> совершенно неспособна, ибо думаю только об одном: [что мой муж, честнейший челов<ек> на св<ете>] о своих, которым ничем не могу помочь» (РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 34. Л. 4 об.).
  38. Как следует из ответного письма Фадеева (см. ниже), у Союза писателей не нашлось для Цветаевой ни одного метра московской жилплощади. В поиске комнаты для «писательницы с сыном» в Москве ей помогали друзья и знакомые, позже к ним присоединился Литфонд (см.: ДГЭ1; НСИП. С. 399-400, 409).
  39. В те же дни Цветаева писала в письме к Л. П. Берии: «7-го ноября было арестовано на той же даче семейство Львовых, наших сожителей, и мы с сыном оказались совсем одни, в запечатанной даче, без дров, в страшной тоске» (МЦ7. С. 663). Очевидно, пломбами НКВД была опечатана часть болшевской дачи, принадлежавшая семье Клепининых. Эти пломбы, согласно дневнику Г. Эфрона, позднее были сорваны незаконно поселившимися на даче лицами (см.: ДГЭ1. С. 44).
  40. Той же зимой Цветаевой писала Л. В. Веприцкой: «На наше прежнее место я не поеду, потому что там — смерть» (письмо от 5 февраля 1940 г. // МЦ7. С. 672). Цветаева лишний раз убедилась в полной невозможности для себя жить в дачном доме («бесконечные черные ночи», «вечные ночные страхи», «слишком много стекла», «одиночество»), проведя полгода в Голицыне (см: МЦ7. С. 696, 699). Ср. позднейшие высказывания Цветаевой в письмах 1940-1941 гг.: «…зáгород, вообще, гроб. Я боюсь загорода, его стеклянных террас, черных ночей, слепых домов, это — смерть, зачем умирать так долго?»; «Я, никогда не любившая города, сейчас для себя не-города не мыслю. О черных ночах Голицына вспоминаю с содроганием. Все эти стеклянные террасы» (Е. Я. Эфрон, август-октябрь 1940 г. // НСИП. С. 398, 404); «Зáгород я не поеду, п. ч. там умру — от страха и черноты и полного одиночества» (П. А. Павленко, от 27 августа 1940 // МЦ7. С. 700). См. также письмо к А. С. Эфрон от 29 мая 1941 г. (о белой лошади): «Я больше никогда не буду жить загородом. <…> У меня от мысли о зáгороде — просто содроганье» (НСИП. С. 434-435).
  41. Цветаева касается этой темы, по крайней мере, еще дважды. В письме к Л. В. Веприцкой от 5 февраля 1940 г. она аналогичным образом утверждает, что ее болшевскую комнату (хотя в действительности за Цветаевой и ее сыном оставались две комнаты), оспаривают два учреждения, но не называет их (см.: МЦ7. С. 672). Из другого ее письма, от 27 августа 1940 г. к П. А. Павленко, следует, что болшевская дача была «спорной, неизвестно — чьей» еще в бытность Цветаевой, и что «теперь ее по суду получил Экспортлес» (МЦ7. С. 700). Под третьим учреждением, упомянутом в черновике письма к Фадееву, очевидно, подразумевается НКВД.
    Документированной истории болшевской дачи пока не написано. Попытаемся уточнить и дополнить известные факты. Болшевская дача, представлявшая собой бревенчатый одноэтажный дом, была одной из трех служебных дач, построенных в начале 1930-х гг. для сотрудников «Экспортлеса» Наркомвнешторга. Участок застройки получил название поселка или улицы Новый быт. Дом № 4/33 (куда позднее НКВД поселил семьи Н. А. Клепинина и С. Я. Эфрона) несколько лет до своего ареста 28 мая 1937 г. занимал председатель «Экспортлеса», член коллегии НКВТ Борис Израилевич Краевский (1888-1938), с женой Паулиной Павловной (урожд. Мургало, 1901-1978) и сыном Карлом (род. 1935). В Москве у них была квартира на ул. Серафимовича, д. 2, в Доме правительства (или печально известном «Доме на набережной»: в годы репрессий только расстрелянных из этого дома было 242 человека). Краевский был обвинен в контрреволюционной деятельности и 10 мая 1938 г. расстрелян. Последним местом его работы в следственной справке указана должность начальника Гайскрканского строительства Наркомата лесной промышленности СССР (см. сайты: «Жертвы политического террора в СССР» и «Расстрелы в Москве» ). По устному преданию, дача была подарена ему наркомом внешней торговли А. П. Розенгольцем (1889-1938), последний также был расстрелян двумя месяцами ранее. В феврале 1938 г. была арестована жена Краевского ? как член семьи изменника родины, ее приговорили к 5 годам исправительно-трудовых лагерей (статья об обязательности ареста жен врагов народа была отменена в октябре 1938 г.).
    Далее болшевским домом начинает распоряжаться НКВД. По сведениям И. В. Кудровой (основанным на протоколе допроса Н. А. Клепинина от 16 декабря 1939 г.), дача переходит к новому «патрону» Эфрона и Клепининых, начальнику Иностранного отдела (5-го отдела) НКВД, Залману Исаевичу Пассову (1905-1940); он получил назначение после смерти предыдущего начальника Инотдела (тогда 7-го отдела НКВД), А. А. Слуцкого (1898-1938), но пробыл в должности всего около 7 месяцев, был арестован 22 октября 1938 г. и впоследствии расстрелян (см.: Петров Н.В., Скоркин К.В. Кто руководил НКВД. 1934-1941: Справочник / Общество «Мемориал», РГАСПИ, ГАРФ. М.: Звенья, 1999; электронная версия: http://www.memo.ru/history/NKVD/kto/index.htm). По версии И. В. Кудровой, его увозили на Лубянку из Болшева (см.: ИК3. С. 27); но эти данные либо неточны, либо следует предположить, что Пассову к тому времени была предоставлена другая дача.
    На освободившуюся площадь НКВД поселяет С. Я. Андреева (Эфрона) — он переезжает в Болшево 12 октября 1938 г. вместе с дочерью Ариадной (см. его письмо к Е. Я Эфрон: НСИП. С. 378), и семью Львовых (Клепининых) — в паспорте А. Н. Львовой указана временная прописка по адресу: ст. Болшево, ул. «Новый быт», д. 4/33, с 15 ноября 1938 г. (см.: Болшево2. С. 246). Возможно, память подвела С. Н. Львову-Клепинину, утверждавшую, что Клепинины появились в Болшево раньше Эфронов (на эти воспоминания ссылаются почти все исследователи); не внушает нам доверия и примечание составителей болшевского альманаха о том, что Эфрон получил полдачи в феврале 1938 г. (см.: Там же. С. 259, 281). Дальнейшая судьба обитателей этого дома хорошо известна.
    Однако мрачная история болшевской дачи трагедиями этих двух семей не закончилась. Как выяснилось весной 1940 г., «там, сорвавши печати НКВД, поселились председатель поссовета, судья и нач<альник> милиции» (см. дневниковую запись Г. Эфрона от 25 апреля 1940 г. // ДГЭ1. С. 44). Согласно дневникам сына, Цветаева приезжала в Болшево 28 апреля и 3 мая 1940 г.: «Вчера, 28-го [апреля], мать была в Болшеве, с Митькой [Д. В. Сеземан, сын А. Н. Клепининой. — Публ.] и двумя представителями НКВД. Очередная — очень приятная — новость (sic): повесился поселившийся на «нашу» дачу начальник милиции. И не повесился, а удавился»; «Мать с Митькой и представителем НКВД 3-го [мая] была в Болшеве, забрала оттуда много книг. В общем, нас ограбили. Ничего, кроме книг, нет: ни кастрюль, ни посуды, ничего. Есть только лампа и электрическая печь. <…> дача теперь принадлежит не НКВД, а Экспортлесу, который выиграл суд насчет нее» (записи от 29 апреля и 6 мая 1940 г. // Там же. С. 45, 48). По сведениям Н. И. Катаевой-Лыткиной, самоубийцей, возможно, был начальник костинской милиции Калугин (см.: Болшево2. С. 142). Цветаева вспоминает подробности своих весенних поездок в Болшево в упомянутом письме к Павленко: «Если не ошибаюсь, к концу марта, воспользовавшись первым теплом, я проехала к себе в Болшево (где у меня оставалось полное хозяйство, книги и мебель) — посмотреть — как там, и обнаружила, что дача взломана и в моих комнатах (двух, одной — 19 метров, другой — 7-ми метров) поселился начальник местного поселкового совета. Тогда я обратилась в НКВД и совместно с сотрудниками вторично приехала на дачу, но когда мы приехали, оказалось, что один из взломщиков — а именно начальник милиции — удавился, и мы застали его гроб и его — в гробу. Вся моя утварь исчезла, уцелели только книги, а мебелью взломщики до сих пор пользуются, потому что мне некуда ее взять. На возмещение отнятой у меня взломщиками жилплощади мне рассчитывать нечего: дача отошла к Экспортлесу <…>. Так кончилась моя болшевская жилплощадь» (МЦ7. С. 700). См. также письмо Цветаевой к дочери от 29 мая 1941 г.: НСИП. С. 434.
  42. В дневнике Г. Эфрона этот биографический факт отмечен в записи от 4 марта 1940 г.: «Приехал в Союз, поступил в школу с месяцем опоздания из-за провала на экзаменах художественной школы, проучился месяц и две шестидневки» (ДГЭ1. C. 13). Сохранились свидетельства, что он был учеником 7 «А» класса костинской семилетней школы, размещавшейся в здании Учебного комбината Болшевской коммуны (ныне: средняя школа № 2, Королёв, Костино, ул. Матросова, д. 2). См. воспоминания одноклассниц Г. Эфрона (в записи Ю. Кошеля): Болшево2. С. 140-141, 273-276.
  43. В более поздних письмах к П. А. Павленко от 27 августа 1940 г. и А. С. Эфрон от 10 марта 1941 г. Цветаева указывает другую дату переезда с сыном в Москву — 10 ноября 1939 г., а в трех последующих мартовских письмах к дочери — 8 ноября (см.: МЦ7. С. 699, 741-743; НСИП. С. 406-407, 409-410). Вероятно, чем дальше, тем ближе к роковому дню последнего ареста на даче (7 ноября) смещался в сознании Цветаевой день, когда они с сыном покинули Болшево.
  44. То есть у Е. Я. Эфрон, в Мерзляковском переулке. В упомянутом письме Цветаевой к П. А. Павленко приводятся следующие подробности московской жизни: «…месяц ночевали в передней без окна на сундуках, а днем бродили, потому что наша родственница давала уроки дикции и мы ей мешали» (МЦ7. С. 699). См. также: НСИП. С. 409, 410.
  45. Ср. дневниковую запись Г. Эфрона от 4 марта 1940 г.: «Я и мама съехали с опустевшей дачи и, прежде чем переехать в Голицыно, сюда, прохлопотали два с половиной месяца» (ДГЭ1. С. 13). Здесь весьма аккуратный и точный автор дневника, похоже, ошибается в своих вычислениях. Между поселением Цветаевой с сыном в Голицыне и арестом супругов Львовых-Клепининых (после чего вторая половина болшевской дачи опустела) прошел месяц, а с ареста С. Я. Эфрона — два месяца. Но эта запись лишний раз свидетельствует о сложности положения Цветаевой и дает основание полагать, что она начала хлопоты о переезде из Болшева сразу же после ареста мужа.
  46. Голицынская школа была открыта в 1910 г. на средства князя Д. Б. Голицына как частная мужская гимназия закрытого типа для детей из богатых семей. В 1918 г. она была передана Наркомату путей сообщения и получила статус железнодорожной школы. В 1939?1940 гг. официально называлась ? Голицынская средняя школа № 7 западной железной дороги, размещалась на углу Коммунистического и Пролетарского проспектов, недалеко от Дома отдыха писателей (ныне: Коммунистический пр., 22 ? Голицынская начальная школа № 3; часть здания занимают другие организации).
  47. Принимая подобное решение, администрация голицынской школы, очевидно, исходила из срока путевок Цветаевой и Г. Эфрона, первоначально предоставленных им на два месяца по 12 февраля 1940 г., в этот же интервал попадали новогодние каникулы. Г. Эфрон начал посещать школу с 24 января 1940 г., а перед тем, как следует из его дневника, индивидуально занимался с преподавателем математики (см.: НСИП. С. 392; МЦ7. С. 670; ДГЭ1. С. 13). Из-за болезни и карантина был переведен в 8-й класс без экзаменов с получением справки об окончании неполной средней школы и предписанием сдачи экзамена по французскому языку в одной из московских школ (в Голицынской школе были занятия только по немецкому языку) для получения свидетельства о 7-летнем образовании (см.: ДГЭ1. С. 56, 58, 71 и др.).
  48. Правильно: Кукрыниксы — псевдоним творческой группы графиков и живописцев: Михаила Васильевича Куприянова (1903-1991), Порфирия Никитича Крылова (1902-1990) и Николая Александровича Соколова (1903-2000). Работали коллективным методом. Заняли ведущее место в советском искусстве и получили всемирную известность как художники-сатирики — мастера книжной иллюстрации, шаржа и карикатуры. Причины, побудившие родных и знакомых Г. Эфрона показать его рисунки Кукрыниксам и другим видным графикам, непосредственно обусловлены характером его дарования. В дневниковой записи от 30 июня 1940 г., размышляя о своем дальнейшем «артистическом образовании», он, в частности, пишет: «Вообще я очень люблю графику (перо, карандаш, тушь, гравюру и т<ому> п<одобное>) и не переношу живопись (масло, акварель), но если я буду учиться, то мне придется через это пройти. Мне главное, чтобы из меня вышел бы хороший график (иллюстратор, карикатурист). Я знаю, что я имею большие графические способности: так говорили Кравченко, Фальк, Кукрыниксы, Радлов» (ДГЭ1. С. 102-103). Ср. его дневниковую запись, сделанную двумя днями ранее: «…недавно умерший крупнейший график Кравченко, просмотрев мои карикатуры, сказал, что я «готовый мастер». Это мне было исключительно приятно услышать» (Там же. С. 99). В приведенных цитатах упомянуты: Алексей Ильич Кравченко (1889-1940) — известный мастер гравюры, живописи, плаката, теоретик графики, профессор МГХИ (1935-1940); Роберт Рафаилович Фальк — см. след. примеч.; Николай Эрнестович Радлов (1889-1942) — карикатурист, иллюстратор, художник детской книги, художественный критик, искусствовед, теоретик графики. В 1937 г. переехал в Москву, где руководил работой графической секции МОССХа, возглавлял его Правление, был профессором МГХИ.
  49. Роберт Рафаилович Фальк (1886-1958) — живописец, график, театральный художник, один из ярчайших представителей русского модерна и авангарда; активный участник группы «Бубновый валет» (1910-1917); профессор ВХУТЕМАСа-ВХУТЕИНа (1918-1928); c 1928 по 1938 г. находился в командировке в Париже. Весной 1939 г. в Доме литераторов состоялась его персональная выставка. Возможно, к этому времени относится знакомство Фалька с Е. Я. Эфрон: ее тогдашней ученицей была Ангелина Васильевна Щекин-Кротова (1910-1992), ставшая в 1939 г. женой художника. Д. Н. Журавлев в своих воспоминаниях о Е. Я. Эфрон (см. в его кн.: Жизнь. Искусство. Встречи. М.: Всерос. театр. о-во, 1985. С. 126) называет Фалька и его жену в числе «ближайших друзей обеих хозяек» в Мерзляковском переулке; о том же свидетельствуют подаренные Фальком Е. Я. Эфрон и З. М. Ширкевич две его пейзажные работы (по мнению Р. Б. Вальбе, их следует датировать серединой 1950-х гг.). Навещая тетку в Москве и живя у нее в течение месяца в ноября-декабре 1939 г., Г. Эфрон имел возможность, по-видимому, лично показать свои рисунки художнику. В августовском письме 1914 г. А. И. Цветаева упоминает Фалька среди коктебельских знакомых (см.: Купченко В. Труды и дни Максимилиана Волошина: Летопись жизни и творчества. [Т. 1:] 1877-1916. СПб.: Алетейя, 2002. С. 357). Вполне вероятно, что и М. И. Цветаева могла его знать в прежние годы.
  50. Московская средняя художественная школа (МСХШ) была создана в 1939 г. по инициативе академиков живописи И. Э. Грабаря, П. П. Кончаловского, К. Ф. Юона и других деятелей русской культуры; первоначально размещалась на ул. Каляевской, 34 (ныне — Московский государственный академический художественный лицей им. Н. В. Томского при МГАХИ им. В. И. Сурикова, ул. Крымский вал, 8/2). В письме Цветаевой речь идет о намерении Г. Эфрона во второй раз держать экзамены в упомянутую школу. Первая попытка поступления туда, предпринятая летом 1939 г., оказалась неудачной (см. примеч. 42). Как сообщается в подробной историко-архивной справке Л. Е. Шевченко о первом годе существования МСХШ, информация об открытии новой школы была передана по радио и размещена в газетах, также были оповещены художественные студии. В результате на 200 возможных мест поступило 441 заявление, в основном от учащихся Москвы. Первому приему в МСХШ была придана особая важность. В приемной комиссии участвовали известные художники К. Ф. Юон, Г. М. Шегаль, В. А. Ватагин, А. М. Каневский. После проведения приемного испытания по искусству приняли лишь 123 человека, затем был объявлен дополнительный прием. После первого года обучения было отчислено 14 человек (см.: http://www.art-lyceum.ru). Опасения Цветаевой оправдались: в условиях загородной жизни намерению Г. Эфрона не дано было осуществиться. Художественная школа осталась для него в прошлом. См. его дневниковую запись от 2 марта 1941 г.: «Вчера, после зуболечебного сеанса у дантиста ходил по Каляевке и вспоминал времена, когда я ездил из Болшево держать экзамены в художественную школу. Всё это неповторимо, конечно. И всё же я ничего не жалею — ни трудных минут, ни арестов, ни неприятностей, ни бед всякого рода — одно я могу сказать: жизнь моя была всегда интересна, осмысленна и полна событий» (ДГЭ1. С. 292). С другой стороны, пребывание в Голицыне в писательском обществе имело для развития Г. Эфрона свои положительные стороны. 18 марта 1940 г. он записывает в своем дневнике: «Вообще, литературная среда меня гораздо больше пленит, чем среда художников. Не знаю, что из меня выйдет. Я имею определенное, всепризнанное (как бы заштемпелеванное) художественное графическое дарование, но среды художественной не люблю (как-то уж слишком все там «творческое», с надсадом). Я имею большую тягу к литературе, критике, философии, но не знаю, имею ли в этом смысле какие-нибудь способности, так что будущее мое как-то неопределенно. В общем, поживем — увидим, я думаю эти вопросы разрешатся как-то сами собой» (Там же. С. 24?25). Спустя год он пишет сестре в лагерь о произошедших в его жизни переменах: «Уж добрый год, как бросил рисовать (со средней художеств<енной> школой ничего не вышло, да и тяги к живописи нет). Я окончательно охладел к призванию художника, и никогда не вернусь назад. Составляю себе библиотеку. Теперь стал знатоком Маяковского и Багрицкого. Усиленно занимаюсь изучением истории литературы и критики. Жадно читаю исследования о поэтике Маяковского. Вообще предполагаю быть критиком — думаю после школы и армии пойти в ИФЛИ. Все знакомые, как и мои, так и мамины, говорят, что я буду критиком» (письмо от 10 марта 1941 г. // НСИП. С. 407). Отдельные рисунки Г. Эфрона 1938-1939 гг. воспроизведены в изданиях: Болшево2. С. 274; Кат100, 138-139; НСИП. С. 381-383, 390, 393-394; ИК3. С. 79.
  51. Неточно: у А. С. Пушкина — «Няне».
  52. Неточно: у А.С. Пушкина — «Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет шумный день…»).
  53. «Интернациональная литература» — литературно-художественный и общественно-политический ежемесячный (с 1935 г.) журнал; выходил в Москве в 1933-1943 гг.; редакция размещалась на Кузнецком мосту, д. 12. Цветаева сотрудничала в журнале в 1939-1941 гг., где опубликовала ряд переводов: три стихотворения болгарских поэтов Елисаветы Багряны (наст. фам. Белчева; 1893-1991), Николы Ланкова (1902-1965) и Людмила Стоянова (наст. имя Георги Златаров; 1888-1973), четыре стихотворения чехословацкого поэта Ондры Лысогорского (наст. имя Эрвин Гой; 1905-1989), писавшего на ляшском диалекте, и две английские народные баллады о Робин Гуде (см.: Интернациональная литература.1940. № 7/8. С. 113-114; № 11/12. С. 158-159; 1941. № 6. С. 101-103). Для того же журнала предназначались не увидевшие свет стихотворные переводы Цветаевой: в 1939 г. — М. Ю. Лермонтова на французский язык, в 1940 г. — немецкого поэта Иоганнеса Р. Бехера (1891-1958) на французский язык (перевод не сохранился), шести немецких народных песен (их публикация не состоялась из-за охлаждения советско-германских отношений; впервые опубликованы полностью: Просто сердце. Стихи зарубежных поэтов в переводе М. Цветаевой. М.: Прогресс, 1967. С. 59-67) и поэмы французского поэта Шарля Бодлера (1821-1867) «Плаванье» (впервые опубликовано: Бодлер Ш. Лирика. М.: Художественная литература, 1965. С. 163-169) (см.: МЦ7. С. 664, 744; ДГЭ1. С. 87, 192, 201). Большое значение в переводческой работе Цветаевой имела поддержка друзей-литераторов; ср. дневниковую запись Г. Эфрона от 21 июня 1940 г.: «У матери в «Инт<ернациональной> лит<ературе>» есть друзья, которые ей помогли в деле перевода: [Н. Н. Вильям-]Вильмонт, [Б. А.] Песис, [Л. Г.] Бать» (ДГЭ1. С. 88). После закрытия «Интернациональной литературы» Г. Эфрон, один из ее постоянных читателей, отметил в своем дневнике: «Итак, закрылся единственный интересный, подлинно интересный журнал. Очень жаль, для меня это большой удар» (запись от 22 марта 1943 г. // ДГЭ2. 199).
  54. Из оригинальных произведений Цветаевой по ее возвращении на родину было опубликовано лишь одно стихотворение 1920 г. «Вчера еще в глаза глядел…» в журнале «Тридцать дней» (1941. № 3. С. 32) под редакторским названием «Старинная песня» и с пропуском строфы. См. также: Кат100. С. 145-146, № 324. Подготавливаемый к печати в 1940 г. в Гослитиздате сборник стихотворений Цветаевой был зарезан внутренней рецензией К. Л. Зелинского (см.: МБ3. С. 159-161; ВШ. С. 515-521; ВС3. С. 67, 134; ДГЭ1. С. 252-253, 274-275, 334); в сокращенной редакции, тем не менее, книга была включена в план издательства на 1941 г. (см. НСИП. С. 405, 411), но так до войны и не вышла в свет.
  55. Судя по всему, эта фраза не была включена в беловой текст письма к А. А. Фадееву. В те же дни Цветаева писала Л. П. Берии: «Писатели устраивают мне ряд переводов с грузинского, французского и немецкого языков» (МЦ7. С. 664). Первые переводы по договору с Гослитиздатом Цветаева получила уже в январе 1940 г. (см. ее письмо к В. В. Гольцеву от 2 февраля 1940 г.: МЦ7. С. 682). Дальнейшая ее переводческая работа (она переводила на русский и французский языки) была связана, главным образом, с тем же Гослитиздатом, сектор Дружбы народов, и журналом «Интернациональная литература». «Меня заваливают работой», «Я — непрерывно перевожу — всех: франц<узов>, немц<ев>, грузин, болгар, чехов, поляков, а сейчас — белорусских евреев», — сообщала она дочери весной 1941 г. (см.: НСИП. С. 411, 414, 424). Своим лучшим переводом Цветаева считала «Плаванье» Ш. Бодлера (см.: Там же. С. 422-423). Последними ее переводами стали пять стихотворений Федерико Гарсиа Лорки, работа над этим поэтом оборвалась 27 июня 1941 г. Приблизительный перечень осуществленных ею переводов см. в кн.: МБ3. С. 71-72; НСИП. С. 423-424. Часть переводов Цветаевой была опубликована при ее жизни в журналах «Интернациональная литература» (см. примеч. 53), «Знамя» (1941. № 5. С. 245) — Исхок Перец, альманахе «Дружба народов» (1941. № 6. С. 296-301; № 8. С. 37-43) — Важа Пшавела, Адам Важик, Юлиан Пшибось и Люциан Шенвальд; переводы с болгарского и польского зачитывались по радио (см.: НСИП. С. 406, 411, 424). В апреле 1941 г. Цветаева была единогласно принята в группком писателей при Гослитиздате. В конце мая Н. А. Асеев предложил ей подготовить книгу ее переводов (см.: ДГЭ1. С. 351; НСИП. С. 436). Осуществлению этого замысла, как и своевременному выходу в свет многих цветаевских переводов, помешала война.

 

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ
 

ПИСЬМО А. А. ФАДЕЕВА К М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

СОЮЗ СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ СССР

Москва, ул. Воровского, д. 52 Тел. Д 2-14-21

ПРАВЛЕНИЕ


№ С-17

«17/»1 1940 г.

Тов<арищ> Цветаева!

В отношении Ваших архивов я постараюсь что-нибудь узнать, хотя это не так легко, принимая во внимание все обстоятельства дела. Во всяком случае, постараюсь что-нибудь сделать.

Но достать Вам в Москве комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади. И мы годами не можем им достать ни одного метра [1]. Единственный выход для Вас: с помощью Директора Дома Отдыха в Голицыно (она член Местного Поселкового Совета) [2] снять комнату или две в Голицыно. Это будет стоить Вам 200-300 рублей ежемесячно. Дорого, конечно, но при Вашей квалификации Вы сможете много зарабатывать одними переводами — по линии издательств и журналов. В отношении работы Союз Писателей Вам поможет. В подыскании комнаты в Голицыно Вам поможет и Литфонд. Я уже говорил с тов<арищем> Оськиным (Директор Литфонда) [3], к которому советую Вам обратиться.

Ал<ександр> Фадеев

(А. ФАДЕЕВ)

 

 


Беловой автограф письма Фадеева к Цветаевой (РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 179)
 

 

Текст письма печатается по оригиналу, хранящемуся в фонде М. И. Цветаевой в РГАЛИ (Ф. 1190. Оп. 3. Ед. хр. 179). Оригинал представляет собой машинопись на бланке Правления ССП СССР; размер листа стандартный; исходящий номер, дата, правка, подпись-автограф выполнены синими чернилами; экспонировался в 1992 г. на выставке в ГМИИ, посвященной 100-летию со дня рождения Цветаевой (см.: Кат100. С. 150, № 336).

Впервые опубликовано в: An unpublished letter from Fadeev to Tsvetaeva // Rusian Literature Triquarterly. 1974. № 9. (Spring). P. 534 (без указания имени публикатора и источника текста). Воспроизведено полностью в кн.: Белкина М. Скрещение судеб. М.: Книга. 1988. С. 73; Изд. 2-е доп. М.: Благовест; Рудомино, 1992. С. 101; Изд. 3-е перераб. и доп. М.: Изд-во А и Б, 1999. С. 64-65; и др. (источник текста также не указан). Данное письмо не вошло ни в одно из известных эпистолярных изданий А. А. Фадеева.

Примечания:

1. Эти слова Цветаева повторит почти дословно 31 августа 1940 г. (ровно за год до своей гибели!) в письме к В. А. Меркурьевой, которое она напишет в день вызова ее в ЦК партии в связи с телеграммой, поданной на имя И. В. Сталина: «Помогите мне, я в отчаянном положении. Писательница Марина Цветаева» (ДГЭ1. С. 180). В том же письме к Меркурьевой и в последующем к ней же, без даты, Цветаева даст свою знаменитую отповедь Москве: «Мы [Цветаевы] Москву — задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы передо мной гордиться?» (МЦ7. С. 687). «Если человек, родясь, не имеет права на каждую точку земного шара — то на какую же единств<енную> точку земного шара он имеет право? На ту, на к<отор>ой он родился. На свою родину. <…> Что можно дать городу, кроме здания — и поэмы? <…> Я дала Москве то, что я в ней родилась» (МЦ7. С. 689, 690).

2. Серафима Ивановна Фонская (урожд. Журавлева; 1897-1967) — директор голицынского Дома отдыха писателей со дня его основания, находилась в этой должности свыше 30 лет. Автор книги воспоминаний «Дом в Голицыне: Рассказы о писателях» (М.: Сов. Россия, 1967), в отношении Цветаевой (см. главу: Юрий Крымов. С. 98-101) изобилующей неточностями. Подробнее см.: Саакянц. С. 766-767. В книге впервые опубликована фотография Цветаевой с сыном голицынского периода. По воспоминаниям Л. В. Веприцкой, «Фонская плохо относилась к Цветаевой. Ей принадлежит фраза про Марину Ивановну: «Когда мы строили революцию, они там в Париже пряниками объедались…»» (ВС3. С. 94). В конце своей жизни передала в библиотеку ЦДЛ небольшое собрание книг с автографами писателей, которые отдыхали и работали в Голицыне.

3. Михаил Денисович Оськин (1890-1954) — директор Литфонда; член РСДРП с 1909 г. (см.: Кипнис С.Е. Новодевичий мемориал: Некрополь монастыря и кладбища. Изд. 2-е, испр. и доп. М.: Арт-Бизнес-Центр, 1998. С. 401. В письмах к Н. Я. Москвину от 3 и 5 февраля 1940 г. Цветаева упоминает о своей поездке к Оськину в Москву и разговоре с ним о ее «дальнейших планах» (см.: МЦ7. С. 671-672).

© E. Lubyannikova

© S. Akhmadeeva

Выражаем большую признательность Е. Лубянниковой и С. Ахмадеевой за любезное разрешение опубликовать это письмо на сайте Наследие Марины Цветаевой.

Оригинальная ссылка: http://www.utoronto.ca/tsq/25/lubyanikova_ahmadeeva25.shtml

 

Марина Цветаева

Хронологический порядок:
1905 1906 1908 1909 1910 1911 1912 1913 1914 1915 1916 1917 1918 1919 1920 1921 1922 1923 1924 1925
1926 1927 1928 1929 1930 1931 1932 1933 1934 1935 1936 1937 1938 1939 1940 1941

«Как начнут меня колеса…»

Как начнут меня колеса — В слякоть, в хлипь, Как из глотки безголосой Хлынет кипь — Хрип, кончающийся за́ морем,                                         что стерт Мол с лица земли мол…                                         — Мама? Думал, — черт! Да через три ча еще!

23 декабря 1921

читать далее

ссылки: