11
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
24-го августа 1933 г.
Дорогая Вера! Пишу Вам под непосредственным ударом Ваших писаний, не видя ни пера, ни бумаги, видя – то. Ваша вещь1 – совсем готовая, явленная, из нее нечего «делать», она уже есть – дело. И никогда не решусь смотреть на нее, как на «материал», либо то, что я пишу – тоже материал. И то и другое – записи, живое, ЖИВЬЕ, т. е. по мне тысячу раз ценнее художественного произведения, где все переиначено, пригнано, неузнаваемо, искалечено. (Поймите меня правильно: я сейчас говорю об «использовании» (гнусное слово – и дело!) живого Вашего Иловайского напр<имер> – для романа, где он будет героем: с другим именем – и своей внешностью, с домом не у Старого Пимена2, а у Флора и Лавра3, и т. д. Так делали Гонкуры, дневник которых я люблю, как свой, вернее чувствую – своим (т. е. ЖИВЫМ!), а романы которых, сплошь построенные на видоизмененной правде, забываю тут же после прочтения и даже до прочтения – шучу, конечно! – не забываю, а хуже: на каждом шагу изобличаю авторов в краже – у себя же, т. е. у живой жизни и у живого опыта. Преображать (поэт) – одно, «использовывать» – другое. – Какая длинная скобка!)
…Какова цель (Ваших писаний и моих – о людях). ВОСКРЕСИТЬ. Увидеть самой и дать увидеть другим. Я вижу дом у Старого Пимена, в котором, кстати, была только раз, в одной комнате, в одном из ее углов, самом темном, из которого созерцала стопы Кремля4 до половины окна, глядевшего в сад, в котором я бы так хотела быть… (Комната – внизу, м. б. Надина? Освещение, от гущины листьев – зеленое, подводное: свет Китежа-града…)
Не знай бы я Иловайского, я бы его – у Вас – узнала. (А как чудно: рог! Явно – Роландов, раз не охотников. Об этом роге, сейчас вспоминаю, слышала от Андрея)3. Словом, я совершенно пленена и заворожена и совсем, бескорыстно, счастлива Вашими писаниями. И хорошо, что они пришли (1/2 часа!) после отправки моих. Пусть каждый – свое и по-своему, а в общем – сумма цифр, т. е. правда. У Вас, напр<имер>, Иловайский, читая, носит две пары очков, стало быть достоверно-слабое зрение, у меня он никогда не знает, кто Ася, кто я, и не по слабости зрения (о которой я не знала, ибо в очках его не видала никогда), а потому что ему вообще нет дела до неисторических лиц. («И какое ему дело, сколько лет стоящей перед ним Марине, раз она не Мнишек, а самому восемьдесят с лишком… зим»…). Я, конечно, многое, ВСЁ, по природе своей, иносказую, но думаю – и это жизнь. Фактов я не трогаю никогда, я их только – толкую. Так я писала все свои большие вещи.
Милая Вера, Вы мне в эту пору самый родной человек из всех, и это вполне естественно: мы с вами на дне того же Китежа! Кто же захочет жить на дне чужого Китежа? (NB! Только я, с наслаждением, на дне любого, на любом дне, самом проваленном, – лишь бы не «жизнь», или то, что они сейчас так зовут… Так я весь 1921 г. жила на дне Волконского Китежа, переписав ему ВОТ ТАК, ОТ РУКИ, больше тысячи страниц его воспоминаний (т. е. моя переписка дала 1000 печатн<ых> страниц, а м. б. 1200, стало быть, от руки, вдвое. «Лавры», «Странствия», «Родина» – все три его тома)6.
Мои живут другим, во времени и с временем. Никто не хочет сна – наяву (да еще чужого сна!). С<ережа> сейчас этот мир действенно отталкивает, ибо его еще любит, от него еще страдает, дочь (скоро 20 лет) слушает почтительно и художественно-отзывчиво, но – это не ее жизнь, не ее век, и конечно (такой страстный отрыв от жизни) – не ее душевный строй, она очень «гармонична», т. е. ничего не предпочитает, все совмещает: и утреннюю газету, и мой отчаянный прыжок в сон, как-то все равнозначуще – не я, не мое. Сын (8 л<ет> весь живет не текущим днем, а завтрашним, набегающим, – планами, обещаниями, будущими радостями – т. е. я в обратном направлении – и меня слушает… даже с превосходством. («Бедная мама, какая Вы странная: Вы как будто ОЧЕНЬ старая!») Остальные восхищаются «художественностью», до которой мне нет никакого дела, которая есть только средство, и средство очевидно не достигающее цели, раз говорят не о что, а о как. Кроме того, – события, войны, Гитлеры, Эрио, Бальбо, Росси7 и как их еще зовут – вот что людей хватает по-настоящему заживо: ГАЗЕТА, которая меня от скуки валит замертво.
Вы не знаете, до какой степени (NB! разве это имеет степени?) я одинока. Естественное и благословенное состояние, но не на людях, в тройном кольце быта.
Веяние этой одинокости идет и от Вас, но у Вас, по крайней мере надеюсь, есть фактический покой, т. е. никто Вас не дергает, не отрывает, не опровергает, Вы – и тетрадь. У меня же – между тетрадью и мною…
Очень хороша Ваша вещь о «дяде Сереже»8. Он дан живой. И на всем, от всего – дуновение неназванной Англии.
Ваши обе вещи я, положив в отдельный маленький портфель, вчера с собой возила, просто не желая расставаться, с собой в Ste-Genevieve-des Bois, в Русский Дом9, к своей польской женской родне: трем старушкам: двум двоюродным сестрам моей матери (60 л<ет> и их матери (83 г<ода>). Двух из них я видела в первый раз. Была встречена возгласом 83-летней: «Наконец-то мы с вами познакомились!» Узнала об отце прадеда: Александре Бернацком, жившем 118 лет (род. в 1696 г., умер в 1814 г.), застав четыре года XVII в., весь XVIII в. и 14 лет XIX в., т. е. всего Наполеона! Прадед – Лука Бернацкий – жил 94 года. Зато все женщины (все Марии, я – первая Марина) умирали молодые: прабабка гр<афиня> Ледуховская (я – ее двойник), породив семеро детей, умерла до 30-ти лет, моя бабушка – Мария Лукинична Бернацкая – 22 лет, моя мать, Мария Александровна Цветаева – 34 л<ет>. Многое и другое узнала, напр<имер> что брат моей прабабки был кардиналом и даже один из двух кандидатов в папы. В Риме его гробница, та старушка (мне рассказывавшая) видела.
А про деда Мейна узнала, что он не только не был еврей (как сейчас, желая меня «дискредитировать», пустили слухи в эмиграции), а самый настоящий русский немец, к тому же редактор московской газеты – кажется «Голос»10.
Приняли меня мои польские бабушки с самым настоящим сердечным жаром, самая старая подарила мне фотографию трех сестер, с грустными лицами, в пышных платьях, из которых самая красивая и самая печальная – мать моей матери, умершая 22 лет (Мария Лукинична Бернацкая).
Узнала, что семья (с самого того 118-летнего Александра) была страшно-бедная, что «паныч» (прадед Лука), идя учиться в соседнее село к дьячку, снимал сапоги и надевал их только у входа в деревню, а умер «при всех орденах» и с пенсией, «по орденам», в 6.000 руб<лей>.
И еще многое.
Водили меня мои бабушки по чудному парку, показывали груши в колпаках, спаржу «на семена» (похожа на иву!), 85-летнего военноначальника Московского Округа Мразовского (целый день бродит и ничего не помнит) и – вдалеке – островок с крестами, «места нашего будущего упокоения»11. Древний муж одной из бабушек, отстав и тем старушек обеспокоив, принес мне на ладони ежевики.
Все они моим приездом были счастливы, очевидно почуяв во мне свою бернаикую, а не мейневскую («немцеву») кровь.
Кстати, в полной невинности, говорят «жиды», а когда я мягко сказала, что в моем муже есть еврейская кровь – та старая бабушка: «А жиды – разные бывают». Тут и я не стала спорить.
«Русский дом» (страстно хочу о нем написать, но нельзя) старый, даже древний замок, в чудном парке, дальше луга, поля… И такое огромное небо, которого я не видела уже три года (три лета никуда не уезжала). Русское небо и даже – курское. На горизонте – ряд серебристых тополей…
Так я Вашего дедушку Иловайского и Вашего дядю Сережу возила в гости к моему Александру Бернацкому 118-ти лет…
– Вот.–
Обнимаю
МЦ.
P. S. Боюсь, что Олин «еврей» уже печатается…12 Дай Бог, чтобы не прочла!
<Приписки на полях:>
Между прочим, Ваш Иловайский тоже встает рано (от руки: НЕ)
– Va, се n’est pas toujours la legende qui ment!
Un reve est moins trompeur parfois qu’un document…
Ваши рукописи сохраню свято, но дайте им еще погостить! У них отдельный дом (замшевый).
Герб Бернацких13 – мальтийская звезда с урезанным клином ( – счастья!) Я всегда, не зная, мальтийскую звезду до тоски любила.
А Вы когда-нибудь привыкнете к моему почерку? Некоторые его не разбирают – совсем.
Милая Вера, а интересна Вам будет моя французская проза? Есть «Neuf lettres avec une dixieme retenue et une onzieme recue» 14. Прислать?
12
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Camot
26-го августа 1933 г.
Дорогая Вера,
Большая просьба: у кого и где бы можно было узнать точную дату открытия Музея Александра III – во вторник, так мне сказали в редакции, появится мой «Музей Александра III»1, семейная хроника его возникновения до открытия – и теперь мне нужно писать конец. Я, как дочь, не вправе не знать, а я НЕ ЗНАЮ, только помню чудную погоду, лето и слово (и чувство) май: майские торжества… (а м. б. ассоциация с романовскими или, что несравненно хуже – с «первомайскими»??). Знаю еще, что до Музея, по-моему за день, открылся памятник Александру III – я присутствовала.
Были ли Вы на открытии Музея и, если да, что помните (я больше всего помню взгляд Царя, – к своему ужасу перезабыла все статуи, бедный папа!)? А если нет – не знаете ли Вы кого-нибудь здесь из постарше, кто был и к кому бы я могла обратиться? Я уже думала о с<ен->женевьевском «Русском доме», но, кажется, те старики совсем уже все забыли, а те, что не забыли – злостные, и ничего не захотят рассказать, – просто выгонят.
Я все помню эмоционально, и почти ничего не помню достоверного: ни числа, ни часа, ни залы, в к<отор>ой был молебен (С<ережа> говорит – в большой зале, а я помню – в греческом дворике, и на этом у меня построен весь разговор отца с Царем, вернее Царя – с отцом, разговор, который помню слово в слово). Словом, помню как во сне. А есть же, наверное, помнящие наяву! ГДЕ их ВЗЯТЬ?!
(Это жизнь мне мстит – за мои глаза, ничего не видящие, ничего не хотящие видеть, видящие – свое).
Напишу нынче в Тургеневскую Библиотеку, м. б. есть какая-нибудь книжка или хотя бы статья – о Музее, или о московских торжествах. Вырубова пишет «была чудная погода, все московские колокола звонили»2, – это я знаю, и НЕ ХОЧУ так писать. Мне, чтобы написать хотя бы очень мало, нужен огромный материал, весь о данной (какой угодно!) вещи, сознание – всезнания, а там можно – хоть десять строк! Мне стыдно.
Помню отлично всё – дома: отца в старом халате, его смущение нашему подарку (с датой – где она?!), помню его, после открытия, у главного входа, в золотом мундире, спокойного – как капитан, благополучно приведший корабль в гавань, все душевное помню, фактического – ничего, какой ужас – ни одной статуи! М. б. Вы, милая Вера, помните хотя бы две, три… (Знаю, что у лестницы стоял Давид3, ну а потом? Неужели так и писать «белые статуи», «боги и богини», без ни одного имени? Или ВРАТЬ – как Георгий Иванов?!4
(Простите за безумный эгоизм письма, я уже так поверила в наше союзничество, что пишу как себе, не думая о том, что у Вас своя жизнь, свои заботы и т. д.)
Самое горячее спасибо за яйцо – шесть утра – еврея. Да! Узнала, что Иловайский родился в 1832 г. и ОЧЕНЬ была огорчена, ибо Андрей в 1918 г., когда деда арестовали, меня уверял, что ему 93 года.
Дорогая Вера, если будете писать: когда умер Д<митрий> И<ванович>? Мне помнится – в 1919 г., но м. б. (тайная надежда) – позже, т. е. до 90 л<ет> все-таки – дожил? Оля наверное знает. И КОГДА была убита (какой ужас!) Ал<ександра> А<лександровна>? В каком году?5
Какой страшный конец!
ДОМ ТОЧНО ТОЛЬКО ЭТОГО И ЖДАЛ.
Не бойтесь, ни Надю ни Олю не дам и не давала затворницами. Есть хуже затвора, по себе знаю, когда училась в «либеральных» интернатах: «Можешь дойти до писчебумажного магазина „Надежда» но не дальше». Я эти полу-, четверть-свободы! – ненавидела! Дозволенные удовольствия, даже – соизволенные. «Поднадзорное танцевание»…
Насчет Д<митрия> И<вановича> – возвращаюсь к Вашему письму – Вы правы: насквозь-органичен. А в ней – А<лександре> А<лександровне> – жила подавленная, задавленная молодость, все неизжитое, войной пошедшее на жизнь дочерей. (Подсознательно: «Я не жила – и вы не живите!» Заедала их век, а самой казалось, что оне задают ее (несбывшийся). Все это в глубоких недрах женского бытия (НЕБЫТИЯ).
Существо не единолично, но глубоко-трагическое. (Трагедия всех женских КОРНЕЙ.)
Итак, recapitulons :
1) Что можете – о Музее (дату, статуй)
2) Даты/годы смерти Д<мнтрия> И<вановича> и Ал<ександры> А<лександровны>
3) Как он умирал – если знаете.
Милая Вера, отпишу – и тогда буду Вам писать по-человечески. Есть что. Но сейчас беда и из-за внешнего: 1-го Окт<ября> мы должны переехать в Булонь, где гимназия сына, а просто не с чего начать. Вот я и тщусь.
Обнимаю Вас. Вашего Иловайского вчера читала вслух, люди были глубоко взволнованы.
МЦ.
<Приписки на полях:>
P. S. Сейчас выяснила, что Музей был открыт не в 1913 г., как я думала, а в 1912 г., совместно с торжествами памяти 1812 г. Видите – могу ошибиться на год! Отец еще больше году жил, и его травили в печати за «казармы» и слишком тонкие колонки. Он умирая о них говорил. Бесконечное спасибо Вам за помощь.
13
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Camot
28-го августа) 1933 г.
Дорогая Вера,
Сообщаю Вам с огорчением и не без юмора, что моего Дедушку Иловайского опять выгнали – на этот раз из «Сегодня», тех «дальних стран»1, которые я, боясь сглазу – и не Вашего, а своего, и не сглазу, а словом: сказу – не называла. Но, как видите, не помогло, и Дедушка опять вернулся – в сопровождении очень резкого, почти что дерзкого письма, подписанного Мильрудом (?)2.
Вывод: мой Дедушка не простой, а на внука,
2) никогда не надо поступать так, как никогда не поступал. Вера! Я печатаюсь с 17 лет и неделю назад в первый раз сама предложила сотрудничество, – и вот:
…«Так как мы завалены злободневным материалом, мы должны отказаться от предлагаемого Вами». Подпись.
– Знаете мое первое движение? Открытку:
— БЫЛА БЫ ЧЕСТЬ ПРЕДЛОЖЕНА.
Подпись.
Второе:
СЕГОДНЯ, НЕ ИМЕЮЩЕЕ ВЧЕРА, НЕ ИМЕЕТ ЗАВТРА.
Третье – ничего, Schwamm и даже Schlamm druber , третье – коварный замысел наградить кроткого (если бы Вы знали, как сопротивлялся Волошину!) Руднева3 очередным «Живое о живом» – не очень-то живом (а, правда, Д<митрий> И<ванович> – немножко «La Maison des hommes vivants» 4 – если читали) – словом, убедить его в необходимости для Современных) 3<аписок> никому не нужной рукописи. Боюсь только, что слух уже дошел.
Теперь это уже у меня вопрос «чести» (польской), азарта… и даже здравого смысла: может ли быть, чтобы в эмиграции не нашлось места для Иловайского? Куда же с ним?? Неужели – в С.С.С.Р.? Ведь третьего места: ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО – нет, третье – Царство Небесное!
Но – нет худа без добра, в я счастлива, что не огорчила Олю опрометчивым «евреем». Все свои неточности я, благодаря Вам и с благодарностью Вам, исправлю: вместо яйца будет овсянка, «еврея» – еврейская прикровь (люблю это слово!), а деда, взамен рано-встающего, дам бессонным (еще страшней!)
И земля-то спит,
И вода-то спит,
И по селам спят,
По деревням спят,
Одна баба не спит,
На моей коже сидит,
Мою кожу сушит,
Мою шёрстку прядет,
Моё мясо варит!…5
(А – правда – между Пименом (Трехпрудным) и избой: любой – никакой разницы? Те же страхи, сглазы, наговоры, наветы, увозы…)
Получила ответ от Кн<язя> С. М. Волконского: даже Бенуа6 не знает даты открытия Музея. Твердо, должно быть, знал только мой отец7.
Надеюсь, что отчаюсь в точных датах и фактах и буду писать, как помню. Во мне вечно и страстно борются поэт и историк. Знаю это по своей огромной (неконченной) вещи о Царской Семье8, где историк поэта – загнал.
Почему Вы не в Париже (себя – там – не вижу: не хватает воображения на билет даже III класса: честное слово!) – нам бы сейчас нужно было быть вместе.
И вот, тяжелое раздумье: говорить Рудневу, что нас с Иловайским уже выгнали из двух мест, или, наоборот, распускать хвост?
1-го сентября 1933 г. – Письмо залежалось: мне вдруг показалось, что все это нужно мне, а не Вам, но получив Ваше вчерашнее письмо, опять поверила в «общее дело» (саше commune – лучше, п. ч. в «cause» – защита, а что мы делаем, как не защищаем: бывшее от сущего и, боюсь – будущего). Будущего боюсь не своего, а «ихнего», того, когда меня уже не будет, – бескорыстно боюсь. Если бы Вы знали, как я его знаю: в детстве (лет 13-ти) меня однажды водили в идеальное детское общежитие «Сэтлемент», где всё делали сами и всё делали вместе. И вот, на вопрос: – Как понравилось? – я, руководительнице, с свойственным мне тогда лаконизмом: – Удавиться. Будущее – в лучшем случае (NВ! удавленническом!) – «Сэтлемент».
Кончаю II ч<асть> Музея (а I Милюков д<олжно> б<ыть> тоже похерил9, Демидов10 обещал во вторник, а нынче пятница, – Бог с ними всеми!) – музейно-семейную. Если не поместят – пришлю. Остается III ч<асть> – Открытие11, и смерть отца (неразрывно связаны). Отец у меня во II ч<асти> получился живой: слышу его голос, наверное и Вы услышите.
Да! Было у меня на днях разочарование: должна была ехать с С. М. Волконским к своим бабушкам-полячкам, п. ч. оказывается – он одну из них: 84-летнюю! девятилетним мальчиком венчал – с родным братом моей бабушки. (Эта старушка жена брата моей бабушки.) И вот, в последнюю минуту С<ергей> М<нхайлович> не смог: вызвали на свежевыпеченный абиссинский фильм. А я так этой встрече радовалась: 75-летнего с 84-летней, которую венчал! Старушка отлично помнит его мальчиком, а также и его деда-декабриста, «патриарха» с белой бородой и черным чубуком12. – Поехала одна, угрызаясь, что еду чудной местностью (серебристые тополя, ивы, река, деревня), а дети в нашем заплеванном, сардиночном, в битом бутылочным стекле – лесу. Но узнав что моя бабушка 12 лет вместе с сестрами 14-ти и 16-ти во время польского восстания в Варшаве прятала повстанческое оружие (прадед был на русской службе и обожал Николая I), узнав себя – в них, их в себе – утешилась и в С<ергее> М<ихайловиче> и во всем другом. Об этом, Вера, только Вам. Это моя тайна ( – с теми!).
Дату Музея еще не узнала и пока пишу без. Но до «Открытия» еще далёко и непременно воспользуюсь Вашими советами. (Ненавижу слово «пользоваться»: гнусное.)
Обнимаю Вас и люблю.
М.
14
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
12-го сентября) 1933 г.
Дорогая Вера,
Вот ответ Руднева на Иловайского. Все подчеркнутые места – его .
Дорогая М<арина> И<вановна>,
Письмо Ваше получил вчера утром, а рукописи еще нет. А м. б и к лучшему – написать Вам (NB! он от меня усвоил мои тире!) в порядке предварительном, до ознакомления с рукописью, о тех сомнениях, какие у меня есть a priori, по поводу темы.
Не сомневаюсь, что рукопись – интересна и талантлива, как всё, что Вы пишете. И о Музее читал с большим интересом в «Посл<едних> Нов<остях>».
Всё это так, – и всё же чувствую или предчувствую одно «но» Не в имени Иловайского, поверьте, в смысле его «одиозности», а в смысле его значительности. Мы когда-то собирались поместить статью бывшей Е. Ю. Кузьминой-Караваевой (а ныне матери Марии…)1 о Победоносцеве2: казалось бы, чего уж одиознее, – но фигура в истории русской культуры. А Иловайский? Думаю, что весь несомненный интерес Вашей статьи будет вероятно в описании старого московского интеллигенческого быта. NB! Вера, разве Иловайский – «интеллигент»? Мой отец – «интеллигент»? Интеллигент, по-моему, прежде всего, а иногда и после всего – студент.
А сзади, в зареве легенд,
Идеалист-интеллигент
Печатал и писал плакаты
Про радость своего заката…
(Б. Пастернак, 1905 год)
…Аксаков3 – «интеллигент»? Какое нечувствование ЭПОХИ и духовного ТИПА!!)
(Дальше Руднев:)
…Хорошо, – но мы – жадные (посчитайте тире! МЕНЯ обскакал!), и от Вас ждем Вашего лучшего. На мой личный вкус – таковыми могли бы быть Ваши чисто-литературные воспоминания и характеристики.
(NB! А он не – просто дурак? Хотя старик, но к сожалению дурак. Пусть писатели пишут о писателях, философы о философах, политики о политиках, священники о священниках, помойщики о помойщиках и т. д. – ведь он вот что предлагает!) Но это – о том, чего у Вас нет в руках, а Вы спрашиваете о том, что имеется. Получу, прочту – скажу свое личное впечатление. Переберетесь ли Вы, наконец, в Булонь? (Он этого дико боится, п. ч. в Булони всего один дом, и в нем он живет!) У меня такое чувство: мы с Вами можем переписываться, но не сумеем разговаривать.
Всего доброго, и не сердитесь за предварительный скептицизм.
Преданный Вам
(– в чем выражается?!)
В. Руднев
P. S. А нет ли у Вас стихов 1) новых и 2) понятных для простого смертного. Чувствую, что это задание противоречиво для Вас.
– Вот, Вера, нашего «дедушку» еще раз прогнали. Всё это письмо – не опасение, а предрешение, только Р<уднев>, прослышав о Милюкове, не хочет быть смешным и упор сделал на другом (неисторичности лица).
Почему Степун годами мог повествовать о своих женах, невестах, свояченицах и т. д.4, а я – о единственном своем (!) дедушке Иловайском – не могу?? В единственном № С<овременных> 3<аписок>? Думаю, что для редактора важнее всего: как вещь написана, т. е. кто ее написал, а не о ком. И думать, что мои воспоминания о знаменитом, скажем, литераторе ценнее моих же воспоминаний о сэттере «Мальчике» напр<имер> – глубоко ошибаться. Важна только степень увлеченности моей предметом, в которой вся тайна и сила (тайна силы). С холоду я ничего не могу. Да Вы, милая Вера, это и так, и из себя – знаете!
Чувство, что литература в руках малограмотных людей. Ведь это письмо какого-то подмастерья! Впрочем, не в первый раз! Если бы Вы знали, что это было с Максом!!5
Пишу сейчас открытие Музея, картина встает (именно со дна подымается!) китежская: старики – статуи – белые видения Великих Княжен… Боюсь, что из-за глаз Государя весь «фельетон» провалится, но без глаз – слепым – не дам.
О будь они прокляты, Милюковы, Рудневы, Вишняки, бывшие, сущие и будущие, с их ПОДЛОЙ: политической меркой (недомеркой?).
Скоро напишу о совсем другом: перепишу Вам отрывки из недавнего письма Аси6. А сейчас кончаю, хочу опустить еще нынче.
Обнимаю Вас. Только к Вам иду за сочувствием (СО–ЧУВСТВИЕМ: не жалостью, a mieux! ).
15
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
29-го сентября 1933 г.
Дорогая Вера,
Почему замолчали? Я по Вас соскучилась. Я Вам писала последняя, – это не значит, что я считаюсь письмами, я только восстанавливаю факты.
Знаете ли Вы, что мой Иловайский «потенциально» (русского слова, кажется, нет) принят в Современные Записки?
Нынче я, после долгого перерыва, опять за него принялась, и вот, естественно, вернулась к Вам.
Многое вскрывается в процессе писания. Эту вещь приходится писать вглубь, – как раскопки.
Напишу обо всем, если например, т. е. если буду знать, что всё это Вам еще нужно.
Обнимаю Вас.
МЦ.
<Приписки на полях:>
Здоровы ли Вы? А м. б. – уехали? Не собираетесь ли в Париж? Я бы ОЧЕНЬ хотела!
С «Посл<едними> Нов<остями>» очередные неприятности, впрочем «шитые и крытые».
16
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
5-го октября 1933 г.
Дорогая Вера,
Написала Вам большое письмо, но к сожалению себе в тетрадку – было мало времени, а сказать хотелось именно сейчас и именно то, записала сокращенно, т. е. для Вас бы абсолютно нечитаемо, а сейчас опять нет времени переписывать, но – не пропадет и Вы его все-таки получите и «современности» (будь она треклята!) не утратит.
Пока же:
Сын поступил в школу, значит и я поступила. Целый день, по идиотскому методу франц<узской> школы, отвожу и привожу, а в перерыве учу с ним наизусть, от чего оба тупеем, ибо оба не дураки, Священную Историю и географию, их пресловутые «resume», т. е. объединенные скелеты. (Мур: «Так коротко рассказывать, как Бог создал мир, по-моему, непочтительно: выходит – не только не ‘six jours’ , a ‘six secondes’ . Французы, мама, даже когда верят – НАСТОЯЩИЕ безбожники!» – 8 лет.)
С тоской и благодарностью вспоминаю наши гимназии со «своими словами» («Расскажите своими словами»). И, вообще, человечные – для человека. У нас могли быть плохие учителя, у нас не было плохих методов.
Растят кретинов, т. е. «общее место» – всего: родины, религии, науки, ; литературы. Всё – готовое: глотай. Или – плюй.
«Открытие» мое замолчали1, я теперь о другом рас Я теперь о другом рассаднике «общего места» – Посл<едних> Нов<остях>. Ни да. ни нет. И, другое открытие, даже озарение: все Посл<едние> Нов<ости> – та игра, помните? «Черного и белого не покупайте, да и нет не говорите»… Должно быть, у них нечистая совесть, раз не вынесли (совершенно невинных!) глаз Царя.
Иловайского кончаю совсем. Сейчас пишу допрос (который знаю дословно – от следовательницы, не знавшей, что я «внучка»: рассказывала в моем присутствии, не называя Иловайского, и когда я спросила: «А это, случайно, не Иловайский был?», она: «Откуда вы знаете?»).
Какова вещь, литературно – не знаю, да об этом сейчас, т. е. в первый раз пиша, и не думаю, думать буду, когда начну делать, т. е. править. Сейчас пишу как на курьерских (тоже анахронизм!) – сама обмирая – и больше всего от жути картины.
Вещь, милая Вера, примут или не примут, посвящаю Вам: возвращаю – Вам.
Эпиграф:
– И все они умерли, умерли, умерли2…
а там, где о Сереже и о Наде:
– Как хороши, как свежи были розы…
Так «общее место» Тургенева – заново заживет.
Вы спрашиваете об Асе. Вкратце: человек она замечательный и несчастно-счастливый. «Несчастно» – другие, «счастливый» – сама. Мы очень похожи, но я скорее брат, чем сестра: моя мать ведь хотела мальчика и с первой минуты моего (меня) осознания назвала меня Александр, я была Александр, – так вот всю жизнь и расплачиваюсь. Ася – я – минус Александр. А назвала она в честь той Аси3 («Вы в лунный столб въехали, Вы его разбили!»).
Бегу за своим Георгием (Муром).
Обнимаю Вас и скоро напишу еще.
МЦ.
17
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
24-го Октября 1933 г.
Дорогая Вера, Ваше письмо застало меня на словах, фактически легло на слова: «…гнёл глубокими нишами окон, точно пригнанными по мерке привидений…»1 (NB! Дом. Ряд перечислений: чем гнёл, ибо у меня дом гнетет, и родители сами – гнетомые.) И первым моим движением было – рукопись влево, писчий листок перед собою, но нет времени, нет времени, нет времени! – и пересилил, как всегда, долг, т. е. в данном случае – рукопись (а пять минут спустя долгом будет – ставить суп, а рукопись – роскошью. Нет неизменных ценностей, кроме направляющего сознания долга. Долг, Вера, у меня от матери, всю жизнь прожившей как решила: как не-хотела. Не от отца, кроме должного ничего не желавшего). И, возвращаясь к рукописи: впрочем, «Старый Пимен» – тоже Вам письмо, то же Вам письмо, только куда открытейшее и сокровеннейшее, чем те, в конвертах. (А то письмо, неотосланное, лежит и ждет своего часа. Я ничего не забываю, но – ничего не тороплю.)
Милая Вера, я по Вас соскучилась, не остро – это острие у меня за с двух лет-саморанения – пообтупилось, а может быть – я отупела, и, чтобы чувствовать, нужно время, у меня его нет – кроме того, всё это, пока, только голос, даже не голос, – мысленный голос – вот если бы Вы здесь были и потом бы Вас не было – о, тогда другая песенка, и может быть волчья: волчьего зарезу: тоски, пока же: когда долго нет Ваших писем я, как все люди, скучаю (м. б. немножко больше, чем все люди!).
Милая Вера, не надо благодарить за посвящение, которое прежде всего возвращение – вещи по принадлежности. Но если Вы этому возврату рады – я счастлива. Но, милая Вера, так как я себе, чувству меры в себе, всё-таки не доверяю, – ибо у меня иная мера (единственное, чему в себе доверяю – безмерность, то до напечатания (проставления посвящения) непременно постараюсь, чтобы Вы прочли, а то вдруг Оля на Вас вознегодует, или, упаси Боже, Вы – на меня? Была когда-то такая книга Альтенберга2 «Wie ich es sehe» – так всё у меня «wie ich es sehe». Когда я стараюсь «как другие» – я просто не вижу – ничего.
Еще вопросы: I) … «с головкой античной статуи», может быть «ВОЗРОЖДЕНСКОЙ» статуи, что Вам ближе и что больше Вы? Даю Вас с Надей глядящими на вынос Сережи. Чтобы увидели другие, должна, очень точно, увидеть я. Вам – виднее!
2) В каком месяце или хотя бы в какое время года была убита А<лександра> А<лександровна>? У меня – поздней оченью (последние листья), и все на этом домысле построено. Но как обидно гадать, когда можно знать!
3) Помнится мне, что Надя – в феврале. А Сережа? На месяц? полтора? два? раньше.
(А может быть просто – с возрожденской головкой? Живее. Или важна именно статуя! Как бы я хотела Ваш тогдашний портрет! Зачем – портрет: Вас – тогдашнюю!)
Но вчера Вы для меня неожиданно, незабвенно воскресли. Дворянское собрание, короткие (после тифа?) до плеч волосы, красное платье с шепчущим шлейфом успеха. Вера, по описанию («нет, не широкие, скорее длинные, и не голубые, – светлые, серовато-еще что-то…») у Вас, не сердитесь, КОЗЬИ глаза. Вы когда-нибудь видели козьи глаза? Не ланьи (карие, влажные, и т. д.) а именно козьи, у самой простой козы: светлые, длинные, даже изогнутые (mit einem kecken Schwung , как бывает смелый росчерк), холодные и в тысячу раз более гадательные, притягательные, чем пресловутые русалочьи, в которых, как у рыбы, только испуг и вода.
Радом с Вами шла, можно сказать, шествовала – тоже, тогда, красавица, нынешняя Кн<ягиня> Ширинская, а тогда даже еще не Савинкова, у которой до сих пор глаза совершенно невероятной красоты3. Мы с ней, часто видимся, они вместе с моей дочерью набивают зайцев и медведей («Зайхоз»), зашивают брюхи, пришивают ухи и хвосты (у зайцев и медведей катастрофически маленькие, т. е. очень трудные: не за что ухватиться) и зарабатывают на каждом таком типе по 40 сант<имов>, т. е., дай Бог – 2 фр<анка> в час, чаще – полтора. Она мне говорила о своих угрызениях совести, что до сих пор не ответила на Ваше чудное письмо, а я утешала, что Вы сами подолгу не отвечаете, и по той же причине – исчерпывающего ответа.
Нравитесь Вы себе в красном платье, с козьими глазами? (NВ! в рукописи этого не будет!) Непременно откликнитесь, козьи или нет, но до этого непременно подробно рассмотрите козу (именно козу, ибо у козла, может быть, и даже наверное – другие!).
Вера, а Елпатьевский (С. Я.)4 – мой троюродный дядя: двоюродный брат моего отца – через поле – в тех же Талицах. Мы жили у него на даче в Ялте, зимой 1905 – 1906 г.5, под нами – какие-то «эсдеки», с грудным ребенком, над нами Горькие, и весь сад по ночам звенел шпорами околоточных. Мне бы очень хотелось прочесть Ваше про Елпатьевского – нет ли у Вас машинного оттиска? Давайте обмениваться «отверженцами». Музей мой окончательно закрыт, даже зарыт, с подобающим надгробным словом Милюкова («пристрастие к некоторым членам Царской Фамилии», – в том-то и дело, что она для него «Фамилия», для меня – семья). Если кто-нибудь по дружбе отпечатает (всего 7 рукописных страниц) – пришлю. А Вы мне – Елпатьевского (а м. б. П<оследние> Н<овости> почуяли, что Елпатьевский – мой троюродный дядя? смеюсь, конечно! Кстати, у Милюкова с Новостями одни инициалы).
А «Дедушка» настолько принят, что уже проеден, увы не нами, a «gerante» в виде 1/4 терма4.
Теперь, просьба. Когда, дней через десять, сдам, и начнется бесконечная торговля с Рудневым: сократить, убрать и т. д. – Вера, вступитесь и Вы: моя мечта, чтобы вещь напечатали целиком, а м. б. вместо положительных – отпущенных на нее С<овременными> 3<аписками> – 65.000 знаков окажется 90.000. Видел Руднев только I, анекдотическую, часть «Дедушка Иловайский», увиденный глазами ребенка. II ч<асть> – Дом у Старого Пимена – есть часть осмыслительная, м. б. менее «развлекательная», но более углубительная: судьба дома, рода, – Рок. Уже не картинки, а картины, и некоторые – очень жуткие. Пусть платят за 65 тысяч знаков, пусть печатают – хоть петитом (я бы предпочла курсивом, настолько все это – изнутри!), мне все равно, лишь бы – всё, всю. Пусть разбивают на 2 №, как Макса, бывшее – не торопится. Итак, когда начнутся распри, я к Вам возоплю, – м. 6. надавите на Фундаминского6 (к<оторо>го пишу от фундамент). А то с Максом было ужасно, и все Максино детство, всю Максину чудную мать мне выкинули – и совершенно зря. Они всё боятся, что «их читателю» – «скучно». (Когда стихи – «непонятно»). А тот же читатель отлично все понимает – и принимает у меня на вечерах.
Кончаю. Только еще одно. Никакого «каприза», т. е. прихоти, к<отор>ую я презираю. Все мои «стаканы» – органические, сорожденные со мною стаканы защиты, и никогда – себя: мира высшего (wie ich es sehe) – от мира низшего, в данном Сарином7 случае – гения, старости, бывшей славы – от дряни.
А деспотизм – да, только – просвещенный, по прямой линии от деда А. Д. Мейна, который разбил жизнь моей матери и которого моя мать до его и своего последнего вздоха – боготворила8.
А поляки – особ статья, но статья очень сильная.
Обнимаю Вас. А отвечать – не спешите. Сущее тоже не торопится.
МЦ.
18
Clamart (Seine)
10-го ноября 1933 г., канун Armistice 1 ( – а у нас, Вера, война никогда не кончилась).
Дорогая Вера,
Это письмо должно быть коротко – Вам их много придется читать2. И ответа на него не нужно – Вам их много придется писать.
Хочу только, чтобы увидели: Кламар, в котором Вы может быть никогда не были, но всё равно, – любая улица – любой ноябрьский день с дождем – я, которую Вы наверное в лицо не помните – с Муром, которого Вы никогда не видели (4 ч. дня, разбег школьников) – и: – Мама, почему Вы плачете? Или это – дождь? – Дождь, Мур, дождь!
И не знаю – дождь иль слезы
На лице горят моем!
Вера, это были слезы больше чем женского сочувствия: fraternite на женский лад – восхищения – сострадания (я ведь знаю, как в жизни всё иначе) – глубочайшего удовлетворения – упокоения – и чего-то бесконечно-большего и совсем несказанного.
Мур шел и показывал мне свой орден «pour le merite» , я думала о Вашем, и вдруг поняла, что тот каменный медальон, неоткрывающийся, без ничего, кроме самого себя, который я с Вашего первого письма хотела послать Вам, как Ваш, и не посылала только из-за цепочки, мечты о цепочке, так и не сбывшейся – что тот «медальон» вовсе и не медальон, а именно орден, и никакой цепочки не нужно. (Нужна, конечно, потому что в быту орденов не носят, но послать можно – и без.)
Теперь – ждите. Не завтра (Armistice) и не в воскресенье, а в самом начале недели. Голубой – а больше не скажу.
Вашу карточку показывала Е<вгении> И<вановне>3. Сказала, что были еще лучше. А больше никому.
Обнимаю Вас.
М.
Рукопись нынче сдала.
19
Clamart (Seine)
10, Rue Lazare Carnot
20-го ноября 1933 г.
Милая Вера,
Ваше письмо такое, каким я его ждала, – я Вас знаю изнутри себя: той жизни, того строя чувств. Вы мне напомнили Блока, когда он узнал, что у него родился сын (оказавшийся потом сыном Петра Семеновича Когана, но это неважно: он верил)1. Вот его слова, которые я собственными глазами читала: – «Узнав, не обрадовался, а глубоко – задумался…»2
А что Вы лучше одна, чем когда Вы с другими – Вера, как я Вас в этом узнаю, и в этом узнаю! У меня была такая запись: «Когда я одна – я не одна, когда не-одна – одна», т. е. как самая брошенная собака, не вообще-брошенная (тут-то ей и хорошо!), а к волкам брошенная. А м. 6. я – волк, а они собаки, скорей даже так, но дело не в названии, а в розни.
А Вы, Вера, не волк, Вы – кроткий овец (мне кто-то рассказывал, .что Вы все время читаете Жития Святых, – м. б. врут? А если не врут – хорошо: гора, утро, чистота линий, души, глаз, – и вечная книга…) Все лучшие люди, которых я знала: Блок, Рильке, Борис Пастернак, моя сестра Ася – были кроткие. Сложно-кроткие. Как когда-то Волконский сказал о музыке (и пространстве, кажется)
ПОБЕДА ПУТЕМ ОТКАЗА3
А природное, рожденное овечье состояние я – мало ценю. (Начав с коз, перешла к овцам!)
Итак, скоро увидимся? Радуюсь.
Хотела бы, Вера, долгий вечер наедине – как в письме. Но Вас люди съедят. Знайте, что на дорогах жизни я всегда уступаю дорогу.
Честолюбия? Не «мало», а никакого. Пустое место, нет, – все места заполнены иным. Всё льстит моему сердцу, ничто – моему самолюбию. Да, по-моему, честолюбия и нет: есть властолюбие (Наполеон), а, еще выше, le divin orgueil (мое слово – и мое чувство), т. е. окончательное уединение, упокоение.
И вот, замечаю, что ненавижу всё, что -любие: самолюбие, честолюбие, властолюбие, сластолюбие, человеколюбие – всякое по-иному, но все – равно. Люблю любовь, Вера, а не любие. (Даже боголюбия не выношу: сразу религиозно-философские собрания, где всё, что угодно, кроме Бога и любви.)
Об Иловайском пока получила следующий гадательный отзыв Руднева: «Боюсь, что Вы вновь (???) отступаете от той реалистической манеры (???), которой написан Волошин». Но покровительствующая мне Евгения Ивановна уже заронила словечко у Г<оспо>жи Фондаминской4 (мы незнакомы) и, кажется, (между нами) Дедушку проведут целиком. Я над ним дико старалась и потеряла на нем (1 1/2 месяца поправок) около пятисот фр<анков> на трех фельетонах в Последних Новостях.
Кое-что, думая о Вас и об Оле, смягчила. Напр<имер>, сначала было (А<лександра> А<лександровна>) – «Она, сильно говоря, конечно была отравительницей колодца их молодости», – стало: огорчительницей (курсивом).
Ну, вот.
Теперь во весь опор пишу Лесного Царя, двух Лесных Царей – Гёте и Жуковского5. Совершенно разные вещи и каждая – в отца.
И в тот же весь опор сейчас мчусь за Муром в школу. Он Вам понравится, хотя целиком дитя своего века, который нам не нравится.
Орден6 отослан в субботу, думала, что Вы уже в Париже и что – разминетесь, но кто-то сказал, что Вы задержались.
Обнимаю Вас и Gluck auf! И – Muth zum Gluck! Во всяком случае – Muth! (Рифма – gut ).
МЦ.
<Приписка на полях:>
Из ляписа-лазури (ордена) в древности делали краску ультрамарин.
20
Clamart (Seine) ,
10, Rue Lazare Carnot
27-го ноября 1933 г.
Дорогая Вера,
Вы в сто, в тысячу, в тысячу тысяч раз (в дальше я считать не умею) лучше, чем на карточке – вчера это было совершенно очаровательное видение: спиной к сцене, на ее большом фоне, во весь душевный рост, в рост своей большой судьбы1. И хорошо, что рядом с Вами посадили священника, нечто неслиянное, это было как символ, люди, делая, часто не понимают, что они делают – и только тогда они делают хорошо. «Les Russes sont souvent romantiques» – как сказал этот старый профессор2. Перечеркиваю souvent и заканчиваю Жуковским: «А Романтизм, это – душа». Так вот, вчера, совершенное видение души, в ее чистейшем виде. Если Вы когда-нибудь читали или когда-нибудь прочтете Hoffmansthal’a3 «Der Abenteurer und die Sangerin» – Вы себя, вчерашнюю, моими глазами – увидите.
И хорошо, что Вы «ничего не чувствовали». Сейчас, т. е. именно когда надо, по заказу, – чувствуют только дураки, которым необходимо глазами видеть, ушами слышать и, главное, руками трогать. Высшая раса – вся – либо vorfuhlend либо nachfuhlend . Я не знаю ни одного, который сумел бы быть глупо-счастливым, просто-счастливым, сразу – счастливым. На этом неумении (неможении) основана вся лирика.
Кроме всего, у Вас совершенно чудное личико, умилительное, совсем молодое, на меня глядело лицо той Надиной4 подруги – из тех окон.
Вера, не делайте невозможного, чтобы меня увидеть. Знайте, что я Вас и так люблю.
Но если выдастся час, окажется в руках лоскут свободы – либо дайте мне рпеи , либо позвоните Евгении Ивановне Michelet 08-49 с просьбой тотчас же известить меня. Но имейте в виду, что я на путях внешней жизни, в частности в коридорах и нумерах никогда не посещаемых гостиниц – путаюсь, с челядью же – дика: дайте точные указания.
Если же ничего не удастся – до следующего раза: до когда-нибудь где-нибудь.
Обнимаю Вас и от души поздравляю с вчерашним днем.
МЦ.
– А жаль, что И<ван> А<лексеевич > вчера не прочел стихи – все ждали. Но также видели, как устал.
<Приписка на полях:>
P. S. Только что получила из Посл<едних> Нов<остей> обратно рукопись «Два Лесных Царя» (гётевский и жуковский – сопоставление текстов и выводы: всё очень членораздельно) – с таким письмом: – «Ваше интересное филологическое исследование совершенно не газетно, т. е. оно – для нескольких избранных читателей, а для газеты – это невозможная роскошь».
Но Лесного Царя учили – все! Даже – двух. Но Лесному Царю уже полтораста лет, а волнует как в первый день. Но всё пройдет, все пройдут, а Лесной Царь – останется!5
Мои дела – отчаянные. Я не умею писать, как нравится Милюкову. И Рудневу. Они мне сами НЕ нравятся!
11
1 Цветаева получила, наконец, воспоминания В. Н. Буниной о семье Иловайских. См. письмо 9 и комментарий 3 к нему.
2 Церковь Преподобного Пимена в районе М. Дмитровки (ныне ул. Чехова). Разрушена в 1932 г.
3 Церковь Флора и Лавра была расположена на Мясницкой улице. Разрушена в 1933 г.
4 «Кремль» – газетно-журнальное издание, выходившее в Москве в 1897 – 1916 гг. Его издателем и редактором был Д. И. Иловайский.
5 В доме Д. И. Иловайского на одной из дверей висел охотничий рог, которым хозяин сзывал гостей на трапезу. Роландов рог – Роланд (ум. 778) – рыцарь Карла Великого, по преданию, погибая в неравной схватке с врагами, затрубил в рог; Карл его услышал и отомстил врагам. В 1921 г. Цветаевой было написано стихотворение «Роландов рог» (см. т. 2).
6 С. М. Волконский. Мои воспоминания: В 2 т. Берлин: Медный всадник, 1923. См. также статью «Кедр» (т. 5).
7 Эрио – правильно: Эррио Эдуар (1872 – 1957) – лидер французской партии радикалов. Бальбо Чезаре (1789 – 1853) – итальянский политик, писатель. Был лидером национальной партии. Росси Пеллегрино (1787 – 1848)–во времена февральской революция во Франции министр внутренних дел, полиции и финансов. Отличался крайней реакционностью, был убит революционерами.
8 Воспоминания В. Н. Буниной о ее дяде, С. А. Муромцеве (см. комментарий 3 к письму 8) были напечатаны в «Последних новостях».
9 Дом для престарелых под Парижем.
10 Газета под названием «Голос» выходила в Санкт-Петербурге. А. Д. Мейн был ее московским обозревателем. Заведовал также неофициальной частью «Московских губернских новостей».
11 В Sainte-Genevieve-de-Bois находится главное кладбище русской эмиграции.
Мразовский. – Правильно: Мрозовский Иосиф Иванович (ок. 1848 – 1934).
12 Воспоминания Цветаевой о Д. И. Иловайском в «Последних новостях» напечатаны не были. (Опубликованы в 1934 г. в «Современных записках», № 54.)
13 Бернацкие – старинный дворянский род шляхетского происхождения, был внесен в одну из частей книги княжеских родов Смоленской губернии.
14 См. т. 5.
12
1 См. комментарий 5 к письму 10.
2 А. А. Вырубова, автор воспоминаний «Страницы моей жизни» (Берлин: Изд-во О. Дьяковой, б. г.) и дневников «Фрейлина ее величества» (Рига: Ориент, 1928).
3 По-видимому, имеется в виду копия скульптуры «Давид» (1501 – 1504) работы Микеланджело Буонарроти (1475 – 1564).
4 О мемуарах Г. В. Иванова см. очерк «История одного посвящения» (т. 4) и письмо 80 к С. Н. Андрониковой-Гальперн.
5 См. «Дом у Старого Пимена» (т. 4), а также в заметке А. И. Цветаевой «Плоды и корни» (Звезда. 1979. № 4. С. 188).
13
1 См. письмо 10 и комментарий 1 к нему.
2 Мильруд Михаил Семенович (1883 – 1941?) – журналист. Соредактор и издатель газеты «Сегодня».
3 См. письма к В. В. Рудневу.
4 Роман французского писателя Клода Фаррера. (См. комментарий к очерку «Дом у Старого Пимена» в т. 5.)
5 Присказка из русской народной сказки «Медведь – липовая нога».
6 Бенуа Александр Николаевич (1870 – 1960) – русский художник, историк искусства. С 1926 г. жил во Франции.
7 Музей изящных искусств им. Александра III был открыт 31 мая 1912 г.
8 «Поэма о Царской Семье» (см. т. 3).
9 См. комментарий 4 к письму 10.
10 Демидов И. П. – см. письмо к нему.
11 «Открытие музея» было напечатано в парижском журнале «Встречи», 1934, № 2 (См. т. 5).
12 Волконский Сергей Григорьевич (1788 – 1865) – декабрист, участник Отечественной войны 1812 г.
14
1 Кузьмина-Караваева (урожденная Пиленко, по второму мужу Скобцова, в монашестве – Мать Мария) Елизавета Юрьевна (1891 – 1945) – поэтесса, автор нескольких эссе. С 1919 г. в эмиграции, в 1932 г. постриглась в монахини.
2 Победоносцев Константин Петрович (1827 – 1907) – русский государственный деятель, юрист, обер-прокурор Синода в 1880 – 1905 гг.
3 Писатель С. Т. Аксаков.
4 Вероятно, Цветаева имеет в виду автобиографические «Мысли о России» Ф. А. Степуна, публиковавшиеся в «Современных записках» с перерывами с 1923 по 1928 гг. (9 номеров).
5 То есть с очерком «Живое о живом».
6 Следы письма А. И. Цветаевой в бумагах В. Н. Буниной не обнаружены. (НП. С. 516). Возможно, что отрывки из него Цветаева переписала в тетрадку вместе с неотправленным письмом к В. Н. Буниной (см. письмо 16).
16
1 То есть очерк «Открытие музея». См. комментарий 11 к письму 13.
2 Свое намерение сделать эти слова из стихотворения И. С. Тургенева «Как хороши, как свежи были розы…» эпиграфом к «Дому у Старого Пимена» Цветаева не осуществила.
3 То есть героини повести И. С. Тургенева «Ася».
17
1 Цитата из очерка «Дом у Старого Пимена».
2 Альтенберг Петер (настоящее имя Рихард Энглендер; 1859 – 1919) – австрийский писатель. «Как я это вижу» – его первая книга (1896).
3 Ширинская-Шихматова (урожденная Зильберберг, в первом браке – Сомова, во втором – Савинкова; ум. в 1940 г.) Евгения Ивановна. См. также письмо 29.
4 Елпатьевский Сергей Яковлевич (1854 – 1933) – писатель-народник.
5 О пребывании Цветаевых в Ялте см.: А. Цветаева. С. 185 – 210.
6 Правильно: Фондаминский (псевдоним Бунаков) Илья Исидорович (1880 – 1942) – один из редакторов «Современных записок». Больше других редакторов благоволил к Цветаевой.
7 Имеется в виду Сара Бернар. …все мои «стаканы» – «…мой стакан – через всю террасу – в дерзкую актрису, осмелившуюся обозвать Сару Бернар старой кривлякой…» («Живое о живом»). См. также стихотворение «Даме с камелиями» и комментарий к нему в т. 1.
8 См. «Мой Пушкин» в т. 5 («Когда мой дед, А. Д. Мейн, поставил ее…» и т. д.).
18
1 11 ноября 1918 г. состоялась капитуляция Германии, что практически означало окончание первой мировой войны.
2 Письмо Цветаевой – отклик на присуждение И. А. Бунину Нобелевской премии. См. также письмо 69 к А. А. Тесковой (т. 6).
3 Е. И. Ширинская-Шихматова.
19
1 См. письма 11 и 14 к Р. Б. Гулю и комментарии к ним (т. 6).
2 Цитата из воспоминаний о Блоке З. Н. Гиппиус «Мой лунный друг».
3 Ср. стихотворение М. Цветаевой «Прокрасться», 1923 (т. 2).
4 Фондаминская (урожденная Гавронская) Амалия Осиповна (ум. в 1935 г.) – жена И. И. Фондаминского.
5 См. следующее письмо.
6 См. предыдущее письмо.
20
1 Письмо написано под впечатлением чествования И. А. Бунина русскими организациями по случаю присуждения ему Нобелевской премии, которое состоялось в Париже 26 ноября 1933 г.
2 …старый профессор – французский славист Эмиль Оман (1859 – 1942), активный участник франко-русских литературных встреч в Париже в конце 1920-х – начале 1930-х гг. На чествовании И. А. Бунина выступил с приветственной речью.
3 Гофмансталъ Гуго фон (1874 – 1929) – австрийский писатель.
4 Надя Иловайская – «…с …Надей я была закадычной подругой в гимназии», – писала В. Н. Бунина («Жизнь Бунина. Беседы с памятью». М.: Сов. писатель, 1989. С. 269).
5 Статья М. Цветаевой «Два „Лесных Царя»» была опубликована в журнале «Числа» (Париж. 1934. № 10). См. т. 5.
