ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
1
1913—1914
(продолжение)
Феодосия, 12-го мая 1914 г., понед<ельник>.
Первый Сережин экз<амен>.
Хочу рассказать весь день:
Я проснулась гораздо раньше шести, в 1/2 7-го вскочила, охваченная ужасом, и побежала смотреть будильник,— мне показалось, что С<ережа> уже проспал экзамен.
В 8 ч. пришла Ася. Пили чай. В 8 1/2 спустились с горы, У гимназии мы разделились — С<ережа> подошел к группе гимназистов, стоявших у дверей, и спросил время. Оказалось, что ровно 8 1/2. Пошли по Итальянской — почти пустой — в сторону д<ачи> Айвазовских, но не дойдя и до плошали, повернули обратно. На углу Суворовской ул. (где ф<отогра>фия Гольдштейн) нам повстречался полициймейстер, маленький, корректный, сияющий.— «Я получил ваше письмо и очень благодарю вас»,— обратился он к нам с С<ережей>.— «Я всегда благодарен за всякие указания на беспорядки в моем городе. Там кто-то кого-то где-то зачем-то бил. Но я, конечно, всё уже сделал. Куда вы так рано идете?» — «Да, вот, в гимназию,— сегодня первый экз<амен>» — сказал С<ережа>.
— «Вы держите на аттестат зрелости? Ну, желаю Вам полного успеха!»
— «Надеюсь, что Ваше пожелание принесет счастье!» крикнула я, когда мы уже расстались.
64
— «Да, да, конечно!»
С<ережа> и Ася обратили мое внимание на то, что в его замечании: «кто-то кого-то и т. д.» была ирония. Но я не смутилась. Непонятая собеседником ирония может смутить только иронизировавшего. Я же чистосердечно поблагодарила его за то, что. «всё, конечно, сделано».
Кстати: у этого полициймейстера попугай эпохи Александра I. При первом моем визите полициймейстеру он мне рассказал следующую историю. Попугай — «Попочка» — заболел. Полициймейстер — Попов — зовет «птичьего д<окто>ра». И что же советует д<окто>р? — Попугая отравить, а клетку дезинфицировать! —
Попову около 70-ти лет. Он бодр. тверд, весел и моложав — на вид ему лет под 50. Носит маленькие черные усики. Сияет. Говорит в рифму. Лицо круглое, глаза пронзительные — черные из-под черных бровей.
Дальше о Сережином дне:
У гимназии мы расстались. Когда он отошел, мы незаметно усе-
У гимназии мы расстались. Когда он отошел, мы незметно уселись намостик и провожали его глазами до гимназической двери, у к<отор>ой он сначала постоял немного с каким-то гимназистом и в к<отор>ую, наконец, исчез.
Допроводив его, мы с Асей пошли сначала к А<лександре> М<хайловне>, потом за шарманкой. Ася ругала ее, надеясь на уступку, я же портила неё дело, не в силах скрыть свой восторг и желание купить.
И вот мы, наконец, на извозчике. Сама драгоценная шарманка у меня на коленях, пакет с кругами и ручкой, напротив, на свободном диване.
У гимназии Ася слезла, но не успела я развернуть дома своей бесценной — 8?ми рублевой! — покупки, к<а>к в комнату вошли Ася с П<етром> Н<иколаевичем>.
Почти всё время до прихода С<ережи> мы просидели на площадке, заводя шарманку.
Вертели Ася и П<етр> Н<иколаевич>. Я восторженно приближалась и отодвигалась, желая всячески узнать се звук — звук настоящей уличной шарманки. Нужно сказать, что некоторые пьесы не-вы-но-си-мы. (Гопак, «Ei, Uchnem» и др.) П<етр> Н<иколаевич> сначала улыбался т<а>к же восторженно, к<а>к я, вспоминал детство, аристоны, танцы,—всё ушедшее безвозвратно. К 12-ой пьесе его улыбка утратила искренность — к 20-ой — любезность. После 24?ой — Гопака — он
65
скромно произнес: «А не лучше ли нам теперь побеседовать?» Вскоре Ася ушла и мы с П<етром> Н<иколаевичем> вернулись в комнаты.
Проснулась Аля. Я лежала на ковре и заводила шарманку. П<етр> Н<иколаевич> читал Островского. Вдруг дверь открывается. Входит С<ережа>—совершенно зеленый, с воспаленными глазами — привидение.
— «Ну, какая была тема?» — спрашивает П<етр> Н<иколасвич>.
— «Тема-то была легкая, прекрасная! «Патриотизм в русской ли-т<ературе> второй половины XIX в.» И план я написал отлично. Но я провалился, я отлично знаю, что провалился. Я даже не успел проверить ошибок. Написал 6 листов,— черновик вышел ужасно грязным, ничего не разберут. Haчал переписывать, а тут инспектор всё время подходит: «еще 15, еще 10 мин., еще 5 мин.» Я т<а>к торопился, что даже не перечел. Грищенко был очень мил, несколько раз подходил, спрашивал, освоился ли я с темой, поправил мне одно слово — воззрение. Я сначала написал верно, но вдруг мне показалось, что оно пишется с одним з. Я спросил Грищенко. Директор тоже был мил: я ему поклонился почти в пояс и он мне. Но инспектор! Во-первых мне дали худшее место: прямо перед кафедрой. Места были именованные и нужно было видеть, с каким наслаждением он меня подвел к моему.— Вам здесь, г-н Эфрон.— Это определенно человек злой,— худой, испитой… Но я провалился, я даже готовиться дальше не буду! Я же знаю, к<а>к написал!»
Весь день до вечера С<ережа> ничего не говорил, кроме этого. Тотчас после обеда П<етр> Н<иколаевич> поехал к Грищенко справиться о результатах С<ережи>ной работы.
— «Пусть они не боятся»,— сказал Грищенко,— «тема была легкая, он не мог не написать, да к тому же за него очень стоит д<иректо>р, Сергей Иванович. Он получил письмо от Цветаева, д<ирек>тора Музея {За С<ережу> хлопотал папин брат, Д. В. Цветаев, директор моск<овского> архива. Грищенко спутал с папой. (Примечание М. Цветаевой)}. Вообще, беспокоиться нечего.»
Но С<ережа> как с цепи сорвался.
В тот же день, пока С<ережа> был у Могилевского, мы с П<етром> Н<иколаевичем> встретили Марти. Это — помещик, француз, 35-ти лет державший и выдержавший экза<амен> на аттестат зрелости, бывший красавец. Ему сейчас лет за сорок. Это — высокий, очень смуглый, широкоплечий человек с зоркими карими глазами,—недалекий,
66
но милый, простой, любезный той редкой у нас любезностью француза, помещика и бывшего красавца.
Мы шли по какой-то улице, и вдруг П<етр> Н<иколаевич> и Марти в один голос сказали:
— «Вот здесь у меня был дом!» —один показал направо, другой — налево.
У обоих было по миллиону, у обоих сейчас ни копейки. Один арендует имение, другой — городской судья.
Такие судьбы сплошь да рядом в Феодосии. По дороге они мне показали худого старика, одетого почти бедно. У него 15 миллионов. Утром он из скупости пьет чашку черного кофе с бубликом, на что тратит 3 коп. Всю жизнь просидел и теперь еще сидит у прилавка.
Марти предложил зайти к Рёсслеру. Я согласилась, в случае, если С<ережа> еще у Могилевского. Мы постучали — звонок у М<огилев>ского не действует. К нам вышел сам С<ережа>,—улыбающийся, усталый.
— «Вы еще занимаетесь?»
— «Да, я кончу через полчаса.»
— «Ну, отлично, мы сейчас пойдем к Рёсслеру, а через полчаса я буду у Александры Михайловны,— приходите.»
— «Отлично.»
— «Ну, до свидания, Сереженька!»
— «До свидания.»
Только что закрылась дверь, Марти что-то сказал о женах и о мужьях,— я не расслыхала.
— «Что Вы сказали?»
— «Да, вот, говорю: какие бывают прекрасные мужья и чудные жены. Да я, если бы узнал, что моя жена ушла с двумя какими-то мужчинами, не знаю, что бы сделал. А он только посмотрел своими прекрасными глазами и — т<а>к просто — «до свидания».
— «А к<а>к же еще? Я совсем не понимаю ревности, ревную только к моей дочке. Я твердо уверена, что человек, знающий меня до конца, будет любить меня больше всех. Но не все знают, потому не все и любят.»
— «Разве можно знать до конца?»
— «Можно.»
— «Никогда!!! Нужно много лет прожить с человеком, и живешь, и всё-таки ничего не знаешь.»
67
— «А можно узнать с первой минуты,— просто чутьем.»
— «Это уже какой-то особенный ум…»
— «Нет, просто чутье.»
В ресторане — я сидела профилем — Марти сказал, что я похожа на девушку из Эльзас-Лотарингии.
—«Вас бы нужно написать т<а>к, с лилией в руке. Совсем Жанна Д’Арк! Если бы я был художником, я бы только т<а>к Вас писал — в профиль.»
Потом он приглашал летом к себе в имение.
— «Гарантирую Вам полную неприкосновенность — я очень занят — лошадей, прекрасное молоко, прекрасные сливки, кур, молодого барашка, зелень…»
— «И 15 собак!» — смеясь добавила я. (В имении у него, действ<ительно> 15 овчарок)
Латинский у С<ережи> прошел благополучно — был перевод из Тита-Ливия «Осада Казилина» (известный заранее через М<огилевс>кого. Учитель дал в классе три слова, гимназисты запомнили, С<ережа> подал М<огилевс>кому идею разыскать по этим словам главу — «тогда Вы сможете воскликнуть: «Земля!» — М<огилевс>кий пересмотрел 300 стр<аниц> и остановил С<срежу> на улице возгласом: «Земля!»)
Сегодня была алгебра. Ход первой задачи и объяснение — удачны, но пустяшная ошибка в вычислении испортила всё дело.
Вторая задача осталась неоконченной. Притом в первой С<ере-жа> нечаянно избрал более трудный способ — решение с тремя неизвестными, тогда к<а>к проще было решать с одним.— Надеемся на тройку.
Об Але: недавно мы были с ней у д<окто>ра Яхниса. Спускаясь с горы — у няни на руках — Аля говорила:
— «Мама идет, няня идет…»
— «А Аля что делает?»
— «Едет.»
У Яхниса она вела себя ужасно, но он всё-таки подарил ей розу. Прощаясь, он спросил уАндрюши (Ася тоже его показывала)
— «К<а>к тебя зовут?»
И вдруг ошеломляющий ответ:
68
— «Девотька!»
— «А тебя к<а>к зовут?» обратился он к Але.
— «Эф-рон», серьезно ответила она.
Он только руками развел.
Вчера вечером Аля декламировала «Кошкин доме,— уже вполне самостоятельно — потом «Конь бежит», потом я начала ее учить: «Тише, мыши, кот на крыше.»
— «Тисе… миси… кот… н…
— «Ну, Аля?»
— «Небо!» громко и весело докончила она.
Глядя на картинку — мальчик с собачкой — она говорит: «Матик дезит руках собаку.» Вот еще другие фразы: — «Дай паята розочку» (или «буба», или печенье, или вообще что-н<и>б<удь> — игрушку, или еду) — «Розочка тарапится», «Сама паду», «Девотька пацит», «Паход идет»,— иногда бывают неожиданности вроде: «Дерево дует» (т. е. ветер дует и качает дерево).
Хочу записать еще несколько фраз: «Шаманка гает»,—«Мама ручку ветит»,— «Кусака пьет мако»», «Пи сделала» (т. е. за маленькое) — «Купаться будем?» — «Музику пусим?». Теперь я ее приучаю — и успешно — говорить о себе в первом лице. Она уже на вопросы: «будешь? хочешь?» отвечает: «хотю, буду». В общем она очень много говорит,— фразы заучивает моментально, часто составляет сама. Иногда она, желая что-н<и>б<удь> сказать, несколько раз, захлебываясь, повторяет первое слово.
Последние 2 дня она на диэте. Сегодня я начала делать ей обтирания теплой морской водой.
Феодосия, 20-го мая 1914 г., вторник.
Возмущение на Рогозинского из-за Майи и квартиры. Поездка в Коктебель с Асей и Андрющей. Сад Спящей Красавицы.—
У Али вот уже 10 дней — расстройство. Теперья твердо решила кроме рисовой каши на воде, сушеной франц<узской> булки и полуразведенного молока, не давать ей ничего. А то — нет-нет и дашь ей кусочек бублика, склоняясь на ее непрерывные жалобные просьбы: «Дай паята буба». Она похудела, но весела и оживлена. Сегодня я ей купила матросскую куртку для мальчика, к<отор>ую превратила в пальто для девочки. В нем у нее замечательно-благородный вид.— «У Глеба всегда б<ыли> такие курточки»,— сказал С<ережа>.
69
Недавно я мылаАле руки.—«Какая ручка миляля!» — вдруг медленно, с расстановкой проговорила она. Потом, сидя у меня на коленях — я раздевала ее к дневному сну — она, услыхав, к<а>к С<ережа> посылает няню за мороженым, сказала: «Морозено… ареково». (Ореховое). Откуда? С<ережа> даже не говорил об ореховом. На др<угой> день — вчера — она, опять-таки сидя у меня на коленях и указывая на различные части моего лица. называла:
— «Мами нос, мами гаски, мами мода!» (т. е. морда). Потом, уронив на пол маленькую красную розу:
— «Розочка упала, розочка — гадость!»
Глядя в окно, она рассказывает всё, что видит:
— «Татарин идет! Девочка а полю! Матик бизит! Розочка — вот! Розочка — иссё! Собака лает! Питька итит! Кайадииа изит!» Между прочим, татар она, действительно, отличает.
Сегодня я иду с нею на руках.
— «Что Аля делает?» — «Едет».— «Скажи, еду!’» — «Еду».— «А кто мама?» — «Асатка».
За обедом у нас был П<етр> Н<иколаевич> — говорили о Рогозинском —дружно ругали.
На второе подали мясо с салатом. Аля стояла рядом со мной и, увидев, что я ем салат, сказала:
— «Мама кусит теточки!» — «Нет, Аля, травку!»— «Мама кусит тавку!» — Иногда она прямо захлебывается от желания рассказать, что видит. Напр<имер>: «Кусака прик прик… Папа… папа… титает… Гром гимит…» и не может досказать. Сегодня она, кажется, в первый раз осознала гром, и потом уже на каждый стук говорила:
— «Гром гимит!»
Писала ли я, что она, ложась спать — еле коснувшись головой подушки начинает считать: «Раз, бара, три, тетыре, пять, шесть, семь, восемь, девять…» — т<а>к раза два сряду. Потом быстро засыпает. Ее уже месяца 1 1/2 к<а>к не укачивают. Только ляжет и уже через 2—3 мин. спит.
Она говорит — больше повторяет за мной — новые стихи:
—«Гори… гори… яса,
Тоби… не… погаса,
Глянь-ка… на… небо,
Питьки итят!»
70
Когда я говорю их ей нараспев, особенно быстро и громко произнося последнюю строчку, она непременно просит: «Иссё!» Теперь она, уходя в соседнюю комнату, с лукавой и довольной мордой говорит: — Титанья» («До свиданья»,— Ася уверяет, что она говорит: «Титаник»).
Ах, эта ужасная вчерашняя газета! Смерть Артёма — я его мало видела и вообще не люблю театра, но он был старый, трогательный, обижался, когда молодежь не устраивала ему оваций! — мнимая смерть Ямбо, уже стоившего мне стольких слез — С<ережа> закрыл пальцем слово «Слон» (Ямбо) и мне показалось, что «Смерть» —и, наконец, эта ужасная гибель «Императрицы Ирландии». Сегодня С<ережа> читал мне подробности. Катастрофа произошла в 2 ч. ночи, к<а>к раз в то время, когда несколько офицеров и пассажиров покатывались со смеху, слушая рассказ капитана о том, к<а>к он однажды узнал и поймал одного важного преступника, благодаря его золотой челюсти — он подошел к мнимому священнику и рассказал ему анекдот. Тот рассмеялся — капитан увидел золотую челюсть, данную ему, к<а>к главная примета. И вот, в этот самый момент — слушатели хохотали — «Императрица Ирландии» столкнулась с др<угим> пароходом. Из 1400 с лишком пассажиров (считая и команду) спасены всего 432, из них ОДНА женщина и НИ ОДНОГО ребенка. Главная часть спасенных — команда. Спасся капитан. Погиб актер Ирвинг и его жена. Телеграфист успел только сообщить: — «Спасите наши души!» Сам он спасся. Из пассажиров, спавших в каюте, спаслись только двое: муж и жена,— она единств<енная> спасшаяся женщина. Все остальные и все дети — погибли. Больше 1000 человек!
Какой у нас сад! Сколько роз! Аля всегда возвращается с прогулки с розой в руке.
Утром пахнет Россией, летом, деревней. Ах, я бы для Али хотела имения,— нет, лучше нашей дачи в Тарусе не найдешь! Этот запах в окно малины и дождя, эти голубые дали за золотом нив, эта ужасная тоска по вечерам, эта каменоломня над сияющей синей Окой, эти желтые отмели, эти холмы, эти луга, эта воля! — Вообще я для Али хотела бы настоящего барского строя жизни,— сенных девушек, нянюшек, лакеев, девчонок,— чтобы всё и все были к ее услугам.
71
А то недавно: я послала няню с Алей в лавочку за сахаром — совсем близко, минуты две ходьбы. Потом, забыв, что они в лавочке, долго звала их по саду и т<а>к, не дозвавшись, ушла. Проходи мимо лавочки, я остолбенела: на пороге возится Аля. совсем к<а>к уличная девчонка. Няня, не обращая на нее внимания, сидит в глубине лавки на стуле и с кем-то разговаривает. Я вообще вежлива с прислугой, очень редко раздражаюсь, никогда почти не кричу, но тут я не своим голосом завопила: — «Вон отсюда! Моментально! К<а>к, Вы сидите и говорите какую-то ерунду, а Аля, к<а>к какая-то уличная девчонка копается в грязи. Фу, какой стыд! Фу, фу!» Няня летела стремглав, не взяв даже пакетов.— Возмущение мое было непередаваемым. Я отношусь к Але, к<а>к к принцессе. У нее + надо мной: полный аристократизм физической природы.
Несколько ее фраз.
Она защемила пальчик и жалобно: «Дверь кусается!» Это мне рассказывал Сережа. Вчера она ушибла голову. Я обыкновенно, к<а>к 1000 лет назад, дую на ушибленное место. И вот она поднимает со лба волосы и спрашивает: «Тусить — будет?» (Дуть и тушить у нее синонимы)
А вечером был такой разговор. Услыхав, что няня приготовляет ванну, она сказала:
— «Купаться — будет?»
— «Аля, к<а>к надо сказать?»
И, вместо: «купаться буду», я услыхала:
— «Дай, паята, купаться!»
Сегодня утром она, сидя на лежащей мне, говорила свое: «Бим-м». Дойдя до «бежит курица» она продолжила:
— «Бизит куритя, дазит…» (Дрожит)
Со вчерашнего дня она говорит «ради Бога».
Сегодня же утром она сказала, глядя на Кусаку:
— «Кусака будет мить ручку».
А когда мы стояли с ней в дверях С<ережи>ной комнаты и слушали дождь, она вдруг сказала: «Дождь пи сделал» (т. е. за маленькое) — «Что дождь сделал?» — переспросила я.— «Пи!» —
72
Феодосия, Троицын день 1914 г. (25-го мая, воскресение).
У меня началось легкое Reisefieber {предотъездная лихорадка (нем.)}, выражающееся в жажде укладываться и в чем-н<и>б<удь> забыться,— в торопливом ли надевании ключей на только что купленные кольца (одно я уже сломала), в чтении ли чего попало, в отдаче ли каких-то спешных приказаний няне… И к тому — близкий отъезд хорошая отговорка для неписания стихов Эллису.
Странная вещь: т<а>к легко и с такой радостью писать и с таким наслаждением откладывать писание!
Розы, розы, розы… Когда проходишь Сережиной комнатой, невольно останавливаешься от этого теплого сладкого запаха, круглыми волнами вливающегося в широко открытые двери.
Недавно А<лиса> Ф<едоровна> прислала нам только что сваренного розового варенья.
1. Ешь— и чувствуешь во рту вкус 1001 Ночи.
2. Вкус розового варенья — вкус 1001 Ночи.
3. В ложечке розового варенья — вся 1001 Ночь.
Мне ужасно понравилось это сравнение и хотелось сделать его возможно точнее и короче. Третье, кажется, самое лучшее. Первое — худшее.
Нет, что бы ни говорил Макс,— проза должна быть музыкальной. Я могу великолепно писать прозой, но всегда тороплюсь, или ленюсь.
Еще о розах: у меня есть чудное платье — крупные красные розы с зелеными листьями — не стилизованные и не деревенские — скорее вроде старинных.—Подарок Аси.— И есть еще большой кусок такой же материи, из него я сделаю Але и себе по одеялу. Что может быть волшебнее ватного стеганого монашками одеяла с крупными красными розами! Живой монастырский сад’ Ах, Алины воспоминания детства!
Матери 22 года (говорю о будущем), с виду она — семнадцатилетняя девушка,— тонкая, легкая, с худыми, длинными руками. Короткие золотистые волосы. Нежный голос. Целует собак и кошек, заводит часами шарманку, пишет стихи. Летом ходит в шароварах, зимой — в цветных, усеянных цветами платьях — иногда старинных. На руке у нее тяжелый старинный бюрозовый браслет. А волшебные сверкающие кольца! А аметистовое ожерелье, а синий медальон, а гранатовая брошь, цвета темного вина! А эти бусы на стенах! Эти старинные гра-
73
вюры и гобелэны! Эти альбомы! Это множество музыкальных ящиков! Эти книги, книги без конца! Эта волчья шкура! Этот запах папиросы!
Отцу — 21 год (говорю о будущей зиме, когда уже Аля сможет кое-что помнить,— ей пойдет третий год).
Красавец. Громадный рост; стройная, хрупкая фигура; руки со старинной гравюры; длинное, узкое, ярко-бледное лицо, на к<отор>ом горят и сияют огромные глаза — не то зеленые, не то серые, не то синие,— и зеленые, и серые и синие. Крупный изогнутый рот. Лицо единственное и незабвенное под волной темных, с темно-золотым отливом, пышных, густых волос. Я не сказала о крутом, высоком, ослепительно-белом лбе, в к<отор>ом сосредоточились весь ум и всё благородство мира, к<а>к в глазах — вся грусть.
А этот голос — глубокий, мягкий, нежный, этот голос, сразу покоряющий всех. А смех его — такой светлый, детский, неотразимый! А эти ослепительные зубы меж полосок изогнутых губ. А жесты принца!
