ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ
И затем весь черновик первой главы.
Невошедшие строки:
Промеж нами сваха —
Красная рубаха!
Крута в мельнице вода —
Пришла дeвице страда
Красна в дeревце руда —
Пошто, дeвица, бледна?
Чистовик первой главы. — (30-го марта — 6-го апреля 1922 г.)
Начало второй, конч<ается> на словах:
Стоит наш знакомец-то,
Грызет упо —
Последние строки:
Так изо всех из рек
Распознаю, о, друг,
Голос твоей реки.
Площадь
(очевидно, страх пространства)
Ока крылатый обыск:
Вброд или вдoль стeн?
Знаю и пью робость
В чашечках кo — лeн.
Нет голубям зерен,
Нет лошадям трав,
Ибо была — морем
Площадь, кремнем став.
Береговой качки
злей
В башни не верь: мачты
Гиблых корaб — лeй…
Грудь, захлебнись камнем…
(Последнее слово Москвы)
3апад
Под булыжниками — под колёсами…
Запись письма к Э<ренбур>гу:
Тогда, в 1918 г., Вы отметали моих Дон-Жуанов (“плащ”, не прикрывающий и не открывающий), теперь, в 1922 г. — моих Царь-Девиц и Егорушек (Русь во мне, то есть вторичное).
И тогда и теперь Вы хотели от меня одного: меня, т. е. костяка, вне плащей и вне кафтанов, лучше всего — ободранную.
Замысел, фигуры, выявление через, всё это для Вас было более или менее бутафорией.
Вы хотели от меня главного, без чего я — не я.
Сегодня Вы говорили мне о ПОРОДЕ стихов, это внешнее, без этого Вы не могли, по-настоящему Вы, сами того не ведая [NB! (1932 г.) в том-то и дело, что не ведая и что ведала только я.], говорили о моей душе и жизни, и Вы говорили мне, т. е. я это слышала: “Я люблю Вас только в большие часы, перед лицом смерти, перед лицом — да второго „перед лицом” и нет”.
Я Вас ни разу не сбила (себя — постоянно — и буду), Вы оказались зорче меня.
Тогда, в 1918 г., и теперь, в 1922 г., Вы были жестоки: — ни одной прихоти! (даже в этом!).
Стало быть — надо убить.
Вы правы.
Блуд (прихоть) в стихах ничуть не лучше блуда (прихоти, своеволия) в жизни. Другие — впрочем, два разряда — одни, блюстители порядка: — “В стихах — что угодно, только ведите себя хорошо в жизни”, вторые (эстеты): — “Всё, что угодно в жизни — только пишите хорошие стихи”. И Вы один: — “Не блудите ни в стихах, ни в жизни. Этого Вам не нужно”. Вы правы, потому что я к этому, молча, иду.
<Вдоль левого поля, на первой странице письма:> NB! Ни одно из слов взятых в кавычки Э<ренбур>гом не сказано и сказано быть не могло. Нужно было быть мной чтоб из этого равнодушного циника, цинического игрока (словами и смыслами) сделать лирика, нет, больше: стоика, — и так — от лирика и от стоика — страдать. 1932 г.
В какой-то области я Вам даже Вы не говорю, Вы у меня без местоимения. Вот что-то — нечто — сила — движение — я по дороге — удар — не в меня — но принят мной [Вернее: Вот что-то — нечто — сила — движение — Вы по дороге — удар — Вы уклоняетесь — как всегда уклонялись все — кроме Р<ильке> и Б. П.].
В другой — духовно-душевной, что ли? — Вы собеседник, тот не только от кого идет, но и к кому идет. Спор (согласие) двух голосов.
Но есть еще третье: там где Вы — Э<ренбур>г, который — и названия Ваших книг, и отрывочные рассказы из Вашей жизни (постепенное обрастание Вас одеждами) — рассказы кого-то о Вас.
И — внезапно: что — последнее, основное? Костяк — не рассасывающееся — или пустота, <пропуск одного слова>. То обо что разбиваешься — или то, в чем пропадаешь? Имянное (то, что создает имя: то именно) или безымянное? Это я не о Вас, это я закона ищу.
Я думала — три, но есть еще Вы: с трубкой, т. е. только трубка. Когда я думаю о том кто курит трубку и любит дождь (а м. б приписываю?) мне кажется, что с таким хорошо путешествовать и не расставаться.
Но этот уже книг не пишет, и с ним-то именно и придется расстаться, п. ч. всё остальное: безымянную силу, голос, книги (написанные и ненаписанные) я унесу с собой — не жестом захвата —
Но об этом я уже писала.
Разговор.
— Аля, как ты думаешь, как себя будет чувствовать С., когда приедет?
— Если Э<ренбур>г нас не выгонит.
Я: — Наверное не выгонит. Но что мы будем делать с утра?
Аля: — С вечера закажем три завтрака.
21-го мая 1922 г. — Устала.
Ты привыкла: хозяйку в снег,
А сама на ее постели!
А в дому моем был твой век —
С черной лестницы, в черном теле.
(Любовь)
Так, разложена и не воссоздана:
Перья — щебеты — и кости порознь,
Так доверчиво прождав, что сложится,
Изумленная своим ничтожеством,
Некой спорностию безголосою
Под законностями: под колесами.
Так, растравленная до бесстрастия,
Без архангела, без веры в мастера,
Всеми клочьями поняв: не свяжется,
Так, без легкости, но и без тяжести —
Обесславленное и разъятое
Дня из дней твоих творенье: пятого.
30-го нов<ого> мая 1922 г.
(Явно — после ряда бесед с Э<ренбур>гом.)
А обо мне зайдет, скажи: просторы,
Еще: прощай, еще: рукой не трогать!
Да, ибо создана в тот день, в который
Кровь создана — и мех, крыло — и коготь.
Как буйствовала по
Первая кровь — и как в крыле вздымалась!
И как потом — увы! — месивом стылым
В тот глиняный сосуд — самая малость.
Не одолеть бескровному завету
Моей крови — пернатой и косматой!
Ни даже года в ней, ни даже века:
Ты в метрике моей прочтешь: день пятый.
31-го нов<ого> мая 1922 г.
Где милосердная рука,
Приемлющая без отдачи?
А если у меня к тебе
Страсть к голоду и страсть к алчбе —
Минующая хлеб и воду?
Единственен и неделим
Вздох — и не место здесь двоим
Ибо
Бог — и на голод ненасытен.
Божественно и безоглядно
Растет прибой.
Не губы, жмущиеся жадно
К руке чужой —
Нет, раковины в час прилива
Тишайший труд.
Божественно и терпеливо:
Так море — пьют.
Рyку чужого человека
Нести к губам.
Отчаяннейшее из мужеств —
Чужая плоть.
Не спрашиваю — и не спрашивайте!
Ведь праведными — не накрашенными —
Устами ведь, а не стихами ведь:
Не памятниками: беспамятствами.
Час, когда Бог подаст
Я никогда не понимаю, что я в жизни человека.
(Очевидно — ничто. 1932 г.)
Всё те ж: утешь!
Всё те ж: убей!
Твоя неласковая ласточка
Милый друг, теперь работаю только так: око за око, т. е. письмо за письмо. Пришел час: или нашей беседы или моего замолчания. (Замечаете, что змея начинает поднимать голову? — недораздавленную.)
У Вас нет ко мне ни доверия, ни человеческого отношения, Вы втайне считаете меня вредной и льститесь на меня вопреки чему-то в себе. Завороженность, а не приверженность. — Жаль.
— Марина! Наша комната сейчас похожа на чердак горничных. И горничная удивляется, что господин не говорит ей, что ее любит.
Тих междуребёрный расстрел,
Глух междуребёрный застенок.
[…]
…От нищенств и напраслин.
Да, ибо в час, когда придут цари —
Дитя покинет ясли.
Сиротствующее — найдет отца
И даже век не взбросит
Когда придут и розы и сердца
И лавры на серебряном подносе
Удостоверишься — повремени!
Что выброшенной на солому
Не надо было ей ни славы, ни
Сокровищницы Соломона.
И вместо всех — в мaревах дней и судьб —
Мне строящихся храмов —
Я бы хотела тaк: камень на грудь —
И пoд голову — камень.
До убедительности, до
Убийственности — просто:
Две птицы вили мне гнездо:
Истина и Сиротство.
Ты, последний мой колышек
В грудь забитую наглухо.
Danzig Promenade, 6
Verlag “Век Культуры”
Ив<ан> Яков<левич> Герман
