ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ
Goethe und Rilke — nie обратно. Denn Einen am Letzten nennen ist ihn am nahsten fuhlen — nennen — haben.
[Так как дома у меня никогда нет времени, да и дома я никогда себя не чувствую — ибо всегда внутри, я читаю твои письма только в метро <букв.: под землей> (прекрасное, <?> [Очевидно, Цветаева выбирает между heimisch (родной, домашний) и heimlich (тайный, сокровенный).] — жуткое слово!), и когда я внутренне тобой от всех и всего огораживаюсь, ты тоже начинаешь читать — <пропуск одного слова> — свою книгу вместе с моей, под моей рукой — крылом — укрывшись, Райнер.
Гете и Рильке — никогда обратно. Ибо назвать первого после второго значит почувствовать — назвать — утвердить его ближайшим из двоих (нем.).]
Отсутствие зубов на молодом лице — то же, что целые зубы на черепе: <фраза не окончена>
Мур — кому-то, указывая на автомобиль:
— Moi etre tres content quand cette machine ecrasera moi: parce que plus de pas-bonheur, plus — guerre [“Я буду очень доволен, когда эта машина меня раздавит: потому что больше не будет несчастий, не будет — войны” (искаж. фр.).].
— A по-моему — умирать очень выгодно: больше не будет несчастий!
— Да, Мур, Христос говорил: добром за зло.
— О-о! Гораздо наоборот!
31-го дек<абря> 1931 г. — 1-го января 1932 г.
(В голубо-синей еще есть записи, возвращусь.)
Здесь — таинственный перерыв, не могу, пока, обнаружить — ни черновых, ни записных — начала 1932 г. Придется вписать потом. Здесь — перескок.
Мур, 15-го апреля 1932 г. — злобно:
— Все скрипят — и птицы, и bebe, и куклы.
— Гадкие коляски, и bebe гадкие, и матери плохие.
Мои реплики моим оппонентам на докладе (нужно же как-нибудь назвать!) Поэт и Время [Состоялся 21 января 1932 г.].
Поплавскому:
“Гамлетическая позиция поэта…” Я думаю Гамлет — философ, а не поэт, т. е. человек вопросов, а не ответов.
Я сказала: всякий поэт есть эмигрант, а П<оплав>ский из этого извлек, что вся эмиграция есть поэт. С чем не согласна.
(Смех)
Оцупу:
“Я хуже всякого сапожника”. Да, но я говорила о сапожнике — судящем. Этого я — не хуже.
“Притворяясь, что он охватывает другие планы…”
Я о притворщиках не говорила.
Дипломов я тоже не раздавала, я только назвала Пастернака и Маяковского, которым мой диплом не нужен.
Эйснеру я отвечаю: спасибо за защиту и прибавляю, что так себя защитить, как он — меня — я бы не посмела. Обывателя я не трогаю — пока он меня не трогает, т. е. — не судит.
Слониму:
— “Поэт — вне порядка вещей”.
Я бы сказала: он в ином порядке вещей, в порядке иных вещей, остается установить — каких. И еще прибавила: он — единственный порядок вещей, всё остальное — непорядок.
Отход от общества не есть отход от человечности, от человечества. Есть — приход к нему.
“Под колпаком…”
Рильке жил под колпаком целого неба, т. е. под куполом.
Газданову:
— Я вовсе не предполагаю, что отлично разбираюсь в современности. Современность — вещь устанавливаемая только будущим и достоверная только в прошлом.
Сергею Я<блонов>скому:
— Благодарность за непосредственный привет, пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить его за длительность его внимания, он приветствовал мою первую книжку в 1911 г.
(В зале эффект, ибо автором книжки в 1911 г. — не выгляжу.)
Первый образец мужского хамства я получила из рук — именно из рук — поэта.
Возвращались ночью откуда-то втроем: поэт, моя дважды с половиной меня старшая красивая приятельница [Спутниками Цветаевой были, по-видимому, поэт Эллис и Лидия Александровна Тамбурер (1870 — ок. 1940), близкая приятельница Цветаевой, по профессии зубной врач.] — и 14-летняя, тогда совсем неказистая — я. На углу Тверского бульвара, нет — Никитского — остановились. Мне нужно было влево, поэт подался вправо — к той и с той.
— А кто же проводит Марину? — спросила моя очень любезная и совестливая приятельница.
— Вот ее провожатый — луна! — был одновременный ответ и жест занесенной в небо палки в виде крюка.
Из-за этой луны, ушибшей меня как палкой, я м. б. и не стала — как все женщины — лунатиком любви.
Seit diesem Augenblick, lieber Rainer, hat sich meiner der Mond angenommen [С этого мгновения, дорогой Райнер, луна взяла на себя заботу обо мне (нем.).].
Мёдон, 16-го февраля 1932 г. — в 21/2 раза старшая я. А нынче в 2 раза младший тогдашней меня Мур в первый раз пришел с вокзала один домой.
Поэт не может воспевать государство — какое бы ни было — ибо он — явление стихийное, государство же — всякое — обуздание стихий.
Такова уже природа нашей породы, что мы больше отзываемся на горящий, чем на строящийся дом.
Б. [Возможно: “большевики”, “большевизм”.] (разбой).
Разбой и богатырство — та же стихия, и он в России — воспет.
Я позволяю “организовывать свои страсти” только своей совести, т. е — Богу. Чем государство выше меня, нравственнее меня, чтобы оно организовывало мои страсти?
Il faut obeir a Dieu — plutot qu’aux hommes.
(St. Paul) [“Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам” (Ап. Павел) (фр.).]
(Затем — просьба об авансе — чего никогда не делаю — и об этом пишу — и заключение:)
— Как неприятно просить! По мне — и квартиры и статьи должны были бы идти даром.
Il n’y a qu’un seul enfant, une seule vieille, une seule jeune fille, un seul poete. [Есть лишь один ребенок, одна старуха, одна девушка, один поэт (фр.).]
Nicht ich liebe den Dichter, aber jedesmal habe ich das Gefuhl, dass er mich liebt: dass er mich liebt. [Не я люблю поэта, но каждый раз у меня чувство, что он меня любит: что он меня любит (нем.).]
Que la terre est dure quand on tombe! [Как тверда земля, когда падаешь! (фр.)]
…Воскресные брюки — с воскресною юбкой
(Воскресные загородные поездки парижских любящих)
Реплики моим оппонентам на моем чтении “Искусство при свете Совести” [Состоялось 26 мая 1932 г.].
Слониму: — Природа не бесстрастна, ибо закон ее (один из ее законов!) борьба, со всеми ее страстями. Бесстрастно правосудие, знающее добро и зло и не прощающее.
Я вовсе не говорила, что искусства судить нельзя, я только говорила, что никто его так осудить не сможет, как поэт.
Человечество живо одною
Круговою порукой добра
стихи моей монашки я отстаиваю и формально. На всякого мудреца довольно простоты. М<арк> Л<ьвович> до этой простоты — не дошел.
М. Л. говорит, что я говорю о себе лично, но говоря о себе лично, я говорю о поэте, о всей породе поэтов, поэтому это не мой личный случай, а личный случай всей Поэзии.
Бальмонту.
Моя тема не нова. Я не хочу нового, я хочу верного.
Милый Бальмонт, твои слова: “Гроза прекрасна, а сожженный дом и убитый человек — такая мелочь” — есть слова одержимого стихией. Твоими-то устами и гласят стихии.
Адамовичу:
— Если Адамович мне не верит — дело в нем, а не во мне.
Г. П. Ф<едотову>
“Добро отмирает в Царствии Небесном”.
А я думала, что Царство Небесное — абсолютное добро, т. е. Христос.
С точки зрения красоты я совести — не вижу. Из-за совести — красоты не вижу. Совесть для меня, пока я на земле, высшая инстанция: неподсудная.
Стремоухову [По-видимому, Дмитрий Николаевич Стремоухов, в то время начинающий филолог-славист, преподавал в Страсбургском университете; публиковался в научной периодике и выступал как переводчик.]:
О каких правах я говорила? Только о праве суда над собою.
Поплавскому:
Я была занята не грехом всей твари, а собственным грехом поэта.
Насчет древности я ничего не говорила. Совсем.
В чем увидел Поплавский мое благополучие? В том, что я столкнула искусство — с совестью?
Вопрос личной морали я не затрагивала, я затрагивала вопрос поэтовой морали: личной морали всей Поэзии.
А в общем Поплавскому я не могу возразить, п. ч. не знаю в точности о чем он говорил.
(NB! Никто — никогда — и меньше всего — он сам.)
А Эйснеру — спасибо за полноту внимания.
Строки (о доме)
…Где покончила — тихо,
Как с собою — с любовью
Где покончила — пуще,
Чем с собою: с любовью.
Дом, с зеленою гущей:
Кущ зеленою кровью…
Где покончила — пуще
Чем с собою: с любовью.
14-го июня 1932 г. Кламар
Quand je suis nee toutes les places etaient prises. Peut-etre le sont-elles toujours, mais rien que pour ceux qui le savent.
Donc, il ne me restait que le ciel — celui ou les avions n’ont rien avoir (2) celui que nul avion n’atteint).
N’oublie jamais que chaque instant de ta vie tu es a l’extreme limite du temps et qu’a chaque point du globe (place que tes deux pieds occupent) tu es aux dernieres limites de l’horizon.
C’est toi — l’extreme limite du temps.
C’est toi — l’extreme limite de l’horizon.
Лучше: — C’est toi — l’extreme limite du temps.
C’est toi — les confins de l’horizon.
14-го июня 1932 r.
Quand j’ai vu dernierement sur l’ecran le grouillement <пропуск одного слова> de la Chine — j’ai reconnu ma vie.
Pauvres Chinois! Pauvre de moi!
Trop de barques. Trop peu d’eau.
Toute la piece du monde se joue entre quatre, cinq personnages — toujours les memes.
La Jeunesse n’est qu’un vetement qu’on se passe les uns aux autres. Non. Ce sont les uns et les autres qui sont le vetement que revet et laisse, et remet et laisse la jeunesse eternelle.
Mon amour n’a jamais ete qu’un detachement de l’objet — detachement en deux sens: se detacher et oter les taches. Je commence par le detacher — de tout et de tous, puis, une fois libre et sans taches, je le laisse — a sa purete et solitude.
Le plaisir le plus vif de ma vie a ete d’aller seule et vite, vite et seule.
Mon grand galop solitaire.
