ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
1
1913—1914
(конец)
Коктебель, 12-го июня 1914 г., четверг
Сначала несколько черт из Алиной феодосийской жизни. Вот, что в моей записной книжке:
Аля — 29-го мая 1914 г., четв<ерг>
В 6 ч. за кашей.
— «Мама гасётек пи сделала» (захлебывается от смеха, но старается стянуть губы)
— «Что-о?»
— «Мама гасётек… пи… сделала…» (хохочет уже громко)
— «Кто-о сделал?»
— «Мама!»
И вскоре:
— «Лозетька пи сделала, лозетька бяка»
— «Аля, ты любишь маму?»
— «Любишь.»
— «Нет» — «люблю»!
— «Люблю.»
— «Кого ты любишь?»
74
— «Корову!»
— «А меня любишь?
— «Люблю маму.»*
— «А папу любишь?»
— «Люблю.»
— «А помнишь Асю?»
— «Помню.»
— «А какая Ася?»
— «Синяя!»
— «Мама, пасится надо!»
З0 мая 1914 г., у нас Хрустачев — Николай Иванович.
— «Аля, скажи «Николай» — «Ни»
— «Ни».
— «Ко».
— «Ко.»
— «Лай».
— «Ау!»
С 1-го июня мы в Коктебеле. Ехали — Аля, Кусака в корзинке, Аля {Описка: Аля упоминается дважды.} и я. Сначала езда ее очаровывала. Когда мы остановились на базаре купить черешен, она несколько раз повторила: «Иссё, паяйта». Кусака в корзинке орал и спал попеременно. А когда мы приехали, сразу залез в стенной шкаф, где пробыл целых два дня; оттуда он на третий день перебрался на подоконник. Т<а>к и сидел за занавеской, окруженный кастрюльками, подсвечниками и всякой дрянью.
Когда Пра увидела Алю, она воскликнула;
— «И это Ася называет толстым ребенком! Да она совсем худая! Посмотрите на ее лицо!» — Пока мы с няней раскладывали веши, Ася ходила по саду с Алей и Андрюшей на руках.
Андрюша без ума от Али. Увидев на столе у Пра ее карточку, он сразу закричал «Аля», взял ее, целовал, носил по саду и всем, кого видел, давал целовать. Это было до нашего приезда.
75
Чем я сейчас живу?! Ненавистью, возмущением, сознанием одиночества, тоскою о Пете Эфрон и Игоре Северянине,— стихами. В первый же вечер всё это хлынуло на меня. Молодой человек 22-х лет — некто Форреггер фон Грейфентурм — хорошенький, безобидный, поверхностный, довольной милый, но любящий свою глупую, вульгарную 19?ти летнюю жену — пел Игоря Северянина.— «Это было у моря», «Я вскочила в Стокгольме на крылатую яхту», «На Ваших эффектных нервах» и «Каретка куртизанки».— Полудекламация, полу-пение. Волнующе-бессмысленные, острые, трагические слова, пленительный мотив. Что-то с чем нельзя бороться и конечно — не надо! Романтизм, идеализация, самая прекрасная форма чувственности, сравнимая с рукопожатием — слишком долгим и поцелуем — слишком легким,— вот, что такое Игорь Северянин.
Эти песенки неустанно звучат у меня в сердце и на губах.
Первый вечер был прелестен — я почти простила молодому человеку его жену, хотя все это — только Игорь Северянин!
На следующее утро он пел специально (гнусное слово!!!) для Али. Она сидела у меня на коленях с сухарем в руке — вся застыла — молчала — безмерно открыла глаза — забыла о сухарике — и после каждой песенки просила: «Еще, пожалуйста!» Пра ею восторгалась.
Об Але: новая манера.
— «Мамка!»
— «Что-о?»
— «Мамочка-чка-чка-чка-чка».
Я целую Кусаку. Она тянет губы: — «Меня!».
Играет сама с собою. Басом: «Татарин, ибери Алю!» И тонко: — «Боюсь!»
Однажды я слишком напудрила ее перед сном и показала ей себя в зеркале. Когда же его взяла, она попросила: — «Картинку — пасотрим?»
Такие фразы: «Гуси нету, абаки нету, пёсики нету.» — «Ваню пасотрим? Ваня Фидосии!» Ночью она к<а>к-то проснулась с криком «Боюсь!» — «»Чего ты боишься?» —«Макс!» В эту секунду кто-то сильно стукнул в дверь. Няня, Аля и я застыли в одинаковом ужасе.— Гром, дождь, потоки. Аля в ужасе.— «Боюсь!» — «Чего ты боишься?» — «Гром!» — «А дать тебе гром в руки?» — «Уи!» и искаженное лицо.
76
Ветер треплет деревья. Аля бежит по дорожке и вдруг останавливается в ужасе: — «Дерево! Боюсь!» — На дорожке кусочек ваты, готовящийся улететь. И снова Аля ни с места. Когда Ася привезла ей из Феодосии тачку, она минут 20 не хотела к ней притронуться. Вчера она, сидя у меня на коленях, говорила, глядя на бегущее перо:
— «Перо безит. Мама, писи, паяйта! Перо упало!! Горы! Горы! Мама, кушай! Палиська. Мама, писи, паяйта!» Я, молча, записывала всё это, наслаждаясь тем, к<а>к она говорит, а она — тем, к<а>к я пишу. (Не совсем правильное построение фразы).
Алины самые большие радости: духи, кольца, картинки, пенье.
Клянусь, что это не «стилизация» — самое ненавистное мне в мире, т. е. подделка,— а «стиль» — неподдельное и не могущее быть подделанным, собственное, гениальное.
Вчера вечером мы гуляли — Андрюшина няня Клавдия — жираффа — бывшая Алина — Андрюша, Аля и я, и я в первый раз увидела у Али определенное желание итти именно в таком-то направлении.— «Мама, тут пойдем!»
Аля любит горы, море, камешки, палки,— вообще свободу. Стоит ей прийти в комнату, к<а>к начинается: «Гуйять идем! Сапотьку оденем!»
Здесь она стала капризной в еде. Уцидя суп, заранее плачет; курицу «петусок» держала во рту около часу, отказываясь глотать. Все время старается извергнуть то, что не нравится, но меня более или менее слушается. Ненавидит утренние обтирания комнатной водой.— Сейчас она пришла надеть чулочки — днем ходит в одних чувяках — и, увидев на ковре шнурок, воскликнула: «Веревотька бедная упала!»
Сегодня мы с ней и няней дошли до «Змеиного Грота». Шли мимо высоких песчаных гор, сначала мягкой, ровной дорогой, потом узенькой тропинкой, бегущей то вниз, то вверх. Море — буйное, вдали — зеленое, у берега — грязное — катило к берегу громадные пенистые волны. У рыбацкой хижины мы сели в лодку, наклоненную к самой воде. Аля сидела на самом конце и бросала в воду камни. Волны с грохотом разбивались о нашу лодку. Казалось — мы плыли. Аля сидела в одной рубашечке. В Змеиный грот нельзя было войти, мы спустились в крошечную, ни откуда не видную бухточку. Алюшка сидела на камнях, мы с няней в море. Волны швыряли нас с невероятной силой. Это было чудное купанье. Интересно — что сказали бы какие-н<и>б<удь> очень мирные люди, глядя к<а>к мы карабкаемся с Алей по крутым, местами опасным тропинкам?! Мать в шароварах, тонкая, к<а>к девочка — дочка в
77
рубашечке — синее небо — грохот моря — высокие желтые горы. Эти могло быть 100, 200, 300 лет назад! Ни турецкие узоры на шароварах, ни Алина рубашечка не выдавали XX века! Прелестная и незабвенная прогулка! Алина первая большая — около 8?ми верст! Когда няня или я сбегали с нею на руках по крутой тропинке, она громко смеялась. Море этого дня — 12-го июня! — шуми вечно! Вечно стой у этого моря рыбацкий баркас! Тонкая, легкая я в голубых шароварах, не старься! Не старьтесь и Вы, загорелая, круглолицая, большеглазая няня! Но, Алюшка,— расти!
Коктебель, 19-го июня 1914 г., четверг.
С<ережа> кончил экзамены. В местной газете — Южный Край» такая отметка: «Из экстернов феодосийской мужской гимназии уцелел один г-н Эфрон». В его экзаменационной судьбе принимал участие весь город.
Хочется записать одну часть его ответа по истории: — «Клавдии должен был быть великим императором, но к несчастью помешала семейная жизнь: он был женат два раза,— первый на Мессалине, второй — на Агриппине, и обе страшно ему изменяли».
Это всё, что он знал о Клавдии. Экзаменаторы кусали губы.
Экз<амен> по Закону,— 12-го июня 1914 г.
Свящ<енник>: «К<а>к отнеслись стражи к Воскресению Христову?»
С<ережа?: — «Пали ниц.»
Свящ<енник>: «А потом?»
С<ережа>: — «Пришли в себя»
Свящ<енник>: — «Гм…расскажите нам жизнеописание кого-н<и>б<удь> из Отцов церкви,— кого Вы лучше знаете.»
С<ережа> молчит.
Свящ<eнник>: — «Что такое Сретение Господне?»
С<ережа> молчит.
Директор, ласково: — «Ну, Эфрон, вспомните!»
Молчание.
Свящ<eнник>: — «Кто встретил Христа во храме?»
С<ережа>: — «Первосвященник».
Свящ<eнник>: — «Нет!»
78
С<ережа>: —«Священник».
Свящ<енник>: —«Знаете ли Вы молитву: „Ныне отпущаеши“?»
С<ережа> быстро: — «Ныне отпущаеши…»
Свящ<енник>: —«Дальше?»
Молчание.
Свящ<енник>: — «Что такое чревоугодие?»
Долгое молчание, затем мычание, и ответ:
— «Угождение чреву».
Свящ<енник>»: — «Нет. Это, когда чрево почитают к<а>к Бога».
С<ережа> изумленно молчит, делает мертвенное лицо и просит позволения сесть. Порывисто дышит. Все молчат, ожидая последнего вздоха. Директор предлагает закончить экз<амен> — Тройка.
13-го июня я узнала о смерти Ямбо.
Я лежала на постели у С<ережи>, в Феодосии.
— «Я Вам лучше не буду рассказывать. Вы не сможете слушать.»
— «Нет, расскажите!»
— «Ему выбили глаза…»
— «А — ах!»
Что-то ударило меня в грудь, я задохнулась и в одну секунду всё лицо залилось нестерпимыми слезами. Такого ужаса я еще никогда не испытывала. Такой боли! Такой жалости! Такой жажды мести!
Ямбо! Прекрасный, умный слон, расстрелянный 230 разрывными пулями! Ямбо, никому не делавший зла! Ямбо с длинным хоботом и добрыми глазами (и хобот и глаза перебили!). Ямбо, не хотевший умирать, топтавший апельсины и пирожки с ядом и при виде солдат поднявший над головой трехпудовую балку. Ямбо, к<оторо>го расстреляли хамы из Охотничьего клуба, позорно скрывшие свои имена. Ямбо! Ты моя вечная рана! Сколько я о тебе плакала еще 2 месяца назад, к<а>к радовалась твоему спасению! Клянусь, что я бы с наслаждением собственноручно повесила твоих добровольных палачей — одного за другим. Расстрел Ямбо — 100 000 раз хуже сожжения христианских мучеников, потому что Ямбо был зверем,— умным, совсем невинным и не хотел умирать! — Каждый раз, к<а>к говорят о Ямбо, я плачу.
79
Недавно приезжала Аделаида Казимировна с мужем. Вот, что она сказала об Але: — «Elle me plait de plus en plus’» {«Она нравится мне все больше и больше (фр.)»} (трогательно воображая, что Аля может понять по-русски) — «Это ничего, что она ни к кому не идет. Это прекрасно. Идут ко всем только банальные дети, Какие у нее глаза! Озера!»
— «Какая у Вас крестница!» сказала она потом Пра, влагая в первое слово — все!
— «Да, моя крестница»… Пра остановилась, ища и не находя слов.— «Моя крестница — всем крестницам крестница!»
Да, увидев Алю, А<делаида> К<азимировна> сказала:—«Вот она какая! «Пленительная госпожа»!» (Из моих последних стихов Але)
После чая мы с А<делаидой> К<азимировной> пошли ко мне. Она говорила о Беттине, к<котор>ую сейчас переводит, о ее сходстве со мной и сказала две строчки ст<ихотво>рения:
— «К<а>к светлое в мире виденье,
Мне снятся: Беттина, Марина».
Были в башне у Макса, сидели на берегу. Я умоляла ее остаться ночевать.
— «Да, да, я останусь!» — радостно говорила она, не зная решения мужа непременно уезжать сегодня вечером.
На берегу мы говорили о моей нетерпимости к людям.
—«В Вас еще большая наивность, большая детскость,— Вы всё требуете сходства с собой и возмущаетесь, когда его нет. Потом,— когда-нибудь! — Вы увидите, что мы одиноки с самыми близкими людьми и что с каждым из них приходится переживать горечь возврата к свободе. Вас возмущают все эти люди, их мелкая бестактность,— разве стоит обращать на это внимание? Уходите к морю, не говорите с ними…»
Обращаясь к подошедшему Сереже, она добавила: — «Вот я всё хочу научить Марину терпеливее относиться к людям. Но ее ничему нельзя научить!» — грустно-восхищенно воскликнула она.
— «Разве можно научить отношению к людям?» — спросил С<ережа>.
Говорили о Максе.
— «Ведь до того Коктебеля, к<отор>ый Вы знаете, был другой: с Анной Рудольфовной Минцловой, Маргаритой Васильевной, Черубиной. И мне кажется — Макс сейчас живет в нем гораздо сильнее, чем в этом. Надо понять. Я знаю, к<а>к он ужасно страдал, к<а>к нечелове-
80
чески-благородно себя вел однажды, когда у него отняли всё. Знаете, если бы он был более человечен, он бы не т<а>к поступил. Я помню его согнутую фигуру, его голову,— он страдал, к<а>к животное, к<а>к бык. Вообще я часто гляжу на него, к<а>к на большую, теплую, лохматую шкуру. Тогда его ужасно жаль».
— «Он совсем не человек. С ним нельзя говорить ни о жизни, ни о любви, ни о смерти. Знаете, я к<а>к-то, смеясь рассказывала Асе, к<а>к Макс утешал умирающего…»
— «Макс никогда не пойдет к умирающему!»
— «Знаю. Но представьте, что судьба к несчастью обоих свела их в такую минуту. И вот Макс начинает рассказывать умирающему историю, к<а>к однажды в Испании — в таком-то городе, в таком-то веке — к одному кардиналу пришел один аббат и к<а>к этот аббат вдруг понюхал розу и к<а>к вдруг умер и к<а>к эта смерть прекрасна.— Представьте себе ужас этого умирающего! Какая-то Испания, уже ни к чорту не нужная, раз кончается весь мир!»
А<делаида> К<азимировна> смеялась.
— «Да, Вы правы. С ним нельзя говорить ни о жизни, ни о любви, ни о смерти. Он не человек. Для меня он нечто вроде химеры с Notre-Dame {Собор Парижской Богоматери (фр.)}. Он мне приятен своей монументальностью, архитектурностью. Я люблю его видеть на каком-нибудь торжестве, к<а>к украшение
<Не дописано; следующая страница оставлена пустой.>
27-го июня 1914 г., суббота {В действительности: пятница)
Аля купается и видит в открытое окно огонек какой-то дачи.
— «Огонь»
— «Да, огонь загорелся!»
— «Котин… дом. Загорелся котин дом»
«Поцелуй ручку, другую ручку поцелуй, поталуй Алю, хотю. Поталуй тювяку, поталуй меня!»
Сама о себе: — «Бяка така-ая!»
81
Аля и Андрюша гуляют вечером по огромному пустырю — две фигурки в одинаковых коричневых пальто и белых шляпах. Тонкий серп месяца.
Андрюша: — «Луны нету!»
Аля: — «Луна есть!»
— «Аля, к<а>к стыдно! Кто плачет?» Она сквозь слезы: — «Морда патит!»
23-го июня утром, разглядывая сначала фигурки, потом другую гладкую блестящую сторону моего черного лукутинского порт-сигара:
— «Посмотри, мама,— море!»
Настоящее, бесспорное сходство.
Глядя на пеструю ракушку: — «Патице, посмотри,— красивое!»
Вечная фраза: «Коро гулять пойдем, сапотьку одеем?»
24-го июня, за кашей: — «Я касию, теточек кассиет!»
— «Хлеб — красивый!»
— «Мозно одеть кольцо?»
— «Кусака, друг милый!»
25-го июня, разглядываю картинки к басням Крылова и в данный момент — лисицу:
—«Кусака, милый друг. Паситься надо!»
— «Няня, пойди сюда минутку’» (за дверью)
— «Мама, делай т<а>к!»
— «Ах, какой красивый камешек!’» — «Ах, какие косточки!» — «На камесек красивый!»
82
— «Мама не хотет!»
— «Чего мама не хочет?»
— «Кушать камески!».
Внезапно: «Гасок, иди сюда!»
Уходя, обезьяне: — «Ибезьяна, дасиданья! Ибезьяна, рутьку давай!»
Они бегают с Андрюшей по комнате, страшно крича и размахивая руками. Я верчу шарманку. Оба в исступлении.
Аля, подбегая к двери: — «Татарин, бери Апдрюшу!» — «Гром, бери Андрюшу!» — «Андрюсу поставлю угол!»
Безумный страх гром.
Сегодня утром. Страшно лукаво:
— «Мама, кусай хлеб!».— даст спичку.
— «Спасибо, Алечка, кушай сама!’»
— «Не хотет!»
— «К<а>к надо сказать?»
— «Не хотю!»
— «Хана, или сюда!’»
— «Что это за „хана“» ? Что это — человек? собака?»
— «Тилавёка дать! Дай, по-за-луй-та тиловёка!»
— «Мама, кусай „пи“»!»
Вот ее фраза в данную минуту: «Няня, сандалии одень позалуйста!»
83
Разговор Андрюши:
— «Павел,котоли тяс?»
— «Семь часов, Андрюша!»
— «Пасиба!»
—«Пайел, котоли тяс?»
Ответа нет.
— «Не сысит!»
— «Тли цясса каску валить!» — «Алёк, иди, мама зовет!» — «Камесек болсой, калухленький!» (кругленький)
Мне: — «Селёлецька, возьмите!»
— «Сипатия! (Симпатия) Долохая, миляля! Сипатия холсая!» (К ужасу няни, от к<отор>ой он слышал это слово).
Андрюша упорно зовет меня «Селёзей», всем говорит на «Вы».
Напр<имер>: — «Аля, текайте!» (По местному — уходите)
Он, за исключением р т<а>к же много говорит, к<а>к Аля, но иначе: Аля слово учит по слогам и выговаривает отчетливее.
<Далее до конца тетради 14 листов не заполнены.>
84
