ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ
Теперь самое последнее (“она не может закончить”).
Вот записная книжка для тебя — из Праги — твоего родного города — к счастью, я в ней еще не писала: слишком красивая для меня, недостаточно красивая для тебя — ибо я спартанец (тот, с лисенком!) — а ты афинец — один из обитателей мифических Афин, нет: ты один из тех, кто стоит над Афинами и Спартой и Троей (нем.).]
(NB! Письмо было гораздо лучше, это — записи к нему, на берегу… Но так — хоть это не пропадет. Ванв, 10-го мая 1938 г.)
На той же стр<анице> блок-нота — текст синим, цифры красным:
Мамины чулки коричневые:
1 дырка средняя — 10 с<антимов>
1 дырка маленьк<ая> — 5 с.
1 дырка средняя — 10 с.
“ ” “ ” — 10 с.
“ ” “ ” — 10 с.
45 с.
Муркин фартук голубой:
1 завязка — 5 с.
1 плечо — 5 с.
2-ая завязка — 5 с.
15 с.
Муркин фартук желтый:
Карман — 15 с.
(штопка и зашивка)
75 с.
(Аля)
ВЫПИСКИ ИЗ КВАДРАТНОЙ
ЧЕРНОЙ КОЖАНОЙ ЧЕРНОВОЙ ТЕТРАДИ,
начатой в конце июня 1931 г. в Мёдоне
— Я начинена лирикой, как ручная граната: до разорватия.
(Черновик первых стихов к Пушкину.)
Я, нечаянно: — Кончайте! Кончайте, господа! Тут молоко уходит — и время уходит — уходите и вы.
(на прогулку — Муру и Але)
25-го июня 1931 г.
(Письмо Борису — себе в тетрадку, не знаю — отослано ли)
Дорогой Борис, я стала редко писать тебе, п. ч. ненавижу случайность часа. Мне хотелось бы, чтобы я писала тебе, а не такое-то июня в Мёдоне.
Пиши я тебе вчера, после того-то и того-то — ты бы прочел одно, пишу тебе ныне — читаешь это, неизбежно другое, чем завтра прочел бы. В этом разнообразии не богатство, а произвол (чего-то надо мной — и мой над тобой — и чего-то над тобой и мной).
Я бы хотела — извсегда и навсегда.
Мне тебя, Борис — не завоевывать, не зачаровывать. Письма — другим, вне меня живущим. — Так же глупо (и одиноко), как писать письмо себе.
Начну со стены. Вчера впервые (за всю с тобой — в тебе — жизнь), не думая о том, что делаю (и делая ли то, что думаю?), повесила на стену тебя — молодого, с поднятой головой, явного метиса, работу отца. Под тобой — волей случая — не то окаменевшее дерево, не то одеревеневший камень — какая-то тысячелетняя “игрушка с моря”, из тех, что я тебе дарила в Вандее, в 26-том. Рядом — дивно-мрачный Мур, трех лет.
Когда я — т. е. все годы до — была уверена, что мы встретимся, мне бы и в голову, и в руку не пришло так выявить тебя воочию — себе и другим. Ты был моя тайна — от всех глаз, даже моих. И только закрыв свои — я тебя видела — и ничего уже не видела кроме. Я свои закрывала — в твои.
Выходит — сейчас я просто тебя из себя — изъяла — и поставила — как художник холст — и возможно дальше — отошла. Теперь я могу сказать: — А это — Б. П., лучший русский поэт, мой большой друг, говоря этим ровно столько, сколько сама знаю.
Морда (ласкательное) у тебя на нем совершенно с Колониальной выставки. Ты думал о себе — эфиопе? арапе? О связи — через кровь — с Пушкиным — Ганнибалом — Петром. О преемственности. Об ответственности. М. б. после Пушкина — до тебя — и не было никого? Ведь Блок — Тютчев — и прочие — опять Пушкин (та же речь!), ведь Некрасов — народ, т. е. та же Арина Родионовна. Вот только твой “красивый, двадцатидвухлетний”… [Т. е. В. В. Маяковский. Цветаева цитирует слова из ст-ния Пастернака “Смерть поэта”, являющиеся, в свою очередь, цитатой из поэмы Маяковского “Облако в штанах”.] Думаю, что от Пушкина прямая расходится вилкой, двузубцем, один конец — ты, другой — Маяковский.
Если бы ты, очень тебе советую, Борис, ощутил в себе эту негрскую кровь (NB! в 1916 г. какой-то профессор написал 2 тома исследований, что Пушкин — еврей, т. е. семит: ПЕРЕСТАВЬ [т. е. напиши 2 тома исследований, или одно свое двустишие, что Пастернак — негр.], ты был бы и счастливее, и цельнее, и с Женей [Речь идет о Евгении Владимировне Пастернак (урожд. Лурье, 1898 — 1965), первой жене поэта, с которой он расстался в 1931 г. ради создания новой семьи.] и со всеми другими легче бы пошло. Ты бы на многое, в тебе живущее, — свое насущное — стал вправе. Объясни и просвети себя — кровью. Проще.
Ведь Пушкина убили, п. ч. он своей смертью не умер бы никогда, жил бы вечно, со мной бы в 1931 г. по Мёдону гулял (Пушкина убили, п. ч. он был задуман бессмертным.) Я с Пушкиным, мысленно, с 16-ти лет — всегда гуляю, никогда не целуюсь, ни разу, — ни малейшего соблазна. Пушкин никогда мне не писал “Для берегов отчизны дальней”, но зато последнее его письмо, последняя строка его руки — мне, Борис, — “так нужно писать историю” (Русская история в рассказах для детей) [Цветаева неточно цитирует письмо Пушкина (написанное перед дуэлью и оказавшееся последним) к детской писательнице А. О. Ишимовой: “Сегодня нечаянно открыл Вашу „Историю в рассказах” и поневоле зачитался. Вот как надобно писать!” (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 16. М.; Л.: АН России, 1949, с. 227). Письмо было откликом на первый том “Истории России в рассказах для детей” Ишимовой.], и я бы Пушкину всегда осталась “многоуважаемая”, а он мне — милый, никогда: мой! мой!
Пушкин — негр (черная кровь, падение Фаэтона — когда вскипели реки — и (это уже я!) негрские волосы) самое обратное самоубийце, это я выяснила, глядя на тебя на стену. Ты не делаешь меня счастливее, ты делаешь меня умнее.
О себе, вкратце: просьба подождать еще два года до окончания. Таким образом у меня еще два посмертных тома. (О, мои богатые наследники!) Большую вещь, пока, отложила. Ведь пишу ее не для здесь (здесь не поймут — из-за голоса), а именно для там — реванш, языком равных. Пишу сейчас Пушкина (стихи). Как только пришлешь наверный адрес — пришлю.
(Попутная мысль, чтобы не забыть — 10-го мая 1938 г. Ванв — благородство и пощада пера, никогда не выдающего нашего возраста: в письмах мы вечно-молоды, в счет идет — только наша (молодая, сильная) интонация — никаких морщин ни седин!)
Несколько дней назад тебе писал С. — просьбу его смело можешь исполнить: я — порукой. ( — А жена? — Жена пока и т. д. — Ой! ой! ой! Да ведь это же — разрушать семью! — Хороший д. б. человек.) [Речь идет о письме С. Я. Эфрона к Пастернаку с просьбой о содействии ему в получении советского гражданства. 29 июня 1931 г. Эфрон писал о том же своей сестре, Е. Я. Эфрон и Горькому.]
Очень болен Д<митрий> П<етрович>: грудная жаба. Скелет. Мы с ним давно разошлись, м. б. он — со мной, приезжает, уезжает, не вижу его никогда. Положение серьезное, но не безнадежное: при ряде лишений может прожить очень долго.
Это лето не едем никуда. Все деньги с вечера ушли на квартиру. Все эти годы кв<артиру> оплачивал Д<митрий> П<етрович>, сейчас из-за болезни не может. Как будем дальше жить — не знаю, п. ч. отпадает еще один доход — 300 фр<анков> в месяц, к<отор>ые одна моя приятельница [Речь идет о С. Н. Андрониковой-Гальперн.] собирала в Лондоне. Пожимаю плечами и живу (пишу) дальше. (Р<аисе> Н<иколаевне> ничего не пиши, о тяжелой болезни сына ты знаешь.)
М. б. С. на две недели съездит в деревню, к знакомым рабочим, обещают кормить, наша — только дорога. Сейчас он пытается устроиться в к<инематогра>фе (кинооператором). У него блестящие идеи, но его всё время обжуливают.
Так что мой адр<ес> на всё это время — прежний.
Да! ты пишешь о высланной II ч<асти> Охранной Грамоты, у меня и I нет. Посылал?
(NB! На год назад — сентябрь 1930 г. St. Laurent Haute Savoie)
ЧЕРНАЯ НЕБОЛЬШАЯ ХОЛЩЕВАЯ ТЕТРАДЬ
для франц<узского> Мoлодца (Le Gars) — конца его: “Adieu, mon petit Grillon” [“Прощай, мой маленький Сверчок” (фр.) — строка из последней главы “Le Gars”.] — несколько выписок о Муре — и несколько моих записей:
Из стихов к М<аяков>скому (невошедшее)
… С Богом — по морозцу!
Жи — изнь? — Ваша!
Смерть — моя!
В красный рай самоубийц
Мур, упавший в колодец
— У меня живот подскользнулся, как нога на теннисе, и я свалился.
Ляжу. Бежу.
Так и не подал руку девочке — Димитриевой. Ненависть к ней, несмотря на ее смелость, мальчишество, мужское имя Кирченок и 10 лет. (Ему — 5 л.) И когда ставят всё это на вид:
— А она — все-таки девочка!
(Галилей)
Разговор с шоссейным рабочим (русским)
— Кто такое твой товарищ: монархист или охотник?
Мур: — Ни то, ни другое: рабочий. Сначала человек, потом рабочий. Человек, к<отор>ый работает. Рабочий человек.
И — медленно — крайне выразительно — со всей полнотой интонации:
— До чего мне иногда удивительно — что вы, взрослые, говорите!
(Всё это, о Муре — июль 1930 г., С<ен> Лоран.)
Болезнь, лежание в Арсине [Замок Арсин (Chateau d’Arcine) находился, по свидетельству Цветаевой, в трех километрах от того места, где жили они с сыном; в нем был русский пансион, в котором в это время отдыхал С. Эфрон.] (18-го — 19-го июля 1930 г.)
(Из стихов к М<аяков>скому)
Слушай! Не ты ли — апостол Павел,
Отбивавший носы у стaтуй?
…Мимо склепов и гробниц —
В красный рай самоубийц…
(Июль 1930 г. С<ен> Лоран — черновик стихов к М<аяков>скому.)
…Авария в озере…
Авария в блюдце…
Мур: — Нессесэр (С.С.С.Р.)
— Мама! Для чего Вы стали писательницей, а не шофёром и не другим таким?
С<ен> Лоран, 21-го авг<уста> 1930 г., за едой.
— Время — когда едят и время — когда спят, время — когда гуляют — и время когда
(NB! не читав Экклезиаста)
NB! ВОЗОБНОВЛЯЮ ЧЕРНУЮ
КВАДРАТНУЮ КОЖАНУЮ ЧЕРНОВУЮ
лета 1931 г., Мёдон
Как хорошие стихи пишутся — знаю, как плохие — не знаю (и не догадываюсь!).
…Братски — да, арапски —
Да, но рабски — нет
(NB! люблю Пушкина. Невошедшее. А жаль.)
…Собственного слуха
Эфиоп — арап.
…где хозяин — гений.
Тягости Двора —
Шутки — по сравненью
С каторгой пера…
Узы и обузы
Сердца и Двора —
Шутки — перед грузом
Птичьего пера
Мур
Кто-то о Пушкине: — обреченность.
Мур: — Не обреченность, а афричённость.
(т. е. обреченность на Африку)
10-го июля 1931 г., Мёдон
встреча с внучкой пушкина
Прихожу к Елене Николаевне Арнольд. У нее сидит дама — белобрысая — белорыбица — альбиноска, страшно-постная и скучная. Через несколько минут после моего прихода E. H. со свойственной ей бесцеремонностью начинает ее — всячески выживать: — А Вам никуда не нужно идти? — М. б. Вам уже пора идти? — и так далее, и чем далее — тем грубее. Но дама — сидит, и E. H., когда убеждается, что сидеть — будет, глубоким, громким, даже не актерским, а декламаторским голосом — мне:
— А Вы зна-аете, дорогая! кто у меня сидит?
Я, робко: — Вы, кажется, сказали Г<оспо>жа Розен… Розен…
— Розенмайер — что! Розенмайер — ничто. Эта дама — внучка Пушкина. Родная внучка Александра Сергеевича. [Розенмайер (урожд. Пушкина) Елена Александровна (1889 — 1943) — дочь старшего сына поэта, Александра Александровича Пушкина (1833 — 1914), от второго брака (с Марией Александровной Павловой). Эмигрировала в 1918 г.; в ноябре 1921 г. вышла замуж за русского офицера Николая Алексеевича фон дер Розенмайера (1892 — ок. 1933).]
— И я, ничего не успев: — Доч<ка?> — Сашки?!
