ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ
У тебя еще сложнее: ведь и у нее — свое, тот же выбор. Но, верь моему нюху: четверо легче чем трое, что-то — как-то — уравновешено: четверостишие. Трое, ведь это хромость (четыре ноги). И еще: весь вес на одном (центральном: ней — как тогда — мне). Нет, слава Богу, что — четверо.
Еще, Б<орис> — уезжает Е. А. И<звольская>, раздает книги, как зверей — в хорошие руки — и вот частушка Переяславль-Залесского уезда:
Не об том сердце болит —
Который рядом сидит,
А об том сердце болит —
Который издали глядит.
Выиграет тот кто проиграет.
Только расставшись с Р<одзевичем> я почувствовала себя вправе его любить и любила напролет — пока не кончилось.
Не совет. Пример. Отчет.
Я знаю только одну счастливую любовь: Беттины [Речь идет о Беттине фон Арним.] к Гёте. Большой Терезы [Так (в отличие от Маленькой Терезы из Лизьё) иногда называют Св. Терезу Авильскую (1515 — 1582) — испанскую монахиню ордена кармелиток и известную мистическую писательницу, причисленную к лику святых в 1622 г.] — к Богу. Безответную. Безнадежную. Без помехи приемлющей руки. Как в прорву. (В огромную ладонь — прорвы. В проваленную ладонь — прорвы.) Что бы я с тобой стала делать дома? Дом бы провалился, или бы я, оставив тебя спящим и унося в себе тебя спящего — из него вышагнула — как из лодки. С тобой — жить?!
Дай ей Бог всего этого не знать, быть просто — счастливой, отстоять тебя у совести, Бога, богов, тебя. (NB! что же у нее останется?? 1938 г.)
…А знаешь — дела дивные! — раскрываю Гёте “Aus meinem Leben” и — эпиграф: — Es ist dafur gesorgt, dass die Baume nicht in den Himmel wachsen [“Предусмотрено, чтобы деревья не врастали в небо” (нем.). Цветаева цитирует эпиграф к третьей части книги Гёте “Из моей жизни. Поэзия и правда” (“Aus meinem Leben. Dichtung und Wahrheit”).] — т. е. то, что постоянно, всю жизнь говорю о себе и своей жизни я — только у меня:
— Es ist von Gott besorgt, dass die Baume [Богом устроено, чтобы деревья — (нем.).] —
Ну — обнимаю.
Cher Jean Chuzeville,
Vous souvenez-Vous encore de moi? Vous etiez tout jeune, nous etions tous jeunes. C’etait Moscou. C’etait Noel. C’etait la neige. Vous ecriviez des vers. J’ecrivais des vers. Nous les lisions a M-elle Helene Guedwillo.
Vous aimiez Francis Jammes, j’aimais Edmond Rostand. Mais on s’entendait bien. M-elle Guedwillo aimait les vers et la jeunesse.
Arrivee en 1925 a Paris je n’ai jamais renoue avec personne — de mon enfence. Chaque passe est passe, celui-la (Guerre, Revolution) etait le Passe absolu, total, n’ayant jamais existe.
Mais jamais, aussi, je n’ai entendu nommer Votre nom sans la vision de: Moscou — neige — Noel — lunettes — jeunesse — vision aussitot traduite par un sourire qui mettait entre mon interlocuteur et moi plus de distance que de 1909 a 1930. Je Vous mettais du cote de ma jeunesse, l’interlocuteur restait dehors.
Cher Jean Chuzeville, quand M-me G-ky m’a transmis Votre souvenir, je eu le sentiment — ne craignons pas les grand mots, toujours petits devant nos sensations — d<e> resurrection: non de la Votre, de la mienne propre, de la moi d’alors.
Une chose sans temoins n’a jamais existe.
C’est moi — la chose sans temoins.
Cher Jean Chuzeville, la regle de ma vie a ete (sans que je l’ai voulu) de me faire a moi-meme plus de tort que de bien. Surtout avec mes lettres. J’ai toujours voulu etre moi, moi toute — il n’en fallait souvent pas tant que ca.
Ainsi il se peut que me fasse tort en ce moment en Vous ecrivant cette lettre, au lieu de l’autre — aimable et “simple” et nulle…
Cher Jean Chuzeville. Voici Noel. Venez me voir. C’est en banlieu — Meudon — ecrivez-moi quand, pour que je Vous attende.
Voici l’itineraire: Vous prenez le petit train aux Invalides — ou au Pont de l’Aima — ou au Champ de Mars — ou a Mirabeau — descendez a Meudon-Val-Fleury — traversez la passerelle — montez l’Avenue Louvois — et sans tourner ni a droite ni a gauche — Vous vous trouvez juste devant ma maison — 2, Av<enue> Jeanne d’Arc — 1 etage gauche — frappez.
Vers 4 heures de preference.
Vous verrez mes enfants, Vous m’avez vue enfant.
MZ
Noel 1909 — Noel 1930
Moscou — Meudon
[Милый Жан Шюзвиль [Жан Шюзвиль (1886 — не ранее 1959) — поэт, критик, переводчик; в конце 1900-х — начале 1910-х гг. шесть лет прожил в России. В 1913 — 1914 гг. вел обзоры новейшей русской литературы в журнале “Mercure de France”, упомянув в одном из таких обзоров и имя молодой Цветаевой (1913, № 106, с. 203). Тогда же подготовил и издал в своем переводе “Антологию русских поэтов” (Anthologie des poetes russes. Paris: Ed. Сres, 1914). Был и в дальнейшем одним из активных переводчиков русской литературы на французский язык.],
Неужели Вы меня помните? Вы были таким юным, мы все были такими юными. Была Москва. Было Рождество. Был снег. Вы писали стихи. Я писала стихи. Мы читали их мадмуазель Елене Гедвилло [Гедвилло Елена Адамовна — преподавательница французского языка в московской гимназии М. Г. Брюхоненко, последней, где училась Цветаева.].
Вы любили Франсиса Жамма, я любила Эдмона Ростана. Но это не мешало нам понимать друг друга. Мадмуазель Гедвилло любила стихи и юность.
Приехав в Париж в 1925 г., я не искала возобновления отношений ни с кем из моего детства. Всякое прошлое есть прошлое, а то прошлое (Война, Революция) было абсолютным, совершенным Прошлым — никогда не бывшим.
И однако же, когда я слышала Ваше имя, передо мной всегда вставало видение: Москва — снег — Рождество — очки — юность, видение, немедля переходившее в улыбку, которая отдаляла меня от собеседника на расстояние куда большее, чем 1909 — 1930. Я помещала Вас в страну моей юности, собеседник же оставался снаружи.
Милый Жан Шюзвиль, когда госпожа Г-кая [Скорее всего, имеется в виду Надежда Даниловна Городецкая (1903 — 1985) — писательница и журналистка, с которой Цветаева должна была регулярно встречаться в 1929 — 1930гг. на собраниях Франко-русской студии. Весьма вероятно, что именно на собрании студии 16 декабря 1930 г. Шюзвиль (впервые в этот день посетивший студию) и передал через Г. упоминаемый в письме сувенир для Ц., которой в тот день не было на собрании (см. список участников собрания в стенографическом отчете о вечере: Cahiers de la Quinzaine, 1931, XXI serie, 42-е cahier).] передала мне привет от Вас, у меня было чувство — не будем бояться больших слов, всегда меньших, чем наши чувства, — воскресения: не Вашего — моего собственного, меня тогдашней.
Ведь то, у чего нет очевидцев, никогда не существовало.
У той меня — нет очевидцев.
Милый Жан Шюзвиль, законом моей жизни (невольным) было действовать себе более во вред, чем во благо. Особенно своими письмами. Я всегда стремилась быть собой, всей собой, а чаще всего этого не следовало бы делать.
Может быть, я действую себе во вред и теперь, когда пишу Вам такое письмо вместо другого — любезного, и “простого”, и никакого…
Милый Жан Шюзвиль. Вот опять Рождество. Приезжайте повидаться. Это в пригороде — Мёдон — напишите мне, когда — чтобы я была дома.
Маршрут такой: Вы садитесь в пригородный поезд на станции Площадь Инвалидов — или Альмский мост — или Марсово поле — или мост Мирабо — выходите в Мёдон-Валь-Флёри — переходите через мост на другую сторону — подымаетесь по авеню Лувуа и, не сворачивая ни вправо, ни влево, оказываетесь прямо перед моим домом — улица Жанны д’Арк, 2 — первый этаж налево — стучите.
Желательно около 4 часов.
Вы увидите моих детей. Вы, видевший меня ребенком.
МЦ
Рождество 1909 г. — Рождество 1930 г.
Москва — Мёдон (фр.)]
Потом, слова Шюзвилля: — Je Vous craignais tant: Vous etiez tellement intelligente, tellement intelligente, Vous me fai-siez peur, Vous correspondiez si peu a ce reve de jeune fille — qu’a chaque jeune homme… [“Я так Вас боялся: Вы были так умны, так умны, что я испугался. Вы так мало были похожи на тот идеальный образ девушки, который есть у каждого молодого человека…” (фр.)]
(Горько слушать — даже 21 год спустя! Даже (1938 г.) 29 лет спустя! И когда будет — не горько?! Мое последнее чувство от людей будет — горечь: незаслуженность обиды.)
Мур — осень 1930 г. (51/2 лет)
(Очевидно в ответ на какой-нб мой (вечный) возглас о конце книги:)
— Тогда читайте с конца!
— Зачем любить человека, когда его нет?
(NB! То, что я делала — всю жизнь.)
(В этой тетрадке — серой, грязной, Pax-Labor — поправки к концу франц<узского> Мoлодца, статья о детской сов<етской> книге [Статья “О новой русской детской книге” (1931).] и эти наброски писем. Тетрадь надписана: Октябрь 1930 г. С<ен> Лоран — 4/17-го сент<ября>, канун Алиного семнадцатилетия. Но письма — из Мёдона.)
<Одна страница оставлена незаполненной.>
СТИХИ К ЧЕХИИ
(Попытка чистовика)
сентябрь
1.
Полон и просторен
Край. Одно лишь горе:
Нет у чехов — моря.
Стало чехам — море
Слез: не надо соли!
Запаслись на годы!
Триста лет неволи
Двадцать лет свободы.
Не бездельной, птичьей —
Божьей, человечьей.
Двадцать лет величья,
Двадцать лет наречий
Всех — на мирном поле
Одного народа.
Триста лет неволи
Двадцать лет свободы.
— Всем. Огня и дома —
Всем. Игры, науки —
Всем. Труда — любому —
Лишь бы были руки.
На поле и в школе —
Глянь — какие всходы!
Триста лет неволи
Двадцать лет свободы.
Подтвердите ж, гости
Чешские, все вместе:
Сеялось — всей горстью,
Строилось — всей честью.
Два десятилетья
(Да и то не целых!)
Как нигде на свете
Думалось и пелось.
Посерев от боли
Стонут Влтавы воды:
— Триста лет неволи
Двадцать лет свободы.
На орлиных скалах
Как орел рассевшись —
Что с тобою сталось,
Край мой, рай мой чешский?
Горы — откололи,
Оттянули — воды…
…Триста лет неволи,
Двадцать лет свободы.
В селах — счастье ткалось
Красным, синим, пестрым.
Что с тобою сталось,
Чешский лев двухвостый?
Лисы побороли
Леса воеводу!
Триста лет неволи
Двадцать лет свободы!
Слушай каждым древом,
Лес, и слушай, Влтава!
Лев рифмует с гневом,
Ну, а Влтава — слава.
Лишь на час — не боле —
Вся твоя невзгода!
Через ночь неволи —
Белый день свободы!
(Париж, 32, B-d Pasteur
12-го ноября 1938 г.
а припев (Триста лет…) и лучшие строки: — Посерев от боли… были уже в сентябре, в те самые дни, всё ходила и повторяла, а остальное — мычала.)
