ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ
Lutzow 85-49
Magdeburger Str<a?e> 25
Pension Holtzl-Sheridan
Nestorstr<a?e> 6 bei Pinkus
Herr Sotschiwko
— Конец радужной тетради —
Берлин, июль 1922 г.
девять писем
с десятым, невернувшимся, и одиннадцатым — полученным [Адресат писем — А. Г. Вишняк.].
17-го июня 1922 г.
— Письмо первое —
Две тщетности — на сон грядущий. (Это наш с Вами час, днем мы — ремесленники.)
Мой родной! Книга, которая сейчас — Вашей рукой — врезалась в мою жизнь — НЕ случайна. Услышав — обмерла [Florentinische Nachte (“Флорентийские ночи” (нем.) — новелла Г. Гейне.)].
Вы сами не знаете — Вы ничего не знаете! — до чего всё ПРАВИЛЬНО.
Но Вы ничего не знаете, Вы только очень чутки (не СОЧУВСТВЕННО, — как зверь: всем востромордием!) — в какие-то минуты Вы безошибочны.
Я не преувеличиваю Вас, всё это в пределах темнот (которые беспредельны!) — и мехов (шепотoв, бормотoв и т. д.). — Пока. —
Я знаю Вас, Вашу породу, Вы больше вглубь (и не отвес, а винт), чем ввысь. А вглубь — это ночь. Уносит — рассвет, уводит — закат, ночь втягивает и погружает. Тонет сама. Поэтому мне с Вами хорошо без света: в голосах (как в мехах!), я бы сказала: в голосовых настороженностях. Это не переутончeние: я просто точна.
Поэтому во все ТАКИЕ часы Вашей жизни (срок полгода!) Вы будете — со мной.
Есть люди страстей — чувств — Вы человек дуновений. Мир Вы воспринимаете накожно: это не меньше чем: душевно. Через кожу (ощупь, пять чувств) Вы воспринимаете и чужие души, и это, может быть, верней. Ибо в своей области Вы — виртуоз (попутная мысль: забалyю?) Вам не надо всей руки в руке, достаточно и рукава.
Поэтому Вы так дома в некоторых моих стихах (НЕ в Красном Коне!). — Чуткость на умыслы. —
Я не преувеличиваю Вас в своей жизни — Вы легки даже на моих пристрастных (милосердных! неправедных!) весах. Я даже не знаю, есть ли Вы в моей жизни? В просторах души моей (слово Кн. Волконской о В. Соловьеве) — нет. Но в том: ВОЗЛЕ ДУШИ, в каком-то МЕЖДУ, во всем предсонном, во всем где “я — не я и лошадь не моя” — там Вы не только есть, только Вы и есть. (Сейчас!)
Вы слегка напоминаете мне одного моего друга — пять лет назад — благодаря которому я написала много лишних стихов, враждебных всем как не мои и близких только — всей его породе.
Но я не хочу сейчас говорить о нем, я его давно и совсем забыла, я хочу сейчас радоваться Вам и тем темным словам (силам) которые Вы из меня выколдовываете.
Последние годы я жила такой другой жизнью, так КРУТО, так СКУПО, в таких ледяных задыханиях, что сейчас — руки развожу: я???
Мне нежно от Вас как от меха. (Другие будут говорить Вам о Ваших высоких духовных качествах, еще другие — о прекрасном телосложении. — Может быть! — А для меня — мех.)
Но мех — разве меньше? Мех: ночь — логово — звезды — вой — и опять просторы.
Логос и логово. (Я — к Вам, и я — к Белому, кроме того — оцените цинизм! — неплохое название для статьи. Но я не пишу статей!)
— Мои нежный! — (От присутствия которого мне нежно: дающий мне быть нежной)
— Не окончено —
19-го нов<ого> июня 1922 г.
— Ночь вторая —
Вино высвобождает во мне женскую сущность (самое трудное и скрытое во мне!).
Женская сущность — это жест (прежде чем подумать!). Зоркость не убита, но блаженное право на слепость.
— Мой нежный (от которого МНЕ —) всей моей двуединой, двуострой сущностью хочу к Вам — в Вас: как в ночь. — Стихи и сон! — (Ваши слова, — всё помню!) Как многие увидели во мне — только стихи!
Помню еще слова: нежность и жадность, всё помню и беру Вас с собой в свой еженощный сон — благословенный.
Вы для меня ночь, вся ночь: от шарлатанств ее — до откровений — самый тайный — самый темный дом моей души.
Всё через душу, дружок, — и всё обратно в душу. (Самопитающийся фонтан.) Только шкуры — нет, как и: только души. Вы это знаете, с Вашей звериной ощупью. — Мой сплошной мех! (не только зверь, — и хвоя).
А если в окрасках: Вы — карий: Как Ваши глаза.
Мой маленький, таких писем я не писала никому [С тех пор как перо стала держать — нет, даже до пера! — ВСЕМ, ВСЕГДА.]. Всё знаю: и Вашу поверхностность, и легковесность, и пустоту (ибо Вы — пусты), но Ваша земная поверхность (шкурная восприимчивость к душе другого!) мне дороже других душ.
За Вашей пустотой — пустoты (отроческих глаз, — недаром ОТРОК — Вам, и недаром от Вас — Флорентийские Ночи!).
И Вы думаете, я не поняла нынче: “которое же из трех?” и — нечто между безнадежностью и позабавленностью — (люблю в Вас <пропуск одного слова>) — Ваше: — “Да я не о том! Совсем не о том!”
Мое дитя (позвольте так!) — мой мальчик! Если я иногда не отвечаю в упор, то потому что иных слов в иных стенах не терпит воздух. (Стены — всё терпят <фраза не окончена>
Знайте, что я, словесница, в большие часы жизни — тот спартанец с лисенком: помните? (Позвольте повеселиться: с целым выводком лисенят!)
Не знаю, залюблены ли Вы в жизни — скорей всего: да. Но знаю — (и пусть в тысячный раз слышите!) — что ТАК никогда, никто…
И на каждый тысячный есть свой тысяча-первый раз.
(От Флорентийских ночей до Шехерезады — а? И еще Саул над Давидом. Ликую от ПРАВИЛЬНОСТИ всего!)
Мой маленький! Сейчас 4-тый час ночи, мне блаженно до растравы, я с Вами, лбом в плечо, я невинна, я бы все свои стихи (бывшие и будущие) отдала Вам: не как стихи, — как вещь которая Вам нравится!
— И еще одну чудовищность — хотите?
Помните Ваши слова, взволновавшие меня (болевым!)… “и жестокая”. Слушайте внимательно: не могу сейчас иных рук, НЕ МОГУ, могу без ВАШИХ, не могу: НЕ Ваших!
Верность: невозможность иначе. Остальное вопрос воспитанности, — воли — Мартина Лютера и житейских соображений (не сбережений ли? Тот же Лютер!).
Как видите, учусь на Вас.
Будьте бережны и осторожны. Моя жизнь — не моя, следовательно: не Ваша.
Только жажда моя — Ваша.
И возьмите меня как-нибудь на целый вечерок с собой: я по Вас соскучилась.
— Ночь третья —
20-го июня 1922 г., 41/2 ч. утра
(а в 2 ч. расстались!)
Жесточайшая расплата за голодный час с Вами. Хватит духу — расскажу. Жизнь жестоко мстит за мое первое “во имя свое”. Но этим я заработала право на всю себя к Вам. Теперь я поняла: всё как нужно. Начав — нужно было кончить. Так я обре<ла?> право на Вас в моей жизни, теряя — быть может — Вас.
Это очень жестоко: я не знала не хочу, потому что не знала: хочу, мне всё было — равнo. А теперь, распахнув руки (не крылья, но не меньше <фраза не окончена>
Мой мальчик, мой мальчик родной, темно-каряя моя радость, мой бедный спорный дом! — Поймите, между тем часом и этим неполных три часа. Как я хотела быть с тобой, вылежаться на твоей груди за все эти дни и ночи. Губами вглубь.
Когда я сидела с Вами на той бродяжной скамейке (“галантность”, “воспитанность”) у меня душа разрывалась от нежности, мне хотелось взять твою руку к губам, держать, так, долго — так долго… Губами — руке: — Спасибо за всё.
Но ты видишь: мы расстались почти сурово. (Первые птицы! Мой с Вами час!) Я могу без тебя, я не девочка и не женщина, мне не нужны ни куклы, ни мужчины. Это я и раньше знала. Теперь я знаю одно: то, чего не хотела — и то, чего не хотела знать.
Может быть ты скажешь: — Такой мне тебя не нужно. Иду и на это. На одно не пойду: ложь. Я хочу, чтобы ты любил меня всю, какая я есть. Это единственное средство (быть любимой — или нелюбимой).
Чувствую себя Вашей, как никогда ничьей. Уже не боюсь слов. Когда возобновятся все ваши перекрестные крутежи, я всё равно от тебя уйду (из тебя — уйду). Уйду от робости, недоумения, — о боли моей ты не будешь знать.
Мой век с Вами — час. И мне нужно от Вас только одного: Вашего разрешения: вот этих слов: “Люби меня как хочешь и как не хочешь: всей собой!” — Я ведь говорю не о жизни, не о ходе дней, — какое время вместит любовь? Я говорю о разрешении на ВНУТРЕННИЙ разбег, ибо и его могу сдержать. Сдерживаю. (Уже не сдерживаю!)
Мне нужно от Вас: моя свобода к Вам. Мое доверие. — И еще знать, что Вам от этого не смутно.
Небо совсем светлое. Над колоколенкой слева — заря. Это невинно и вечно. Я тебя люблю сейчас, как могла бы любить твоего сына. Хочу только: головой в плечо.
Не думай, что я миную в тебе простое земное. Люблю тебя всего — понял? — с глазами, с руками, с повадками, с твоей исконной ленью, с твоими огромными возможностями тоски, со всей твоей темной (вне<?>) бездной: жаления, страдания, отдачи. — Что это не на меня идет — ничего. Я для себя от тебя хочу ТАК многого, что ничего не хочу. (Лучше не начинать!)
Только знай — мой нежданный, недолгий гость — мой баловень! — что никто и никогда тебя так — (не так сильно, а так именно). И что я отступив от тебя, уступив тебя: как всякого — жизни, как всякому — дорогу <пропуск одного слова>, никогда от тебя не отступлюсь.
— У нас с вами неверные встречи. Я сейчас совсем спокойна, как мертвая, и в этой полной ясности утра и души говорю тебе: с тобой мне нужны все теснoты логова и все просторы ночи. Все теснoты и просторы ночи. Чтоб я, вжавшись в твое плечо, могла прослушать всего тебя.
Какое бесправье — земная жизнь! Какое сиротство!
Жму твою руку к губам. Пиши мне. Пиши больше. Буду спать с твоими письмами, как спала бы с тобой. Мне необходимо от тебя что-нибудь живое.
Всё небо в розовых раковинах. Это самый нежный час. И что-то уже отлегло: начало письма. Растворилось в тебе.
У меня странное чувство: вслушайся внимательно: точно что-то взятo у тебя. — Спи спокойно. Первые шаги на улице, наверное, рабочий. — И птицы. —
Аля спит.
М.
— Письмо четвертое —
Мой нежный!
Несколько слов в Ваш утренний сон: ночью рука от нежности всё-таки не удержала пера!
У меня к Вам еще два блаженных камня — колеблюсь — нужно, чтоб знали, но — если Вы человек — Вам не может не сделаться больно.
Буду ждать. Не камни: две ЛЮТЫЕ мечты, неосуществимые в сей жизни, исконная жажда моего существа, самая тайная, семижды семью печатями запечатанная.
Теснейше связаны: нет одной без другой, — по замыслу.
То для чего я на свет родилась.
<Вдоль правого поля, напротив последних трех абзацев:> Какая детская загадка! Вроде: два конца, два кольца…
Кто знает? — Было однажды у Вас — при мне — слово, которое уже тогда ожгло меня болью. (Не забудьте: живу наперед!)
Когда-нибудь это письмо будет для Вас так же ясно, как эти буквы, в тот час, когда эта моя жажда станет Вашей.
В моих руках — в Ваших руках — всё.
М.
Рассвет какого-то июньского дня, суббота.
(Только у большого человека такое письмо не вызовет самодовольной улыбки. У большого-вообще и у большого в любви (Казановы, от меньшего — ПЛАКАВШЕГО!).)
— Письмо пятое —
25-го нов<ого> июня 1922 г., воскресение.
Дружочек!
Рвусь сейчас между двумя нежностями: Вами и солнцем. Две поверхности: песчаная — этого листа, и каменная — балкона. От обеих — жар, на обеих — без подушки, на обеих — закрыв глаза.
И не перо одолевает, а Вы, — ибо стихов я сейчас не пишу. (Писала пол-утра!)
— Солнышко! Радость! Нежность! — Вчера не горел свет, и я руки себе грызла от желания писать Вам.
(Не путайте моих утренних, дневных, вечерних писем — с ночными! Все разные, все — я, но больше всего я — та, те. С Вами.)
У меня были такие верные — в упор — слова к Вам. Это был мой час с Вами, который у меня украли, с клочьями вырвали. Лежала — и воспитанно скрежетала.
— Дура? —
Я сейчас поняла: с Э<ренбургом> у меня было Р, моя любимая (мужественность!) буква: дружба, герой, гора, просторы, разлука: всё прямое во мне.
А с Вами: шепота, щека, щебеты <пропуск одного слова> и — больше всего — ЖИЗНЬ, до безумия глаз мною сейчас любимое слово: в каждом стихе Жизнь.
И в этом: “дружочек!”.
<Вдоль правого поля:> А все девять писем вместе с десятым, невернувшимся — попытка жить.
Мой родной, знаю, что это безобразие с утра: любовь — вместо рукописей! Но это со мной ТАК редко, ТАК никогда — я всё боюсь, что это мне во сне снится, что проснусь — и опять: герой, гора…
— Радость! —
А вчера весь вечер я Вами любовалась — честное слово: до умиления! Такая внезапная мужественность: стихи — мои, проза — моя, пьесы — мои, и ни одной секундочки — соба-ака! — (как ругательство!) — внимания ко мне, имя которой для Вас ДОЛЖНО сейчас звучать как: мое!
Я знаю, история синицы и журавля. Но, увлеченный синицей (целыми стаями синиц, т. е. стихов) — в руках — не прогадайте журавля — в руках же!
— Смеюсь. — Ничего не прогадаете: mit Haupt und Hauch und Haut und Haar [Немецкая идиома, означающая: всё целиком, без остатка.].
— Вы не устали слушать? — Пишу сразу три стиха. Ну и книга же будет! (Продам Гуковскому [Гуковский Александр Исаевич (1865 — 1925) — один из редакторов “Современных записок”, при которых существовало одноименное издательство.].)
