ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Милое дитя! Если ты — девочка, тебе с моей науки не поздоровится. (Как не поздоровилось — мне.)
Да если и мальчик — не поздоровится. Девочку, так поступающую, “никто” не будет любить. (Женщин любят — за слабости — и погрешности — и пороки.) Мальчик — займет последнее место в жизни (и в очереди!).
Но есть места — над жизнью, и есть любовь — ангелов.
(NB! Переписываю — как есть, тороплюсь, ибо последние сроки [речь идет о близящемся отъезде в СССР. Цветаева с сыном покинули Францию 12 июня 1939 г.], могло бы быть лучше. — Я. — 28-го мая 1939 г., рано утром — Париж, 32 В-d Pasteur.)
До скамейки (смотрю открытки). — Собор, Св. Тереза — Cierge [восковая свеча (фр.)]. Поиски к<инематогра>фа (Grande Illusion — complet [Полная версия кинофильма Ж. Ренуара “Великая иллюзия” (1937).]). Старый Рынок. Статуя, поднесенная английскими женщинами. Висячий мост. Кафэ. Опять скамейка и два ореха (дерева). Вид. Толпа. Бесконечная прогулка. Вокзал. Сон. Звоним: не застаем. Дом.
— Незабвенный день — и вид — и город [Запись связана с поездкой в Руан. Под “статуей” имеется в виду памятник Жанне д’Арк.] —
ВЫПИСКИ ИЗ МАЛЕНЬКОГО ЧЕРНОГО КОЖАНОГО
AGENDA С МЕТАЛЛ<ИЧЕСКОЙ> ЗАКРЫШКОЙ:
[Цветаева по ошибке переписывает записи из этой книжки повторно: см. Тетрадь 3. В редакции и наборе переписываемых записей имеются разночтения.]
1931 г. (Муру 6 лет)
Мур (28-го янв<аря> 1931 г. — почти 6л. — родился 1-го февр<аля> 1925 г.)
Я: — А для чего крёстная мать и крёстный отец?
Мур: — Для того чтобы если настоящая мать умрет еще бы запасная оставалась. Как в машине — колесо запасное.
Разговор с батюшкой. В ответ на его доводы:
— Он же мне ничего не ответит, он ведь нарисованный!
(Напоминает солдатское, 1917 года: — Не хочу на дoску молиться!)
Мур: — Захотелось поикать.
— Какие свиньи — французы: испортили наше русское р. Свиньи. Всё у них наоборот.
(Не помню, Мур или я:)
— Остров — земля средиводная.
Я, себе — вслух:
— Интересно, когда я буду помирать — что я последнее буду вспоминать?
Мур, не задумываясь: — Стихи.
Мур — про драку с Алей (NB! ему шесть лет — Але 181/2!)
— Она меня бьет — как корова, как кобыла. А я ее — как муравей.
Пасха, заутреня (на воле, кламарская церковь, зелень, фонарики)
— Тебе нравится церковь?
— Да, п. ч. похожа на гараж.
О войне.
— Нужно уехать до войны, за войну, где ее еще нет.
Гусочка.
(безумная любовь к картонной гусыне-бомбоньерке — “гусочке”)
(Я)
Любовь не прибавляет к весне, весна — тяжелое испытание для любви: кто может сравниться с деревом?
Мур — апрель 1931 г.
— У меня теперь бывает такое чувство, что я — я.
Многократно прыгая на меня с камня (долмэна) — Мёдон — Беллевю — Observatoir [обсерватория (фр.). Речь идет о старинной обсерватории в Мёдоне.]:
— Ой, мама! Я Вас совсем изнемогу!
О Муре:
Человек предполагает, а Мур располагает.
— От юности моея мнози борют мя страсти. Мур, на каком это языке?
— Славянском.
— А кто на нем говорит?
— О. Андрей — и больше никто.
(31-го апреля 1931 г.)
Мур — 5-го мая 1931 г.
— А как слоны ласкаются?
(Я). Почему любят спать с красивыми (в темноте)? Значит, всё-таки сознание. Значит — ценность не в прямом ощущении, а в освещении.
Мальчик — матери (на какие-то расцветшие кусты)
— Regarde ce qu’elles sont belles!
— Elles sont en fleur, cela ne nous avance en rien.
(Май, с Муром в Кламаре)
Удивительно, что прошедшее время так же подробно как наше: не пластами — а ежесекундно — и у пещерного человека — ежесекундно — и у Атиллы — и т. д. Потому так неудовлетворительна история. И так восхитительна и умилительна и воскресительна — la petite histoire [малая (бытовая) история (фр.)] (бельевые счета Бетховена).
Мур:
Негрская мама.
Собаку зовет как меня. (А м. б. он говорит: — Вы собаку зовете как меня?) Нет! “Собаку зовут как меня”. (В книге, вспомнила. — 1939 г.)
Я: — Как меня зовут?
Шепотом: — Не знаю.
— Ну, ты меня зовешь мамой, а другие все — как зовут?
— Марина Цветаева.
— Мама! Хотите сделаем пожар! Подожжем землю — чтобы все лысые горы стали.
На осу: — Живот как у тигра.
“Летний птенец” (про какую-то птицу в Зоолог<ическом> Саду).
(Я). Сто лет мне иногда кажутся как сто франков — раз плюнуть!
(NB! 1939 г. — Пишется — в бедности!)
ЗАПИСНАЯ КНИЖКА 1938 Г.
9-го мая 1938 г. (переписываю год спустя — 28-го мая 1939 г.) еще Ванв.
Говорим с Муром об идолопоклоннической любви некоторых к собакам — сажают за стол, повязывают салфетку — как ребенку, к<оторо>го — нет.
Мур: — По-моему — для себя нелестно: породил — пса!
— Нужно такого лишить жизни, чтобы меня не лишил — земли!
(О самовластцах)
(Я) — Как из таких двух огромных слов: добро и душа смогли сделать это среднее, вялое добродушие? (Случай, когда вещи, сложенные, дают безмерно-меньшее: уничтожаются. Иногда такой случай — брак. NB! не мой.)
…немножко — ручной…
Сиреной — еще, и Сивиллой — уже…
(Дальше книжка пустая.)
Мур, 29-го сент<ября> 1938 г. (Accord des Quatre [Соглашение (договор) четырех (фр.). Речь идет о т. н. Мюнхенском сговоре — соглашении, подписанном главами Англии (Н. Чемберлен), Франции (Э. Даладье), Германии (А. Гитлер) и Италии (Б. Муссолини), по которому, в частности, Судетская область отторгалась от Чехословакии в пользу Германии.] — день чешской трагедии. П<ариж>, Пастёр)
— читает газету:
— L’Angleterre sera reunie au continent. Mais cet evenement ne ce produira que dans 15 siecles.
Мур, с досадой: — On sera mort [“Англия присоединится к материку. Но это произойдет не раньше, чем через 15 веков”. — “Все уже умрут” (фр.)].
Стихи — мне — нижнего (отца) — в ответ на стол:
Знаменитый писательский стол…
Вдохновений слуга и приятель!
Нескончаемой славы престол, —
Ты — сарая теперь обитатель!
Был ты пет и воспет,
Как высокий предмет,
Даже больше, — как лучший товарищ!
После этих побед, —
Тебе места вдруг нет!
Вдруг ты свален — как хлам от пожарищ…
Но прости мне всю немощь мою
И пойми: сам я свален судьбою!
И, хоть песен других о тебе не спою —
Всё же будем друзьями с тобою.
М. И. — от М. А. [Покидая квартиру в Ванве, Цветаева раздавала многте вещи. Так, соседям, жившим этажом ниже, был оставлен, среди прочего, письменный стол. Ст-ние, как указывает Цветаева, принадлежит “отцу” семейства Михаилу Порфирьевичу Айканову (1877 — 1964), бывшему товарищу прокурора Новочеркасской палаты, в эмиграции работавшему ночным сторожем.]
Ванв, июнь 1938 г.
Песня о Каховке
— Светлова, автора Гренады
Каховка, Каховка, родная винтовка,
Горячая пуля, лети,
Иркутск и Варшава, Орел и Каховка —
Этапы большого пути.
Гремела атака, и пули звенели,
И ровно строчил пулемет.
И девушка наша проходит в шинели,
Горящей Каховкой идет.
Под солнцем горячим, под ночью слепою
Немало пришлось нам пройти.
Мы мирные люди, но наш бронепоезд
Стоит — на запасном пути.
Ты помнишь, товарищ, как вместе шагали,
Как нас обнимала гроза,
Тогда нам обоим сквозь дым улыбались
Ее голубые глаза.
Так вспомним же юность свою боевую,
Так выпьем за наши дела —
За нашу страну, за Каховку родную,
Где девушка наша жила…
(NB! Повторяется 3-тье четверостишие, но лучше — так: у Светлова всегда пересказано. И в Гренаде — лучшей песне за 20 лет.)
(Моя мысль — попутная и внезапная:)
Я своего ребенка обязана любить больше своей чести. (Честь — просто!)
28-го мая 1939 г.
Письмо на прощание — год назад
[По-видимому, автор письма — М. Л. Слоним.]
Париж, 12-го/VII (т. е. июля) 1938 г. (по ошибке — 1932 г.)
Дорогая М.,
Я завтра уезжаю, и нам не удастся встретиться. Я не прощусь с Вами, не обниму, не поцелую — м. б. в последний раз. Увидимся ли мы и когда? И даже те скупые часы, какие были нам даны в эти последние годы — кажутся такой близостью по сравнению с провалом отъезда.
Хочется мне сказать Вам очень многое — о том, что Вы сами знаете и о чем мы не говорили. Я знаю всё дурное, что я причинил Вам. Знаю всё неправильное, что делал.
Но я хочу, чтобы одному Вы верили: в чем-то основном я не изменил Вам, и — несмотря на все мои поступки, или мое отсутствие — я был Вашим верным другом — и буду им всегда, до конца Вашей и моей жизни. Где бы Вы ни были, что бы Вы ни делали, знайте всегда, что можете на эту дружбу и эту верность рассчитывать — хотя это слово для Вас неподходящее.
Привет Муру — будет он расти молодцом.
До свидания.
Обнимаю и целую Вас от всей души.
ПОСЛЕДНЯЯ (ЛИ?) ЗАПИСНАЯ КНИЖКА:
Осень 1938 г. — весна 1939 г. — толстая, клеенчатая, трепаная,
с черновиками стихов к Чехии — верный спутник
Выписки:
Вокруг — грозные моря неуюта — мирового и всяческого, мы с Муром — островок, а м. б. те легкомысленные путешественники, разложившие костер на спине анаконды. Весь мой уют и моя securite [безопасность, уверенность (фр.)] — Мур: его здравый смысл, неизбывные и навязчивые желания, общая веселость, решение (всей природы) радоваться вопреки всему, жизнь текущим днем и часом — мигом! — довлеет дневи злоба его, — его (тьфу, тьфу, не сглазить!) неизбывный аппетит, его Barnrn, сила его притяжений и отвращений, проще — (и опять: тьфу, тьфу, не сглазить!) его неизбывная жизненная сила.
Сейчас мания — Brillantine du D<octeu>r Roja [Брильянтин Д<окто>ра Рожа (фр.) — одна из марок брильянтина, модного в то время средства по уходу за волосами.] (ужасная касторочная душистая гадость, рекламируемая по T. S. F-y) — нынче даже снилась: — Я видел ужасный сон, Вы знаете разные presages? [предзнаменования (фр.)] — Ну, конечно. В чем же дело? — Мне снился Brillantine du Docteur Roja. Я никак не мог его купить: то денег не было, то никак не мог его открыть, то он делался совсем маленький.
По вечерам страстно (он — за двоих!) играем в Oie [Гусёк (фр.) — игра с фишками на таблице в 63 фигуры.], и он всегда обыгрывает, а в шашки идем ровно: для меня это не комплимент, а для него — большой (при его полной неспособности к математике, пока — арифметике).
Вчера съел у меня все черные (к<отор>ые я, из “суеверия” всегда беру — себе) — и я не поддавалась, щадя его в будущих играх не со мной (с не-мной!). В Coffret [шкатулка, сундучок (фр.)] — 12 игр!!! Но иных мы не понимаем, а для других нужно трое, четверо.
Научилась одна ездить на лифте, впервые за всю жизнь: одна, на 7-ой эт<аж>, но только на знакомом. Чужих боюсь как прежде (и обхожу как прежде) особенно — раздвижных.
Старик и старуха: camarades de malheur [товарищи по несчастью (фр.)]. (Самое malheur [несчастье (фр.)] когда один из них ищет себе — camarade de bonheur [товарища для счастья (фр.)].)
Будет вам Моравия —
Язва моровa!
(Не написано)
В доме, где нет культа матери, мать — раба. Равенства — нету, да и не должно быть.
(По своему — и других еще — поводу — 9-го янв<аря> 1939 г.)
У стойки кафэ, глядя на красующегося бэль-омма [красавец (от фр.: bel homme)] — хозяина, слыша — ушами слыша:
— Vous n’avez pas de gueules cassee? [“У вас нет набитых морд?” (фр.) По свидетельству В. Лосской, “набитыми мордами” назывались билеты Национальной лотереи в пользу инвалидов Первой мировой войны.]
— я внезапно осознала, что я всю жизнь прожила за границей, абсолютно-отъединенная — за границей чужой жизни — зрителем: любопытствующим (не очень!), сочувствующим и уступчивым — и никогда не принятым в чужую жизнь — что я ничего не чувствую, как они, и они — ничего — как я — и, что главнее чувств — у нас были абсолютно-разные двигатели, что то, что для них является двигателем — для меня просто не существует — и наоборот (и какое наоборот!).
Любовь — где для меня всё всегда было на волоске — интонации, волоске поднятой, приподнятой недоумением (чужим и моим) брови — Дамокловым мечом этого волоска
— и их любовь: целоваться — сразу (как дело делать!) и, одновременно, за 10 дней уславливаться. (А вдруг мне не захочется? (целоваться) Или им — всегда хочется? “Всегда готов”.)
— и квартира — и карьера — и т. д., т. е. непреложная уверенность в себе и в другом: утвержденность на камне — того, что для меня было сновиденный секундный взлет на седьмое небо — и падение с него.
И не только здесь, за границей: в Р<оссии> было — то же самое и везде и всюду — было и будет, п. ч. это — жизнь, а то (т. е. я) было (есть и будет) — совсем другое.
Как его зовут??
П<ариж>, Пастёр, 9-го янв<аря> 1939 г.
И всё-таки я знаю, что я — жизнь: я, а не они, хотя мне всё доказывает обратное.
Я, как зверь, чую взгляд и как зверь — на него оборачиваюсь — воззреваюсь — и отворачиваюсь. И вторично (с безнаказанным любопытством) на меня никто не глядит.
(— Ce qu’elle doit etre mechante, celle-la! [“Ну и злюка, должно быть, эта вот!” (фр.)])
Я искушала Париж (терпение, моду — и вкус его) — всячески: и некрашенностью лица, и седостью волос при почти-беге, и огромностью башмаков, и нешелковостью и даже нешерстяностью (не говорю уже о немодности!) одежд — и — и — и —
И всё-таки мне никто, по сей (тьфу, тьфу, не сглазить) двадцать-восьмой мая день 1939 г. — за 14 л. бытности — не рассмеялся в лицо. Ибо было во всем этом что-то настолько серьезное — и странное — и дoлжное (сужденное)…
После себя в Париже могу сказать: Париж хорошо воспитан.
(Из головы. 28-го мая 1939 г., воскресенье, Троицын день)
Кто-то из “нас” — “туземцы”. Может быть — и я.
Туземцы. Чтобы определить жителей данной, этой, сей земли — русские взяли ту землю, точно говорят уже из воспоминаний, точно 20-летний уже рассказывает внукам.
Насколько вернее французское indigenes [местные (коренные) жители (фр.)] (внутриземцы: innen-drin [там внутри (нем.)]).
