ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ
Les Francaises n’ont pas honte de se decolleter (depoitrailler) devant les hommes, mais elles ont honte de le faire devant le soleil.
(Toilettes du soir et robes fermees du midi-Juillet.)
[Когда родилась все места были заняты. Может быть, так бывает всегда, но только для тех, кто об этом знает.
Таким образом, мне оставалось только небо — то, где самолетам нечего делать ( 2) то, которого не достигает ни один самолет).
Никогда не забывай, что в каждый миг жизни ты находишься на крайней границе времени и что в каждой точке земного шара (месте, которое занимают твои две ноги) ты — на последнем рубеже горизонта.
Ты сам — крайняя граница времени.
Ты сам — крайний рубеж горизонта.
Лучше: — Ты сам — крайняя граница времени.
Ты сам — предел горизонта.
Когда я недавно увидела на экране <пропуск одного слова> кишение Китая, я узнала свою жизнь.
Бедные китайцы! Бедная я!
Слишком много лодок. Слишком мало воды.
Весь жизненный спектакль разыгрывается четырьмя-пятью персонажами — всегда теми же.
Юность — лишь платье, передаваемое от одних к другим. Нет. Как раз одни и другие — это платье, которое надевает и сбрасывает, вновь надевает и вновь сбрасывает вечная юность.
Моя любовь всегда была лишь отрешением от объекта — отрешением в двух смыслах: отделиться и очистить (удалить пятна) <по-французски — игра слов>. Я начинаю с отделения и очищения его — от всего и вся, а затем, когда он свободен и чист (лишен пятен), я оставляю его — предоставляя его собственной чистоте и одиночеству.
Наиживейшим наслаждением моей жизни была ходьба — одинокая и быстрая, быстрая и одинокая.
Мой великий одинокий галоп.
Француженки не стесняются открывать шею и плечи (и грудь) перед мужчинами, но стесняются это делать перед солнцем.
(Вечерние туалеты и закрытые платья в июльский полдень.) (фр.)]
(Здесь кончается голубо-синяя записная книжка с металлическими скрепами.)
ЛИЛОВАЯ ЗАПИСН<АЯ> КНИЖКА,
БОЛЬШАЯ, БУМАЖНАЯ —
лета-осени 1932 г. (по-моему, мы на 101, Rue Condorcet, a потом 10, Rue Lazare Carnot Clamart)
Мур: — Я еврей?
— Нет, ты русский, и папа русский, но фамилия эта — еврейского происхождения, даже — библейского: на <пропуск числа> стр<анице> Библии: Авраам просил у Эфрона продать ему землю для погребения Сарры, а Эфрон продать не хотел, хотел — дать…
Через несколько дней, Мур
— Я — еврейского производства.
Мурина версия “В двенадцать часов по ночам…” [Начальная строка ст-ния В. А. Жуковского “Ночной смотр”.]
Из гроба встает Император
И лезет куда-то туда
Он ищет любимого сына
Потом залезает в гроба…
Мой тот Париж (лета 1910 г.) с этим незнаком. А я та — с этой?
Я на квартиру никогда не смотрела с точки зрения удобств, а всегда — с точки зрения точки зрения. Потому все мои квартиры были трущобы — зеленые.
Le quarantieme jour de mon anniversaire j’ecrirai sur mes tablettes:
Quarante ans de noblesse.
[В день своего сорокалетия я запишу на своих скрижалях: Сорок лет доблести (фр.).]
Мур:
— Когда я вырасту, я изобрету такую машину: нажать кнопку — и появляется мальчик — или девочка — на доске — из того места, где они находились.
А нажать другую кнопку — доска втягивается — ребенок исчезает.
(NB! выход из положения)
Чертес (вместо — черкес)
Мур — 4-летней Жаклине, дочке консьержки:
— Moi je reste avec Suzanne, et toi — reste avec toi! [“Я останусь с Сюзанной, а ты — сама с собой!” (фр.)]
La creation lyrique nourrit les sentiments dangereux, mais apaise les gestes. Un poete est dangereux que lorsqu’il n’ec-rit pas [Лирическое творчество питает опасные чувства, но укрощает поступки. Поэт опасен лишь тогда, когда не пишет (фр.).].
Раз только в мире стихи писались всерьез: Виллонова баллада Парламенту о помиловании [Речь идет о “Балладе-восхвалении Парижского Суда” Вийона.], баллада о висельниках [“Баллада повешенных [Эпитафия Вийона]” написана Вийоном в ожидании смертной казни, впоследствии замененной изгнанием.], вообще — весь Виллон.
Et tout le reste n’est que litterature [“Все прочее — литература” (фр., пер. Б. Пастернака). Финальная строка ст-ния П. Верлена “Искусство поэзии”.] (особенно — французская!).
Нужно добавить: и сделали дело (помилование Виллона).
Сон
Садик, лестница, танцую на палке. Вокруг танцует Мур. Танцуем с Муром, сосед из окна смотрит. Вхожу — народ — Аля передает мне письмо. — Если Вы поедете на море — может пригодится. Вскрываю — огромная рукопись о Китае, в к<отор>ой пытаюсь найти следы прозы Г<оргуло>ва [Горгулов Павел Тимофеевич (1895 — 1932) — печально известен как убийца президента Франции Поля Думера.] и ничего не нахожу. Да, чек на 40 фр<анков>, дальше — само письмо на гранках, начинается: — В 4 ч. 3 мин. такого-то числа и дня, когда будут кричать газету Криёр (Crieur) — газету Crieur всегда кричат в 4 ч. 3 м<инуты> — и т. д. и т. д., но конца нету.
Читаю вслух (в комнате множество народа, несколько дам), почерк ужасный, мушиные лапы, листков — оказывается — бесконечность. Еще два чека: на сто и на пятьдесят долларов — между листками — точно награда за прочтение, либо: внутреннее условие даяния.
После, мое утверждение: — Можно убить, но писать нужно хорошо (разборчиво). Непонимающий одобрительный смех как после парадокса (т. е. обычного моего высказывания — наяву). Я, невзирая: — Нет, не так: убить еще не дает тебе право плохо писать! (Всё это не о содержании, а о почерке.)
У меня особый дар идти с собой (мыслями, стихами, даже любовью) как раз не-к-тем.
За последнее время мне на письма, равняющиеся событиям, не ответили:
Зигрид Ундсет (die Frau, die keine Blume war [женщина, не бывшая цветком (нем.)] — лейтмотив —)
и
Мак-Орлан [Пьер Мак-Орлан (1882 — 1970) — французский поэт и романист.]
(на мою хвалу его человечности)
— писатели, цену такому письму, т. е. цену души такого письма (как в Библии — цену крови) знающие.
Кому же не отвечать — как не им — мне?
Оставьте меня, потрясения, войны и т.д . У меня свои события: свой дар и своя обида — о, за него, не за себя.
Летопись своей судьбы.
Свое самособытие.
Войны и потрясения станут школьной невнятицей, как те войны к<отор>ые учили — мы, а мое — вечно будет петь.
Сегодня меня в первый раз в жизни (трогала — всех) укусила собака — черная, с желтыми надглазниками, лже-Подсэм — через решетку чужого сада. До крови. За то, что я ее, будучи незнакома с ней и невзирая на ее рычание, погладила.
(Потом эта собака, честное слово! каждый раз, когда я проходила, пряталась.)
В ауру начинаю верить из опыта: кто же, как не она, рознит и роднит меня с людьми еще до слова, до поступка.
Лицо, походка, одежда?
Тоже аура, т. е. неизбежное (у меня).
Что-то от квакера, который бы согрешил с цыганкой.
(я)
Мур: — Я хочу крутое в смятку.
Благородство и богатство слова гость: и купец (заморский) и гость (у блудницы) — и небесный гость.
Quand on a un enfant qui est mort de faim, on croit toujours que l’autre n’a pas assez mange.
On n’a jamais eu un enfant, on l’a toujours.
[Когда у вас есть ребенок, который умер от голода, вам всегда кажется, что другой ребенок поел не досыта.
Ребенок никогда не “был”, он всегда “есть” (фр.).]
Свысока высокой насыпи…
На высокомерной насыпи
Счастья — могшего бы быть
Какие-то жены — каких-то Карлов,
Которые счетом — которых счетом?
(в тонах янтарных, а м. б. — в цепях янтарных — о Карловом Тыне)
— “Женщина не может одна”.
— Человек — может.
Для Карлова Тына:
Внизу городочек
Прильнул собачкою…
SANTE
[Название улицы в Париже и находящейся на ней тюрьмы. Запись связана с делом Горгулова, который содержался в тюрьме “Сантэ” почти все время в период следствия и постоянно после окончания суда.]
При входе на улицу — занесенный кулак фонаря. Справа наискосок стена с плющем и густой сад. Недоходя до тюрьмы дом с акациями. — Что ты думаешь, старый дом? Стена углом, т. е. на две стороны от Sante — только трубы торчащие, как тощие шеи и кулаки. Ворота — въезжает фургон. Дальше по Sante справа — как последняя новость — Deces — Кончины — лавка естественных смертей, старушка с цветами (для естественных смертей). Недоходя — Bd. Arago — где-то вблизи казнят. Там же, против ворот — столовая.
С конца Sante виден Пантеон. Но что спрашивать с Пантеона, когда небо…
Никогда меня слово не заводило, но часто (предопределял) размер и (уносил) ритм.
Мур
— Мама, а мы — нищие?
— Да. Нет. (Мы рознимся от нищих только тем, что больше просим — и получаем, что нам не смеют (пока) дать 10 сант<имов>, но тряпье дают — ужасное. Так что, в общем, не рознимся ничем. И есть нищие, к<отор>ые, умирая, оставляют миллионы, что с нами навряд ли случится.)
(Поставленное в скобки думаю, но не говорю — что тут понять Муру? И мне.)
14-ое, кажется, августа 1932 г.
Колокола покрывают — странностью своего звука (не звонят никогда) все T. S. F-ы [радио (сокращ. от фр.: Telegraphie sans fil).] и граммофоны. On a toujours assez de voix pour etre entendu [Голоса всегда достаточно, чтобы быть услышанным (фр.).].
Myp — 16-го августа
— Мама! А Лев Толстой — по-французски — Лажечников?
(Из<дательст>во Лажечникова)
Матерям остаются в любовь вещи, разлюбленные сыном.
В 1932 г. впервые читаю Mary Webb: Sarn и Le Poids des Ombres [Так назывались во французском переводе романы английской писательницы Мэри Вебб (1881 — 1927) “Precious Bane” и “The House in Dormer Forest”.].
