ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ
Монашка. Православная. M. б. — Флёнушка из “В лесах и на горах” [Речь идет о романах П. И. Мельникова (Андрея Печерского) “В лесах” и “На горах”.]. Отцветшая, отбушевавшая Флёнушка. Бескровное лицо с прозрачно-голубыми — секундами непроницаемо-сизо-дo-черна-синими — глазами, ровно столько губ сколько нужно для улыбки, — улыбка без губ —
Прямоносая, лицо молодой иконы. Таких, в старину, за эти глаза — жгли. А нынче они — с этими глазами — по ресторанам. И хорошие “чаи” — за эти глаза. (Моя тоже была — в Константинополе.)
Игрой случая страстно любила мой детский “Волшебный фонарь” и из всех книг увезла, когда бежала, только его. Его и Евангелие. (М. б. за сходство с молитвенником.) В Константинополе его у нее украли (по русск<ому> выразительному слову “зачитали”, т. е. так читали, что ничего не осталось — владельцу. То же самое, что “заспать” младенца.) Познакомились через Алю, ходившую играть к сыну “матери мальчика”. Не сразу. Она за моим именем не гналась. Ждала событий.
Честно могу сказать, что последующая любовь к С. ни в чем не помешала ее любви ко мне. Она его знала и знала что я для него. Верьте вяжущим вам фуфайки и няньчущим Ваших детей. Эти за Вас — в огонь пойдут.
И вот ежедневное явление на пороге. — Здравствуйте, М. И. Здравствуй, Борис! — не спрашивая как моя ревнивая цыганка: — Зачем — Борис? Сейчас все — Борисы! (Я: ?) В честь Пастернака? И Пастернака бы нужно было переименовать, а не то, что… Ну, в честь Пастернака — еще что-нибудь. Книгу ему напишите…
Это было воплощение тишины, уместности, физической умелости. Как дома пироги у нее возникали сами — без рук — или только с помощью рук — и даже не рук, а нескольких (заклинательных, навстречу и по желанию вещи) движений — так и здесь:
— Переложить “Бориса” — перестлать мне, не прикоснувшись ко мне, постель — руки сами, вещи сами, магический сон, тишина.
(Катерина из Страшной мести, Катерина из Грозы. И еще:
Катя-Катерина,
Разрисована картина.
Катя коврик вышивает,
Офицера поджидает.
— Офицер молодой,
Проводи меня домой!
А мой домик на горе —
Два окошка во дворе.
Два — как глаза. И не как, а: — глаза. Два синих глаза.)
— Я никогда не любила своего, как я люблю этого. Я своего, маленького, не любила. Стеснялась. Ни за что бы не взяла на руки —
совершенно не понимая, до чего она вся, всё девичество и всё первое-женское, и всё последующее женское, до чего ВСЁ — в этом признании. И до чего это признание — закон.
Такие у тебя, Мур, были няни.
Не забыть посещения — нет, именно визита, а не посещения — католического священника о. Абрикосова [Абрикосов Владимир Владимирович (1880 — 1966) — бывший настоятель католического прихода восточного обряда в Москве; выслан из России в 1922 г.]. Шелковая ряса, шелковые речи, поздравления, пожелания. Его единственного из всех мужских посещений я — <фраза не окончена>. С ним, перед ним единственным — ощутила себя женщиной, а не мною, а не матерью. Женщиной в ночной рубашке. Перед мужчиной в рясе <сверху: шелку>. Элегантная беседа. Реплики. Никакой человеческой теплоты. Никакой святости. Парирую как могу. (А лежа — физически трудно.)
Впрочем, я больше смущалась за него, чем за себя. Рим во Вшенорах!
Не забыть — нет, не няню, доброго гения, фею здешних мест — Анну Александровну Тешкову [Правильно: Тескова Анна Антоновна (1872 — 1954) — чешская писательница и переводчица, активная участница Чешско-русской Едноты в Праге.]. Приехавшую — с огромной довоенной, когда-то традиционной коробкой шоколадных конфет — В ДВА РЯДА, без картона, без обмана. Седая, величественная, Екатерина без вожделения, нет, лучше Екатерины! изнутри-царственная. Орлиный нос как горный хребет между голубыми озерами по-настоящему спокойных глаз, седой венец волос (ледники, вечность) высокая шея, высокая грудь, всё — высoко. Серое шелковое платье — конечно, единственное, и не пожалeнное для Вшенорских грязей, ибо — первый сын! —
— Я могу без конца смотреть на таких маленьких. На их лицах еще всё ТО написано. Что они видят? Что они помнят?
— с такой явностью преклонения в эт<?> <пропуск одного слова> наклона.
(Пишу плохо. Всё это — черновик. Но иначе — никогда не запишу. Уйдет. 1933 г.)
И, наконец, возвращаясь к первой ночи — к ночи с 1-го на 2-ое февраля —
Чешка-угольщица. Первая. Никогда не забуду как выл огонь в печи, докрасна раскаленной. (Мальчик, как все мои дети, обскакал срок на две недели ( — от чего, впрочем, как все мои дети, не был ни меньше, ни слабее, а еще наоборот крупнее и сильнее других) — и нужна была теплица.) Жара. Не сплю. Кажется, в первый раз в жизни — блаженствую. Непривычно-белo вокруг. Даже руки — белые! Не сплю. Мой сын.
— О — о — о — о — угрожающе-торжествующе воет огонь, точно не в печи, а в самой мне, пронося меня точно самой мной, унося меня из самой меня дымоходом пищевода сквозь трубу шеи и стукнувшись о темя куда-то дугой в затылок, занося мне затылок ниже подушек, проваливая меня ниже можного и вновь начиная с ног…
И торопливое сонное невнятное бормотание старухи — всё на ц и на зж — чешка из той Богемии: Яна Жишки, Жорж Занд и “богемского хрусталя”.
А вот — Алина запись:
Совсем другое
27 марта 1925 г.
Живем мы теперь очень давно во Вшенорах. Как-то, в темный синий вечер мама мне сказала, что у нее будет ребенок (а у меня сестра или брат). И вот мы с ней, гуляя по двум надоевшим шоссе, мечтали. (Конечно о мальчике.) Какой будет, на кого похож, как назовем? Мама должна была ехать в Прагу, в лечебницу, от 1-го до 20-го февраля. Так там ей сказал доктор. (Лечебница была на острове, на Влтаве.) Она бы до 20-го жила у Кати Рейтлингер, а там в лечебницу. Лечебница была сопряжена с неприятностями: во-первых, курить нельзя, потом было нужно свое: разные деликатности, ночные рубашки, чего у нас и в заводе не было.
И вот в один прекрасный день папа побежал за Альтшулером, дико растерялся, позвал Анну Михайловну Игумнову [Игумнова (урожд. Герценштейн, в первом замужестве Левицкая) А. М. (ок. 1888 — ок. 1986) — знакомая семьи Цветаевой.], а я в это время всё перетаскивала в другую комнату, разные вешалки, чемоданы, ведра. Постелила чистые простыни, выбила плед. Потом прибежали целые полчища дам с бельем, тряпьем, флаконами и лекарствами. Они меня выгнали к Жене [По-видимому, Евгений Евгеньевич Чириков (1899 — 1970), сын писателя.] и Муне. Я видела в окно пробегавшего Савву Андреева [Андреев Савва Леонидович (1909 — 1970) — старший сын А. И. Андреевой.] и еще и еще прибывавших дам.
Часа через два за мной зашел папа и сказал, что мама меня хочет видеть, но что к ней нельзя, что у меня брат, очень хороший и большой. Я мигом маме написала записку и была как сумасшедшая от радости.
Брат мой Георгий родился 1-го февраля 1925 года, в воскресенье. При его появлении присутствовали Анна Ильинична Андреева, Анна Михайловна Игумнова, Валентина Георгиевна Чирикова, Новэлла Евгеньевна Ретивова (Чирикова) [Ретивова (урожд. Чирикова) Н. Е. (1894 — 1978) — старшая дочь писателя.], чириковская няня, Наталья Матвеевна [Андреева (урожд. Стольникова) Н. М. (1883 — 1962) — вдова брата Л. Н. Андреева Всеволода Николаевича Андреева (1873 — 1916).] (родственница Андреевой), Г-жа Альтшулер [Жена Г. И. Альтшуллера, Вера Александровна Альтшуллер (урожд. Пелопидас, 1895 — 1943).] и сам Альтшулер. Барсик! Когда-нибудь ты это прочтешь!
(NB! Я из всего Бориса оставила себе скромного Барсика.)
Алина же, позднейшая запись
(уже во Франции, д. б. первый год Мёдона, т. е. осень 1927 г., Муру 21/2 года — после Асиного приезда и скарлатины)
Когда Мур родился он был немножко меньше моего медведя (я: очень большого!) но вскоре его перерос.
При его рождении присутствовали многочисленные феи: А<лександра> 3<ахаровна> — фея шитья и кулинарного искусства, Вал<ентина> Георгиевна — фея вечной молодости, няня — фея трудоспособия (мыла пол), Анна Ильинична — фея того же, что и В<алентина> Г<еоргиевна> но даже скорее — фея вечной красоты и беззаботности, Анна Мих<айловна> Игумнова — фея хозяйственности, Н. Е. Ретивова — фея домовитости, В. А. Альтшулер — фея равнодушной неряшливости и Наталья Матвеевна — фея рабства и робости. И потом фей — сам Альтшулер, — фей медицины, высокого роста, худобы, доброты и еще всяких хороших качеств.
(Опять я:)
А вот про Анну Мих<айловну> Игумнову я, тогда перечисляя Муриных нянь, забыла. (Вот она, благодарность!)
Дочь убитого Герценштейна [Герценштейн Михаил Яковлевич (1859 — 1906) — экономист, член кадетской партии, депутат I Государственной думы; был убит черносотенцами в Териоках в июле 1906 г.]. Ярко, жарко-черная. Невероятной быстроты речь. Безумие рационализма. Так напр., однажды вхожу: на столе, свесив ноги, совершенно голый мальчик. — Почему это он… — А я его сейчас буду кормить шпинатом. А так как он его ненавидит и всё потом приходится снимать — и стирать, я сразу снимаю. До еды. (Пояснительно:) Чтобы не стирать. Выкупать — легче.
Никогда не забуду голого зеленого мальчика. Теперь (1933 г.) ему 12 — 13 лет. — Полюбил ли шпинат?
ПРОДОЛЖЕНИЕ “РОЖДАЮСЬ”
(из III чешской черной черновой)
…В тот день были поставлены на ноги все Мокропсы и Вшеноры. Я и не знала,
что у меня столько друзей. Радость, когда узнали, что сын была всеобщей. Поздравления длились дней десять.
IV Союз [Русский демократический студенческий союз (РДСС) в Праге.] предложил С. назвать сына Иван, Лутохин [Лутохин Далмат Александрович (1885 — 1942) — по профессии экономист; выступал также как публицист и литературный критик. Был выслан из России в феврале 1923 г. После короткого пребывания в Берлине поселился в Праге. В 1927 г., при содействии Горького, вернулся в СССР.] д. с. п. предлагает Далмат, я хотела Борис, вышел — Георгий.
Борисом он был 9 месяцев во мне и 10 дней на свете. Но — уступила. Уступила из смутного и неуклонно-растущего во мне чувства некоей несправедливости, неполности, нецельности поступка. Борисом (в честь Б. П.) он был бы только мой, этим именем я бы его отмежевала от всех. Радость С. меня растрогала и победила: раз радость — то уж полная радость, и дар — полный дар.
2) Назовя мальчика Борисом, я бы этим самым ввела Б. П. в семью, сделала бы его чем-то общим, приручила бы его — утеряла бы Б. П. для себя. Тонкое, но резко-ощутимое чувство.
3) Имя Борис не сделает его ни поэтом (достаточно <пропуск одного слова>!) ни Пастернаком.
4) Хороша звуковая часть: Георгий Сергеевич Эфрон — вроде раската грома.
5) Св. Георгий — покровитель Москвы и белых войск. Ему я своего будущего сына тогда, в Москве, посвятила. Имянины мальчика будут 23-го апреля, в Егорьев день — когда скот выпускают и змеи просыпаются — в Георгиев день — праздник Георгиевских кавалеров. Георгий — символ Добровольчества. (Одна чекистка — в 1922 г. — мне (была перехвачена та почта) — “Почему они все — Жоржики?” — “Не Жоржики — а Георгии!”)
6) и главный (все главные!) довод: — Назвав его Борисом я бы этим отреклась от всего будущего с Б. П. — Простилась бы. — Так, за мной остается право.
7) легче уступить, чем настоять.
Девиз своему сыну я дарю:
Ne daigne!
[Не снисхожу (не снисходи) (фр.).]
Неожиданно осенило за несколько дней до его рождения, применительно к себе, без мысли о нем. (М. б. он во мне — мыслил?) Девиз, мною найденный и которым счастлива и горда больше, чем всеми стихами вместе.
Ne daigne — чего? Да ничего, что — снижает: что бы оно ни было. Не снисхожу до снижения (страха, выгоды, личной боли, житейских соображений — и сбережений).
Такой девиз поможет и в смертный час.
Внешность — аккуратная светлая голова, белые ресницы и брови, прямой крупный нос, чуть раскосые, с длинным разрезом средней величины стально-синие глаза, рот с сильно-выступающей припух<лой?> верхней губой, острый подбородок. Руки с чудесными глубокими линиями жизни, ума и сердца. Глубока и сильна линия дарования (на левой руке — от четвертого пальца вниз).
Общее выражение: добродушное, милое. Ни секунды не был красен. Все говорят: красавец. (М. Н. Лебедева [Лебедева (урожд. Баронесса Спенглер) Маргарита Николаевна (1885 — 1958) — по профессии врач; жена видного деятеля партии эсеров, одного из редакторов “Воли России” В. И. Лебедева.]: — “Таким маленьким красивыми быть не полагается”.) Красивым не назову, но — мой: сердце лежит!
Через лоб — огромный и совершенно-законченный — ярко-голубая жила: Zornesader [лобная артерия (букв.: жила гнева) (нем.).].
Уменьшительные: Егорушка и чешское Иржик (был у чехов такой король) — на память о Чехии.
Приданое великолепное: ни одной вещи купленной: сплошь подношения! Меньше всего пеленок, больше всего кофточек: не шутя — штук 50! Этим обилием — устрашена.
Есть раздвижная американская коляска — для когда постарше — купленная за 50 крон у каких-то русских.
В<оля> Р<оссии> подносит ему настоящую, с верхом. — Письмо приведу. — Пока спит в андреевской бельевой корзине. Есть ванна (одолженная). Есть — всё. Ни один мой ребенок так не был встречен. Дай Бог РОСТУ и ВЕКУ!
В вечер дня его рождения актер Брэй [Александр Александрович Брей (? — 1931) — актер и режиссер; происходил из семьи обрусевших англичан.] (редкий и страстный знаток стихов и такой же поклонник Пастернака) читал в Чешско-Русской Едноте мои стихи, в частности “Посмертный марш” и “Новогоднюю”.
Третий день как встала. Чую, что скоро будут стихи.
(Помню как ни за что не хотела выходить на волю. “Да Вы — выйдите, погода чудная” — и т. д. Как под теми или иными, вовсе не моими — предлогами: слабость, усталость, не знаю чего — оттягивала. Мне казалось просто немыслимым — перешагнуть порог. И диким, что никто этого не понимает. Точно так просто — взять и выйти.
Нежелание выходить из <пропуск одного слова> круга чрева.)
— Счастливый мальчик! Весной родился! (докторша Романченко, как я чувствовавшая 1-ое февраля — весною. А какая тогда бушевала метель!)
Третий день как встала. Чую, что скоро будут стихи.
С спокойствием кормящей
Лирическое млеко
(Состав: ревность, гордость, обида, пр. Всякими ядами.)
— не молоко:
Чистейшее вдохновение!
Мысль: (NB! Я всё, что не стихи, тогда называла мыслью. А м. б. так и есть — у меня?)
Никогда я так не чувствовала отдельности души от тела, как этот год. Душа моя живет не во мне, а вне. Она меня зовет. ( — Wo bleibst Du denn? [Где же ты? (нем.)]) Совсем не удивилась бы, встретив ее на улице. — “Ты похожа на мою душу”.
А что такое тело (я)? Тело — опустелый дом души, сознание отсутствия ее, тело: тоска по душе.
(NB! a чем тоскуешь?)
