ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ
…Каждый врозь и все дыбом
Под рукой нелюбимой.
Каждый вгладь и все долу —
Под любимой ладонью.
Аполлону на лиру
Семь волосиков вырву
С легким привкусом дыма,
С легким привкусом тмина…
Аполлону — на струны,
Птицелову — на сети…
(3-го июля 1921 г.)
(Стихи. Жив и здоров! — Под горем не горбясь — Команда, вскачь! [Второе, третье и четвертое ст-ния цикла “Благая весть”.] — в последнем варианты:)
Спокойною рукою оправил китель
Команда: вплавь!
Пятидесяти кораблей Предводитель —
Георгий, правь!
и еще:
Спокойной рукою
Команда: вплавь!
Чтоб всем до единого им под портик
Софийский — правь!
Сны:
Лунная ночь. Южный большой город. Идем с Алей мимо вечернего празднества, очевидно морского корпуса. Костры — и под луной — некий торжественный церемониал. Церемониал в юморе. Похороны не-умершего (нарочные) — куплеты на заунывный лад — золотые треуголки под луной — маниакально-марионеточная точность движений: всё преувеличенно-в лад. Припев: — “А мы еще так можем — и так можем — и так можем…” (соответствующая замедленная жестикуляция). Торжественный гротеск. Обряд. Сворачиваем в сторону, я — Але: “Зрелище явно-беззаконное и контрреволюционное: кортики, треуголки…” И — обомлеваю: — Аля! Перед глазами арка красного кирпича, старая, довременная какая-то, красная даже под луной. [Такие арки и стройки видела в 1931 г. на Колониальной выставке. Международная Колониальная выставка проходила в Париже в мае-ноябре 1931 г.] Какой-то проход. И в арке, шагах в двадцати — татары. Четверо: белые балахоны, войлочные белые цилиндры, неподвижность. Один манит рукой: — “Красавица! Скажи мне!” В голосе и жесте — зазывание. Отступаем (медленно, как в жизни, когда боюсь). — “Так дочку нам свою оставь!” Чувствую в Алиной ладони ее бьющееся сердце. Крутой поворот, бежим. Женщина в пестром платке — трава — развалины. Мы здесь не шли, но бежим обратно. — “Татары!” Женщина, по инерции, еще несколько шагов — и, услышав! поняв! — падает. Бежим. Каменный ход под сводами. Бежим. Али не чувствую, только рука ее. Каменный топот татар. Ход сначала вниз, потом подымается, и снова вниз и вновь подымается, — и снова — и снова. Наконец понимаю: мы топчемся на одном месте! <Пропуск одного-двух слов>! Из последних сил — в бесчисленный раз — и — в боковую дверку и — на пол. Ванная детского приюта. Аля почти что без дыхания. Забиваемся в угол, на пол. Аля, одними губами: — “Умереть!” Сидим на полу. Окно: матовое. За ним — лестницей — тени подымающихся детей. Выжидаем. Тени — дальше. Но татары могут свернуть. Я — Але: — “Идем!” Она, с полузакрытыми глазами, в изнеможении: — Умереть. Беру за руку, молнией по лестнице. У закрытой двери — дама. — “Ради Бога — пустите — татары…” Она, не удивляясь: — Нельзя. — Куда-нибудь, хоть на полу… Я дочь профессора Цветаева, у меня билет Союза… Смягчается, ведет вверх. Приветливая клетушечка — debarras [чулан, кладовая (фр.)]. На кровати — хлеб. Сажает Алю в кресло, надевает ей шляпу, и мне шляпу. На моей какие-то надписи, письмена, женские имена на незнакомом языке. Шляпа мала, вдавливает мне ее и, певуче: — “Я их знаю, я у них была, они бы не вернули Вам Вашей дочери”. — “Самый старый — самый …?” — “Не — ет, он жалеет, он с ними и жалеет, он сопровождает… Какая хорошая девочка…” Отрезает кусок хлеба Але и мне. — “Их знают, их все знают… Какая красивая шляпа!” И, певуче — имя за именем — те неведомые имена. — “А это (кажется: Джалина) — они мне дали, так я у них звалась. Какая красивая шляпа!” Я, завороженно: — “Вы любуетесь — собой же!..”
Просыпаюсь, холодею. А ведь татары могли первые сообразить, что мы бежим по кругу — могли просто ждать — или — еще лучше! — пойти навстречу. Слава Богу, что я во сне этого не сообразила — это бы случилось. Особенность моих снов: подсказываемость — мною — событий. [Любопытно, что переписывая, мне хотелось вписать: “Автор моих снов — мой ясновидящий страх” и тут же читаю: “Особенность моих снов…” т. е. тот же ход мысли (и фразы) одиннадцать лет спустя. 1921 г. — 1932 г.] Тем, что — предчувствую, тем — что боюсь, тем — что хочу — подсказываю. О, как я бы тогда испугалась — я бы умерла. Они бы ждали недвижно.
И они этого хотели: моего испуга. Они всё знали: и замкнутость хода, и бессмысленность бегства, и боковую дверку. Но пока я не испугалась возможности их явления навстречу — они явиться не смели — должны были бежать — и всегда на том же расстоянии. Всё дело было в моем страхе: а вдруг остановятся! Тайная игра. И проиграли — они.
Они не были убийцы. Они завораживали. Та которая у них была, с цветными шляпами, осталась завороженная, и сама завораживала, в ее голосе была любовь к нам. И — ведь сон оборвался — кто знает?..
Никогда не забуду: красная кирпичная арка, красная даже под луной, почти звенящая лазорь — и в белых балахонах — как древние каменные идолы — с одинаковым призывом правой руки — татары.
Каменщики. Ком-Ин-Терн. Немецкие песни. Прыжок в окно. — Не боюсь. — Беседа. — Папиросы. — Оказалась женщина.
И — внезапное допонимание:
Детский приют. — Молчаливая теневая лестница детей — ни звука! — “какая красивая девочка!” — завораживающесть существа — м. б. всё было предуказано <под строкой, после “преду-”: смотрено>! — и боковая дверка? М. б. мы, спасаясь от них — к ним же? И выиграли — они?..
— О! —
(Все сны — карандашом, спросонья, слепыми глазами. По горячему следу.)
Не на одной земле —
Одном стебле.
Не на одной земле —
В одном седле.
Не на одной земле —
Одном крыле!
7-го р<усского> июля 1921 г.
Не лавром, а тёрном
На царство венчaный,
В седле — а крылатый!
Вкруг узкого стана
На бархате черном
Мальтийское злато.
иглы
Терновые — Богу
И другу — присяга.
Высокий загиб
Лебединый — и сбоку
Мальтийская шпага.
Мальтийского Ордена
Рыцарь — Георгий,
Не пьющий, не спящий,
Мальтийского Ордена
Рыцарь — Георгий,
На жен не глядящий.
Когда-то Дракона
Сразивший, а ныне
К широкому Дону
Горючей пустыней
К Тому под знамена
На помощь спешащий…
(Не кончено)
Тихонько:
Рукой осторожной и тонкой
Распутаю путы:
Рученки и звенья
Льняные — и поволоку амазонку
По звонким, пустым ступеням раздруженья…
Рученки — и тенью
Летейскою поволоку амазонку
По звонким, пустым ступеням раздруженья…
Как черная Лета
С плечей моих льется
Одежда…
(Варианты — того [Пятое ст-ние цикла “Разлука”.], в Ремесле)
А той, что в петлицу тебе — в слезах —
Святой продевала знак,
Скажи: не чужая в моем дому, —
Что руку ей крепко жму.
А той, что в растерянный конский скок —
Широкой рукой — цветок,
Скажи — что доколе дыханье есть —
Что вечно он будет цвесть!
А пуговицы пришивающей — той —
Поклон от меня земной.
Старое письмо, заложенное на этом месте
Москва, 2-го сентября 1918 г.
Милая Аля!
Мы еще не уехали. Вчера на вокзале была такая огромная толпа, что билеты-то мы взяли, а в вагон не сели.
Домой возвращаться мне не хотелось — дурная примета, и я ночевала у Малиновского [Малиновский Александр Николаевич — художник.]. У него волшебная маленькая комната: на стенах музыкальные инструменты: виолончель, мандолина, гитара, — картины, где много неба, много леса и нет людей, огромный зеленый письменный стол с книгами и рисунками, старинный рояль, под которым спит собака “Мисс” (по-английски значит — барышня).
Мы готовили с Малиновским ужин, потом играли вместе: он на мандолине, я на рояле. Вспоминали Александров, Маврикия, Асю, всю ту чудную жизнь. [В г. Александрове Владимирской губ. в 1916 г. жила А. И. Цветаева с М. А. Минцем и сыном (от первого брака) Андреем Борисовичем Трухачевым (1912 — 1993).] У него на одной картине есть тот александровский овраг, где — ты помнишь? — мы гуляли с Андрюшей и потом убегали от теленка [Впоследствии “Красный Бычок”.].
Сейчас раннее утро, все в доме спят. Я тихонько встала, оделась и вот пишу тебе. Скоро пойдем на вокзал, встанем в очередь и — нужно надеяться, сегодня уедем.
На вокзале к нам то и дело подходили голодные люди, — умоляли дать кусочек хлеба или денег. Поэтому, Аля, ешь хорошо, пойми, что грех плохо есть, когда столько людей умирает с голоду. У Нади [нянька дочерей Цветаевой] будет хлеб, кушай утром, за обедом и вечером. И каждый день кушай яйцо — утром, за чаем. И пусть Надя наливает тебе в чай молоко.
Пиши каждый день, читай свою книгу, если придет кто-нибудь чужой, будь умницей, отвечай на вопросы. Поцелуй за меня Никодима и Таню [Никодим Акимович Плуцер-Сарна (1883 — 1945), близкий друг Цветаевой, и его жена Татьяна Исааковна (1887 — 1972).], если их увидишь.
Целую тебя, Алечка, Христос с тобой, будь здорова, не забывай молиться вечером.
(Мой отъезд напоминает мне сказку про козу и козленят, — “ушла коза в лес за кормом…”.)
Поцелуй за меня Ирине [Младшая дочь А. Цветаевой.] ручку и самоё-себя в зеркало.
До свидания!
Марина
Кланяйся Наде.
Записи с моей стены
Сколь восхитительна проповедь равенства из княжеских уст — столь омерзительна из дворницких.
Внутренняя (жизненная) заражаемость при полнейшем отсутствии подражательности — вот моя жизнь и стихи.
Бог больше Мира, Мать больше ребенка, Гёте — больше Фауста. Стало быть мать Гёте — больше Гёте? Да, потому что — может быть — в ее недрах дремал нерожденный сверх-Гёте.
Ничтожен и не-поэт — тот поэт, жизнь к<оторо>го не поэма. — Опровергните!
(Для утверждения или опровержения нужно было бы сначала определить что такое поэма а главное не-поэма. 1932 г.)
Лбы стариков. — Победа Верха. — Триумфальный вход (свод) в Смерть (Бессмертье).
Не спать для кого-нибудь — да! (шить, переписывать)
Не спать над кем-нибудь — да!
Не спать из-за кого-нибудь — ну, нет!
Желая польстить царю, мы отмечаем человеческое в нем — дарование, свойство характера, удачное слово, т. е. духовное, т. е. наше.
Желая польстить нам цари хвалят: чашку из к<отор>ой мы их угощаем, <пропуск двух-трех слов>, копеечного петуха в руках у нашего ребенка, т. е. вещественное, т. е. их(-нее), то, чем они так сверх-богаты.
Вся моя история с Волконским.
(Причем оба — неизбежно — всей осознанной недоступностью им — нашего, нам — ихнего — до гомерических размеров — усиливаем. Каждый дo неба превозносит в другом — свое, данное тому в размерах булавочной головки.
— А м. б. — то, в чем знает толк.
— А м. б.
<Оставлен пробел в две строчки.>
История В<олкон>ского с Н<иколаем> II (Фижмы). История Гёте с Карлом-Августом (любая биография Гёте, — его выход из дирекции Театра). [Вследствие интриг актрисы Каролины фон Гейгендорф (1778 — 1848), возлюбленной великого герцога Саксен-Веймарского Карла-Августа (1757 — 1828), в 1817 г. Гете был вынужден отказаться от руководства Веймарским театром.]
— Так, начав со сходства основного, нападаю понемногу и на сходство внешних судеб, — которых, между прочим (внешней судьбы) — нет. Жизнь такая же проэкция внутренней судьбы — как лицо.
— Вы любите Гёте?
С. М. В., мечтательно: — “Нет — представьте себе! — никогда не любил… Он мне всегда казался таким холодным, бесстрастным…”
(— А себя бы ты — любил??)
