ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ
— за игру за твою великую,
за утехи твои за нежные…
(Морской Царь — Садку)
материалы для статьи болгарские народные песни
(дали на просмотр перевод Федорова [Федоров Александр Митрофанович (1868 — 1949) — литератор, переводчик. С 1920 г. жил в эмиграции, в Болгарии. В 1924 г. в Софии вышла его “Антология болгарской поэзии”.])
Отрывки — в моей переделке.
Образцы яз<ыка>
У овец — ягнята ярки,
Все овчата мохноглазы,
Все козлята востророги
Наливала — так с обмером
(Молитва Лазаря)
Павлин гуляя
Уронит перья
Сберет их дева
Сплетет в венок
Сирень та — осыпалась,
Вкруг шеи обвивалась
Той шеи — всех светлее…
Лес ты мой, лес зеленый!
Путь мой идет — не лесом.
Если ж иду я тобою —
Из-за густой твоей тени,
Из-за воды быстротечной…
(не тем же ли мог объяснить герой свое пребывание в гроте Калипсо?)
Красна дева, пестропола,
Пестропола, долгокоса
Всё красиво, всё шелкoво,
Всё раскрашено толково
Райские врата затвoрены,
Геенские — отворёны
Легенды и обряды
Св. Никола на трапезе святых роняет полную чашу. Не разбивается, не разливается. Удивление. Объяснение: — Только сел я за трапезу, разлилось Черное море, потопить корабль хотело. Корабельщики взмолились, слёзно все они взмолились… Полная чаша в руках Николы — гибнущий (спасенный) корабль.
Огненная Мария — лик засухи.
Христос — наводитель мостов.
Св. Георгий и Божья Матерь (“У овец ягнята ярки…”).
Божья Матерь проклинает кукушку, кукованьем разбудившую Младенца.
Янка и ангелы. Ангелы обманом вынимают из Янки душу (яблоко).
Дары Св. Николе. Св. Никола отвергает богатые дары золотарей, землепашцев, виноделов. Я хочу одну копейку, — да и то в мой день единый, день единый, день Николин.
Господь и святые гости. Господь на олене, Божья Матерь на серне, Св. Иоанн на голубе, Св. Георгий на коне, а Св. Никола — на соколe.
— Глубина символов и роскошь образов —
Родина и Чужбина
Тоска по родине в болгарском сердце так сильна, что на первой же странице отдела “Родина и Чужбина” заставляет молодую женщину, выданную матерью “в пустую Софию” молить Бога: “да свижусь с отцом и братом, да мать найду в могиле”.
Роза, красующаяся: на черной юнацкой шапке, и на тонком стволе винтовки (чуть ли не испанский образ! Та же ли кстати, игра слов по-болгарски: роза на винтовочном стволе?)
Семья (древо)
Его ветви рвутся к небу,
Корни вьются в сыру-землю.
Его ветви — милы-снохи,
Сыновья его — коренья,
А вершины — милы внуки
Любовь
Распахнул он десно крыло —
И выпало письмо белo
Совет монаха: иди в город и выбери там подругу по сердцу.
Мужской цинизм: — пойманная девушка молит: — “Пусти меня, Гесмаджи, я одна у своей матери!” — “Полно ты, полно, Евангелина, — и я у бабки один ведь тоже!”
Много, драгана, желаю!
Желаю, но не имею:
Твоих поцелуев желаю!
(И ответ жестокой драганы:)
— Целуй меня, милый, скорее!
Черная Чума. Петкана и мертвый Лазарь. Брат странным образом архангел, влезает на плеча Чумы.
Свобода и неволя:
“Замуж не выйду за турка —
Девять лет и еще два года…”
Три кукушки. Первая от зари и до зари — любимая, вторая изредка — сестра, третья — неустанно — мать родная.
Русский король Стефан, не желающий менять веры.
Лес и юнак:
Прекрасная былина о Короле Марке, погубившем силу свою (богоборчество). Прощание с вольной жизнью. Призыв леса.
Русалки и змеи.
Любовь мужа к жене. На десятом году вдовства спрашивает у мертвой:
— Прошла ли теперь твоя оспа?
Светла ли, свежа ли кожа?
Несчастная в замужестве молодая женщина. Ожерелье сдавившее горло — это ее первый милый, а запястья, сковавшие руки — “дети мои, малые дети”…
Три раны: от турецкой сабли, от винтовки тонкой, от девичьих зубок…
Юноша, повстречав девушку, теряет всё: конь вырывается, пес убегает, сокол улетает. Совет матери: — Коня купишь, пса достанешь, сокол прилетит, — догоняй девицу!
Юнак искушает девицу: — “Кому, скажи мне, хранишь, красотка, ты лик свой белый?” — А лик свой белый храню, мил братец, земле я черной. — Кому, скажи мне, хранишь, сестрица, ты щеки красны? — А щеки красны храню, мил-братец, земле я черной. — Кому, скажи мне, хранишь, (и т. д.) Совет юнака: — Отдай мне (перечисление “верху: очи, уста и щечки>)… а Бог… отпустит!
Три пташки поют молодым. Первая в сумерки: вечер! вторая перед полуночью: спать ложиться! третья перед зарею: вставать! Первой молодая — если б знала — дала бы хлеба, второй — сахару, третьей — горькой полыни.
Мгла на горе и над горой — вздохи юноши о милой.
Гора придавила троих пастухов. Первый молит: — У меня мать на воле, второй — сестра на воле, третий — жена на воле. Кого отпустит?
(NB! Знаю: — “Душа — на воле! Ибо бездыханного тела даже гора не хочет. Потому что — простой мертвец. Все вы любите лежать — камнем лежать — на душах: живом. 1933 г.)
(Камнем лежать — на душах живых!)
Отрывок письма (очень сокращено, еле разбираю)
Милый друг [По-видимому, обращено к П. П. Сувчинскому],
Скучаю по Вас. Мне даже жаль, что под самый конец так повернуло. Не чувствовать — вот мое страстное желание. Не болеть (?) — вот решение. “С Вас содрана кожа” — вот слово одного еврея обо мне.
Мне столько нужно Вам сказать — разрываюсь. (NB! Никто никогда не хотел слушать. 1933 г.)
Хочу ходить с Вами по какой-нибудь заставе, мoсту, в темноте, на полной воле, долго. Этого никогда не будет.
Вы, как имеющий Бога (NB! кому — пишу? Никого что-то не помню “имеющего Бога” которому я бы — такое писала. 1933 г.) неизбежно должны ощущать меня, как низшее, бессловесное, и если когда-нибудь будете любить меня, то как дерево — с безнадежной жалостью. Я — то, с чем Вы уже справились. Не совсем справились, от первой листвы еще немножко больно, но — и это пройдет.
Что еще? Всё. (Noch alles [Еще всё (нем.)].)
Это письмо сочтите полученным, но не написанным. Да и не письмо.
(“He-письмо” относится к лету 1926 г., С<ен>-Жиль, когда в этой же тетради окончательно правила Тезея.)
Сон:
Огромный богатый особняк во Франции. Комнаты, каких давно не видела, вещи, о которых я давно забыла. Простор, блеск и свет богатого дома (богатства).
Это Ваш дом, я в гостях у Вас, но Вас нету. Много гостей. (Ни одного мужчины.) Нарядные горничные — blanc et noir [черно-белые (фр.)] — бесшумные и быстрые как тени. Серебряные подносы. Сижу в кругу других. Беседа на французском. Что мы все здесь делаем — не знаю. (NB! Просто — “в гостях”. Единственное место где делаешь неизвестно что и где делать — ничего нельзя. Явная отвычка Революции и Чехии. 1933 г.)
Входите Вы, не входите — проходите, быстро минуете. Мне необходимо Вам что-то сказать (что — не знаю). (NB! Знаю: “Не уходи! Побудь со мною…” [Начальная строка популярного романса Н. В. Зубова на стихи неизвестного автора.] 1933 г.) Естественно, не окликаю и не гляжу.
Руки в каком-то тесте — вязкое. Необходимо смыть. Иду в какую-то детскую (без детей). Там Вы и какая-то Ваша родня (женщины, пожилые). Недоуменно прошу воды. Вы берете кувшин и льете мне прямо на руки — никаких умывальников — стою в озере. Какая-то дама, пожилая, с карими подпалинами под глазами, испытующе: — “Какая Вы молодая! И уже дочка 5 л.”. — 10-ти лет — поправляю я. — И не скрываете? — Madame, dix ans de vie vecue! [Сударыня, десять лет прожитой жизни! (фр.)] Выходим, я и Вы. Вы садитесь в кресло, я рядом, на стуле. Между нами лакированный красный столик, на нем папиросы. Беру одну — рассыпается, другую — рассыпается, третью…
И, не глядя: — Мне Вам нужно одну вещь сказать.
— Об этих рассыпавшихся папиросах?
В тоне наглость и грусть.
— М<арк> Л<ьвович>, мне Вам уже нечего сказать.
Встаю. Выхожу. На большой лестнице движение. Чемоданы, картонки, веселая суета горничных.
— Madame est arrivee! Madame est la! Le petit chien de Madame! [Госпожа приехала! Госпожа там! Собачка госпожи! (фр.)]
Собачка в лентах. — <пропуск одного слова> переполнена. Но выйти — встретиться. Захожу в первую дверь. Занавес. Испуганный шепот нескольких женщин:
— Asseyez-vous la, Vous derangez la contredanse! [Сядьте вот там, Вы мешаете кадрили! (фр.)]
Занавес раздвигается. Плавное проплывание лиц и тел.
Случайность
[Под таким заглавием в газ. “Правда” (1924, № 177, 6 августа, с. 3) была помещена статья Л. Сосновского, посвященная книге С. М. Волконского “Быт и бытие”. Цветаева переписывает, с небольшими пропусками и неточностями, первый ее раздел (всего их пять).]
(В мире белых, беглых эстетов)
После тяжелой мрачной книги белого мясника Савинкова [Речь идет о книге Б. Савинкова “Конь вороной” (1924).] можно отдохнуть над легкой и изящной книгой белого эстета, философа, мечтателя и идеалиста Сергея Волконского “Быт и Бытие”. Бывший князь имеет за границей много досуга и предается неторопливым устным и печатным размышлениям на тему: “прошлое, настоящее, вечное”, — таков подзаголовок книги. Волконский и пишет и говорит и думает красиво. А окружают его эстеты (белые, конечно) — которые и слушают красиво. Из красивых разговоров и красивого слушанья родилась красивая книга.
Волконский рассказывал, поэтесса Марина Цветаева слушала. Потом она восхищенно просила рассказчика непременно записывать в записную книжечку все красоты разговоров. Князь отказывался, но красиво:
“Когда я что „записал” я тем самым изгнал это из себя, я, как бы сказать, изменил химический состав своего я, и, конечно, в сторону обеднения. Вот почему я никогда не имел записной книжки”.
Однако поэтесса Цветаева настаивала и красивые слова оказались записанными… только не в записную книжечку, а в рукопись целой книги, о которой речь. Долго и тщательно выбиралось название.
“Однажды Вы мне написали, что нравится Вам, как я быстро от неприятных вопросов быта перехожу к сверхжизненным вопросам бытия. И тут же я подумал, какое было бы красивое заглавие „Быт и Бытие””.
Как далеко заходят беглые и белые эстеты наши в поисках красивого, видно из такого образчика словесного их кокетства: “Я был в Париже, Вы были в Праге…”
Это ведь неисправимые кокеты и эстеты. Советское помело вымело обоих из России [Ленивое помело, ибо выметалась, т.е. ждала разрешения на выезд, день за днем, шаг за шагом — 11 месяцев! М. Ц (ТОГДА)], одного в Париж, другую — в Прагу. И, перекликаясь из Парижа в Прагу, лишние люди новой штамповки кокетничают: — Вы замечаете изящное чередование П и Р. Это я не намеренно. Прага и Париж. П. и Р.
Неприятные вопросы быта для Волконского и Цветаевой связаны с пребыванием их в сов<етской> Москве.
