ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ
Слезы, пролитые у дверей богатых.
Drache и Rache — и всё Nibelungenlied.
[Дракон и месть — и всё Песнь о Нибелунгах (нем.).]
Над стихом “Слезы на лисе моей облезлой” Алина надпись: ДИВНО НРАВИТСЯ.
Из письма к N.
Рука дающего не помнит, помнит только рука берущего.
Как бы с превращением разделяющих наши тела вёрст — в вершки, вершки, разделяющие наши души, не превратились бы в вёрсты!
(Пиша Дочь Иаира:)
Бледность можно толковать как отсутствие краски, можно — как присутствие белизны, серизны.
Итак: отсутствие, доведенное до крайности, есть присутствие.
Итак: смертная бледность, очевидно, румянец иной жизни.
(Стих, не вошедший в Ремесло:)
Чтo это — крылом и звоном
Легкий сон тревожит мой?
Это там, за тихим Доном —
Белый лебедь боевой.
Что это — свинцом и стоном
Зубы сдвинуло мои?
Это там, за тихим Доном
Лебединые бои!
Крик: — Марина!
Как ударюсь лбом о плиты,
Разом крылья разведу.
Вострокрылой соколихой —
В лебединую страду!
Выноси, народ-мой-вихри!
Вскачь над Москвой!
лювой |
Вострокрылой | воронихой
Смерть — над Областью Донской!
Крик: — Марина!
Кто это — навстречу зорям,
Белый — с именем моим?
Это там, за синим морем —
Белый лебедь невредим!
Исполать Святой Егорий —
Лебединые Бои!
Это там за синим морем —
Невредимые мои!
5-го русск<ого> февраля 1922 г.
— Ваши стихи, Марина, прямо Петербург по крепости!
(Аля — 9-го р<усского> февраля 1922 г.)
Сон (Встреча)
Мы с Алей читаем книгу про декабристок Гагариных: описание фамильных черт Гагариных: горбатый нос, черные глаза, смуглота. Изба — снег — мертвый торговец. И вот мы уже сами те мать и дочь, всё это с нами. Ложимся, леденея: она от меня, я — от нее (торговец!).
Южный кавказский город: свет, — сквозь jalousies [жалюзи (фр.)]— утро. Голоса. Мы с Алей бесконечно-долго возимся. Наконец С. впрыгивает в окно: целуемся. Оба настороже, неловкость и самоуверенность. У меня чувство: неверно, надо было дать мне войти, сидя не встречают. Аля грязная от слёз (капризы) и двусмысленная фраза С. — “Она то, что я вижу, превосходит”. Дама лет 5-ти, в балахоне, с к<отор>ой С. на ты и по именам: — Саша — Сережа. Мысль: — “Старая дура передо мной хвастается” и отражение себя в зеркале: — “Ну и я недурна! Есть что любить”.
Обход сада. Огромное количество собак: безумно-лающий Одноглаз (Коктебель, голодная смерть), издыхающий Лапко, розовый от парши Шоколад, идем то с С., то с Пра [Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина (1850 — 1923), мать М. А. Волошина.], то с Максом [М. А. Волошин]. Пра говорит, что можно снять крышу и лазить прямо сверху. (Крышей кормит скот.) Я советую уехать. Откуда-то изнизу (мы на камне) грозные морды голодающих быков и коров, одна корова — рогастая — страшна. Макс в белом балахоне вежливо и стойко ее заклинает.
Кабинка (на суше). Лакированные белые стены. Морские флажки. (Тот Новый Год из стихов!) Много народу. Старуха, которая ложечкой (смиренно) вылавливает довесок бублика из чьего-то кофе, и, робко: — “Вот, я 41/2 брала, мне довесок сухой-то и положили”. С нее за этот сухой довесок — вычитают. Я, мысленно: — “О, черти! Только гроза прошла, вся кровь — и опять за прежнее!”
Входит другая прислуга. — “Барин, какие очереди-то на площади за зельтерской!” Я, смутно: — “Умрем от жажды”, вслух: — “Разве воды нет?” — “Это с мешками от зельтерской стоят. Да кто их знает — нынче есть, завтра нет”.
Мы с С. одни. Я, вынимая нашейную цепочку: — “С., поглядите!” Он, разглядывая: — “У меня такой же, вот…” Выцветшая ленточка, число: “17-го января, 75 мин., секунд…” Медаль <рисунок овала> фарфоровая: синее морское сражение, тонущий парус. Прислуга: — “Ох, барин, лучше спрячьте! Не дай Бог — придут! Нет, лучше разбейте, а я осколки вынесу…” Я, смутно: — Предаст! Из-за этого погибают. — Уходит. Я, С.: — С. Уедем-те! (В Москву? Пайки? Ему? Нет!) — “С.! В настоящую заграницу! Ну, Вы будете играть!”
С., таинственно: — Разве я могу играть?
Гляжу: лицо одутлое, бледное, блудяще-актерское. В профиль — он, прямо — не узнаю.
Сон обрывается.
11-го февраля 1922 г., ночь.
Сон как бы из глубины опыта с белыми: Крыма до: последнего Крыма.
Начало: Гагарины — явный след рассказов Т. Ф. С<крябиной> о Киеве. Морская кабинка с флажками — из пражского письма С. Конец (пайки — ему?! нет!) явно мой, как и мое — видение актерства (лицо бледное, одутлое, блудливое) в к<отор>ом его С. не вижу — и не узнаю.
(Пометка 1932 г.)
Матерщина ты моя,
Безотцовщина!
(Россия 1918 г. — 1922 г.)
Список: (драгоценностей за границу)
Кадушка с Тучковым
Чабровская чернильница с барабанщиком
Тарелка с львом
С<ережин> подстаканник
Алин портрет
Краски
Швейная коробка
Янтарное ожерелье
Алиной рукой:
Мои Валенки, Маринины башмаки
Красный кофейник, примус
Синюю кружку, молочник
Иголки для примуса
Москву 1918 г. — 1922 г. я прожила не с большевиками, а с белыми. (Кстати, вся Москва, моя и их, говорила: белые, никто — добровольцы. Добровольцы я впервые услыхала от Аси, приехавшей из Крыма в 1921 г.) Большевиков я как-то не заметила, вперясь в Юг их заметила только косвенно, тем краем ока, которым помимо воли и даже сознания отмечаем — случайное (есть такой же край слуха) — больше ощутила, чем заметила. Ну, очереди, ну, этого нет, ну, того нет — а то есть!
Еще могу сказать, что руки рубили, пилили, таскали — одни, без просвещающего <под строкой: направляющего> взгляда, одни — без глаз.
Оттого, м. б., и это отсутствие настоящей ненависти к большевикам. Точно вся сумма чувства, мне данная, целиком ушла на любовь к тем. На ненависть — не осталось. (Любить одно — значит ненавидеть другое. У меня: любить одно — значит не видеть другого.) Б<ольшеви>ков я ненавидела тем же краем, которым их видела: остатками, не вошедшими в любовь, не могущими вместиться в любовь — как во взгляд: сторонним, боковым.
А когда на них глядела — иногда их и любила.
Может быть (подчеркиваю!) — любить: не коммунизм (настаиваю!), а могилы на Красной Площади, мой, восемнадцатого года, разбой, молодых командиров войны с Польшей и многое другое мне помешала моя, заведомая, сразу, до-Октября любовь к белым, заведомость гибели — их и их дела, вся я до начала была замещена <сверху: заполнена>.
Любить б<ольшевик>ов мне не дала моя — сразу — до начала — вера в окончательность их победы, в которой столько раз — и так сильно — сомневались они.
(Пометка 1932 г. Не разрабатываю.)
Родство вещей через слово: семьи, семейства слов.
Голуби: горох: жемчуга.
Почему я всегда, выходя из двери, иду в обратную сторону, в которую сюда — не шла. М. б. от чуждости — всей моей сущности — самого возвращения (по следам), от исконного дальше (мимо!).
Или просто — дефективность? (такая-то точечка в мозгу).
Честь — вертикаль. Совесть — горизонталь. Честь дана только горным народам, как совесть только дольним. — Проверить. —
(Сугробы, Масляница [Ст-ние “Масляница широка!..”], разное)
Золоторыбкино корыто?
Еще кому-нибудь!
Мне в этом имени другое скрыто:
Русь говорю как: грудь.
Для записной книжки:
Ворожба по сугробам. — Весна: дребезг — ударная весна (весна в ударном порядке)
— что даже весна
У нас | — в ударном порядке!
них |
Не улицы — пролеты. Тротуары плывут небом. “Высугробить”. — Но сугробов тех не высугробить. — Оглядываться в будущее. Сон у Б-сов под шубами. — Цветной стереоскоп. — Через сонные пространства. — С лихвой — коновязь — чебезга. —
Я, кому-то, о польском золотом корридоре: — Трагический транзит.
Аля: — “М.! Знаете, у Вас сейчас вид всех свобод — как их изображают: волосы змеевидные, плечо вперед и всё существо как-то дыбом”.
Я кому-то: — Я наверное любила бы гребенки… (видение высоких коралловых гребней времен Валерииной матери [Варвара Дмитриевна Иловайская (1858 — 1890) — первая жена И. В. Цветаева, мать единокровных сестры и брата Ц. — Валерии и Андрея.] — или много раньше: le peigne implante [стоячий гребень (фр.)] — Неаполь).
Любила бы — если бы что? Очевидно, если была бы женщиной.
Женственность во мне не от пола, а от творчества.
Парки сонной лепетанье — такая.
Да, женщина — поскольку колдунья. И поскольку — поэт.
Февраль 1922 г.
Здесь кончается моя старая верная московская тетрадь (черепаха, ящерица, та, которую десять лет спустя с любовью грею на солнце). (1932 г.)
Несколько записей, случайно не внесенных и относящихся к марту 1921 г., т. е. к году до:
Кто закон голубиный вымарывал?
Непереносным костром в груди
Вражда — вот пепл ее, на бумаге.
Непереносны на площади
Чужие гимны, чужие флаги.
Непереносно, когда рожден
Сынoм, сыновнейшим из сыновних,
Святые ризы делить с жидом
И миновать ее гроб на дровнях.
И знать, что тело ее черно,
Что вместо матери — тлен и черви.
О, будьте прокляты вы, ярмо
Любви сыновней, любви дочерней!
И знать, что в каждом она дому,
И что из каждого дома — вынос.
— Непереносно! — И потому
Да будет проклят — кто это вынес!
Март 1921 г.
