ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ
Еще о фейерверке: — А ты же хотел на войну идти? Там ведь тоже стреляют! — Я не хочу на войну: она страшная.
Еще Мур. Третьего дня, за неубеганье с пляжа катался на осле. (Дама — ослятница.) Вчера вечером, я — Ну что, Мур, как гулял, видел ослика? — Ослика не было, он больной. — Почему больной? — Потому что я у него так тяжело на спине сидел. — Что ты! Осел крепкий. Он м. б. съел что-нибудь? — Он болезнь съел. Взял и (глотательное движение) съел. — А у хозяев — дама такая ословая — есть на сякмый случай — молоток. Она сняла ему кожу, побила в него гвоздем, и еще, и еще, и помазала мазью лишаи, и потом кожу опять надела, и вынула гвоздь — и стала шерсть.
(NB! Напоминает изумительную китайскую сказку — о дьяволе в девичьей коже: Die bemalte Haut [“Разрисованная кожа” (нем.)]. 1938 г. Там тоже всё это снимается и надевается.)
— А тебе, Мур, можно снять кожу? — Мне — нет, только ослу.
Письмо
Милый папа, я скажу, что я тачку вижу, папа милый, я Вас очень люблю, я скажу, что я был на Фeрмаксе (NB! и Фэрбанкс, и фейерверк), потом ушел домой, п. ч. я боялся звезды, к<отор>ая сверкала (“Вечер был, сверкали звезды…” [Начальная строка ст-ния К. А. Петерсона “Сирота”.]) — и еще летала — так нагнулась и взбрызгнула! (А он в Мёдоне — засмеялся? — Нет, Мур, письмо еще пойдет на почту, потом поедет в поезде…) — А там папа, на почте? Дайте мне деньги — к папе поехать один в Мёдон, мне не страшно.
Мур — 29-го авг<уста> 1928 г. (о собаках)
Я: — Мисс, это Блакo — мать, а сам Блакo — сын.
Он: — Нет! Мальчик и девочка! С ушами, с хвостами, с когтями! Безрукие! У них отрезали на войны.
Мур
Глоточек — светочек
— Позвольте мне одну ма-аленькую светyшку зажгить! (NB! спичку)
Письмо Вере (тогда С<увчинской>, потом Т<рейл>, ныне — ? [Вера Александровна Сувчинская (1906 — 1987), урожд. Гучкова (дочь военного министра Временного правительства А. И. Гучкова), во втором замужестве Трейл. Принадлежала к левым, просоветски настроенным кругам эмиграции (ее первый муж, П. П. Сувчинский, — один из лидеров евразийства); впоследствии (в первой половине 1930-х годов) стала сотрудницей ГПУ (по показаниям С. Я. Эфрона на следствии, была завербована лично им). После войны не возобновляла своей прежней деятельности, постоянно жила в Англии, занималась журналистикой, главным образом как кинокритик.])
— Вы конечно не ждете этого письма, как не ждала его — я.
Хотите в двух словах его содержание? Если бы я была мужчина — я бы Вас любила. Грубо? Как всякая формула. Что же мне мешает сейчас, будучи женщиной и т. д. Знаю. Сама говорила и буду говорить.
(NB! Мешала мне тогда, очевидно, полная ненужность ей женской любви. И — поэтовой любви. Нужность ей только мужской любви. Всчётность для нее — только мужской. Но это выяснилось — год спустя. 1938 г.)
(Мысль: нужно ли дальше? Всё уже сказано. Сам факт письма отъезжающему — то, что не смеешь сказать — а что не смеешь сказать? Ясно.)
Для пущей же ясности: мне жалко, что Вы уезжаете. Потому что я Вас люблю. Полюбила за эти дни. Полюбила на все
дни. За гордость. За горечь. За детскость. За огромную доброту. За неженский ум. За душевное целомудрие, о к<отор>ом упоминать — уже не целомудренно. За то, что Вы так очевидно и явно — растете больше. За любовь к котам (скотам). За любовь к детям. Когда у Вас будет ребенок — я буду счастлива. Мне очень больно расставаться с Вами. Кончаю в слезах. Письмо разорвите.
— Знаю, что хранит (десять лет подряд). Еще знаю — пришлось узнать, невольно! — что два года спустя получения этого письма старательно и цинически уговаривала С. со мной разойтись (рукоплещу Вашей новой жизни — зачем В<ам> нужна М. — и хуже) — в жизни продолжая ласкаться. И я ничего не чуяла — и ничего <подчеркнуто трижды> не чуя! — разлюбила — и даже отвратилась — и постепенно превратила ее в нарицательное — пустоты и низости: — Вот и вырастешь — Верой С<увчин>ской. (Сердце — чуяло!) Это она первая развела меня с Алей, на к<отор>ой — навсегда ее печать: пустоты. Теперь вижу, что над этим разводом — работала. И над этим. И здесь — удалось.
Кстати, единственный в моей жизни случай женского предательства, женского заспинного удара.
Но — все ее братья умерли в детстве, не доживали, последний (Твоя Смерть) был — блаженный: 13-ти лет — трехлетним [Речь идет об Иване Гучкове.]. И м. б. вся ее низость (и предательство) — только мозговой порок.
Ребенок у нее есть — 9л. спустя после моего пожелания — а у ребенка (девочки, к<отор>ую назвала Kiki) кроме русской няни и бабушки — еще скандинавская няня, и ребенок этот (7 мес.!) отправлен с Nurse [няня (фр.)] — в Plessis-Robinson [Дальнее южное предместье Парижа.]. А мать — здесь: ходит по гостям и собраниям.
А письмо — хранит. (Документ? Патент на благородство? Но — кому я его ни выдавала!!! Скорей — примета обратного!)
Мур — 11-го сент<ября> 1928 г.
Я: — За кого еще помолимся?
— За Бога!
(Здесь кончается квадратная зеленая тетр<адь> с географической картой — Егорушка. — Начата 11-го марта 1928 г. в Мёдоне, кончена 11-го сент<ября> 1928 г., в Понтайяке.)
ВЫПИСКИ ИЗ ОГРОМНОЙ СИНЕЙ ЧЕРНОВОЙ
Понтайяк, 15-го сентября 1928 г. — Мёдон, 31-го января 1930 г.
Мур
(конец Октября 1928 г. — 15-го — 20-го)
— Папа! Почему я Вас совсем не вижу? Когда Вы туда уходите, Вы становитесь — негр? (Уходит в соседнюю темную комнату — и в ней чернеет (негр).)
Дьявол, это как яблоко. — Элиза, это похоже на язык.
А в небе можно утонуть? Куда утонешь.
Утонил, зажгить, помахy (помашу + помахаю)
— У меня не было трубе? Нет, я не так сказал. Трубу? Нет!
— Трубы?
— Нет, нет, — труб!
Любовь к речи, интонации, вплоть до декламации. (Основная интонация — убедительная, т. е. убежденная.) Иногда, говоря, влезает на стул. — Я не могу говорить (сидя), когда все сидят!
Слушая какую-то сказку:
— Мать? На крыльях? Странная мать! Ну, и птичка!
В гостях, испуганно (а есть — чего: целое множество (любящих друг друга и никого другого) одинаковостей) —
— Мама! А Вы не Черновы?
(множество)
— Ты не пил морской воды?
— Нет, не пил.
— Почему же ты знаешь, что она соленая?
— Должно быть Бог послал.
Я сам родился? (И уже утверждая) — Без мамы, без папы без Маталь-Натвевны [Речь идет о Наталье Матвеевне Андреевой.], без Али — сам родился!
Глядя на похоронную процессию из окна:
— Это всё женихи! Этого машина — женихи. (Этот машин — катафалк.)
Однажды, возле нового мёдонского лесного кладбища, при встрече с такой же процессией:
— Мама! Почему же Вы мне <пропуск одного слова>, что покойник спит?
— Конечно, спит. А потом когда-нибудь проснется.
— Как же он спит, когда у него глаза открыты?
— Что?
— Ну да, я отлично вижу, что он смотрит!
— Да где ж ты его видишь?
— Да вот!
Вот — кучер правящий катафалком.
Так он, почти ежедневно встречая на прогулках похороны, был убежден, что кучер — покойник, что его хоронят, живого, смотрящего и правящего — зарывают в землю. Что — его — (живого) все эти черные люди провожают и оплакивают. И не только живого, а каждый раз — того же самого, п. ч. он, почти ежедневно его встречая, отлично знал его в лицо.
И — никакого удивления: что живого, что — того же самого. (А то — в колеснице — то — не в счет, так, ящик какой-то, просто — цветы.) Похороны для него были — кучер. Одевшийся в черное и лошадей одевший — чтобы быть зарытым — покойник.
Впрочем, настоящий покойник — то, что мы о нем знаем — ничуть не менее удивительно — и ничуть не более утешительно.
Ведь тоже живого (вчерашнего) — зарывают!
— Мама, сделайте меня маленьким!
— Мама, сделайте меня котом! Живым котом, настоящим, с лапами!
— Эта киса похожа на чорта!
…Милый М<аяковский>! С прошло 10 лет — и мы, естественно, поумнели: Вы признали величие , я . (Плoхи мы были бы, плохим Вы были бы — собой, я — собой, если бы признали их уже тогда!)
М<аяков>скому — сдача.
Из окна:
Я: — Смотри, Мур! Аля не идет? Ты не видишь Алю?
— Нет! Только дорога пылит и трава зеленеет!
(10-го ноября 1928 г.)
— А что ангелы едят?
— Ничего, они только нюхают. Знаешь, как ты: “я носом ем”.
— Они облака едят? Они вку-усные! А помните, как я раз, когда никого не было, ел дрожжи? Открыл мешочек, взглянул и откусил. Такая гадость.
(NB! Думал — сыр. Полчаса исходил пеной.)
— Встать на крышу и трогнуть небо. А Бог тогда — упадет?
Когда начнyлась ночь (началась, по образцу — нагнулась)
(NB! До сих пор (13 л. 3 мес.) говорит хoчете. А мне — нравится.)
— Мур, тебе не жалко, что мама останется?
— Мне жалко, только мне непременно нужно пойти к Лелику, с ним сговориться. (Деловито.)
Селы: головы соломенны
(Я)
Сегодня — 1-го февр<аля> 1929 г., пятница, Муру исполнилось 4 года.
— Чистовик Последнего чая [Глава поэмы “Перекоп”.]. —
Варианты (невошедшие)
Врете, плоские, отцовские,
Врете луковкою, с буковкою
вся движимость
с
Врете, с розой на стебле,
Врете, мозеровские!
Вслух серчай, аль ус крути — | Чуб терзай — аль
Ждут сердца — все врут часы! круг черти
Мур: — 11-го апреля 1929 г.
— “Спаси, Господи!” Что спасать-то? Никто не поймет.
Почему мне всё кажется до неба? Дома, деревья…
(Страстный интерес к чуме)
— Папа, Вы можете убить чуму? Мама, убейте, пожалуйста, чуму!
Мур — 15-го мая, рисует:
— Каких я страшных, Наполеонов нарисовал!
— На двух Наполеонов напал дождь. — Правда, страшно?
Муравьи — куравьи (комары)
В ответ на предложение попросить прощения:
— Я такой большой, толстый, — как же я могу виноватиться?
Мур — 16-го мая 1929 г.
— Почему у него такие глаза — умеревшие?
(О слепом котенке)
