ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
7
1919-1920
5
{Факсимиле страницы записной книжки 7}
6
Эта книжка подарена мне Асей — как видно по надписи — 3-го декабря 1911 г.— в день отъезда.
— Ася уезжала за границу с Борисом — мы только что провели вчетвером: Ася, Борис, Сережа и я — восхитительный, волшебный месяц в Трехпрудном — сколько сладких пирожных — всё время сладкие пирожные! — и сколько стихов — всё время стихи! — и сколько любви: наша влюбленная дружба с Асей («неразлучные!») — и наша — навеки — любовь с Сережей, и Асина шутливая нежность с Сережей («Сереженька» — «Аинька»), и моя — настороже — галантность с Борисом — и увлеченность — несмотря на разительную разницу —друг другом Сережи и Бориса — и каток — и вечера в темном папином кабинете с бюстом Зевса и страшными рассказами — и папа заграницей! — (Hildesheimer Silberfund,{Гильдесгеймский серебряный клад (нем).} кажется) — и мы одни — вчетвером — крест на крест любовь! — веселые глаза и крайняя корректность сообщников — и эта ледяная пустыня паркетного парадного низа — и эта жара, сумасбродство, веселье, магия, молодость — шоколад, стихи, винтовки! — тесного, низкого верха — проводы Сережи в Петербург — встречи — извозчики — подарки — вокзалы — все под знаком вокзала! — и «клянусь, что мы никогда не состаримся!» — и Асины ананасы от Белова и финики — и халва Сережи и Бориса, к к<отор>ой я не притрагивалась,— и — чуть не позабыла!— пышность наших четырех голов: Борисина белокурая, вьющаяся, в небо летящая,— моя надменная,— еще буйнее вьющаяся — после кори, — и Асина пышная, шелковая, с чуть разлетающимися боковыми прядями — и наконец Сережина — одной волною — огромной и тяжеловатой — самая темная и — пожалуй — старше всех.
— Борису было 19 л., Асе только что исполнилось 17, Сереже —18 л., мне — 19л.
___
— Пишу на своем чердаке — кажется 10-го ноября — с тех пор, как все живут по новому, не знаю чисел — значит — без нескольких дней 8 лет спустя, как я получила эту книжку.
7
С марта месяца ничего не знаю о Сереже, в последний раз видела его 18-го января 1918 г,— как и где — когда-нибудь скажу — сейчас духу не хватает.
С Асей я рассталась 27-го октября 1917 г.
Последнее письмо от нее в январе 1918 г.— почти 2 г. тому назад.
Живу с Алей и Ириной (Але 6 л., Ирине 2 г. 7 мес.) в Борисоглебском пер., против двух деревьев, в чердачной комнате — бывшей Сережиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 карт<офеля>, остаток от пуда «одолженного» соседями — весь запас! — анархист Шарль унес у меня Сережины золотые старинные часы «eleve вe Breguet» {«ученик Брегета» фp.).}— я ходила к нему 100 раз — сначала он обещал вернуть их, потом сказал, что отдал на хранение, потом — что часы у того, кому он их отдал — украли, но что он богатый человек и деньги вернет, потом, обнаглев, начал кричать, что он за чужие вещи не отвечает.— В итоге: ни часов ни денег. (Сейчас такие часы 12 т<ысяч>, т. е. 1 1/2 пуда муки.) — То же с детскими весами.
Живу даровыми обедами (детскими). Жена сапожника Гранского — худая, темноглазая, с красивым страдальческим лицом — мать пятерых детей — недавно прислала мне через свою старшую девочку детскую карточку на обед (одна из ее девочек уехала в колонию) и «пышечку» для Али. Г?жа Г<ольд>ман, соседка снизу, от времени до времени присылает детям огромные миски супа — и сегодня насильно одолжила мне 3?ью тысячу. У самой трое детей. Маленького роста, нежна, затерта жизнью: нянькой, детьми, властным мужем, правильными обедами и ужинами.— Помогает мне — кажется — тайком от мужа, к<оторо>го, как еврея и удачника, я — у к<отор>ой всё в доме, кроме души, замерзло и ничего в доме, кроме книг,— нет — не могу не раздражать.
Помогают мне еще — изредка вспоминая о моем существовании — и я не виню — ибо, кажется — сами нищие: актриса Звягинцева, пришедшая ко мне после Асиного «Дыма» и полюбившая меня вместо Аси — и ее муж — п<отому>ч<то> любит жену.
Принесли картофеля, муж несколько раз выламывал на чердаке балки и пилил.
Еще Р. С. Т<умар>кин, брат г?жи Ц<етл>ин, у которой я бывала на литературных вечерах. Дает деньги, спички. Добр, участлив. — И это всё.—
8
Бальмонт рад бы, да сам нищий. Его слова: «Я всё время чувствую угрызения совести, чувствую, что должен помочь» — уже помощь.
Люди не знают, как я бесконечно ценю слова. (Это лучше денег, ибо легче выявить благодарность!)
Мой день: встаю — верхнее окно еле сереет — холод — лужи — пыль от пилы — ведра — кувшины — тряпки — везде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, к<отор>ую варю в самоваре. Самовар ставлю горячими углями, к<отор>ые вынимаю тут же из печки. (Хожу и сплю в одном и том же коричневом, однажды безумно-севшем бумазейном платье, шитом весной 17-го года за глаза у Аси в Александрове. Все прожжено от падающих углей и и папирос. Рукава — когда-то па резинке — свернуты в трубу и заколоты булавкой.)
Потом уборка.— «Аля, вынеси окарёнок!» Но прежде, чем идти дальше — два слова об окарёнке: это главное действующее лицо в нашей жизни. В окаренке стоит самовар, ибо когда кипит с картошкой заливает всё вокруг В окарёнок сливаются все помои — вода и учреждение замерзли — окарёнок по ночам выливается мной за окно. Без окаренка — не жить.
Угли — мука от пилы — лужи — Vous voyez ca d’ici.{Можете себе представить (фр.).} И упорное желание, чтобы пол был чистым! — За водой к Г<ольд>манам, с черного хода, боюсь наткнуться на отца. Прихожу счастливая: целое ведро воды b бетон! (И ведро и бетон — чужие, мое всё украдено.) Потом стирка, мытье посуды: полоскательница и кустарный кувшинчик без ручки «для детского сада», короче: — «Алл, готовь для мытья детский сад!» (Аля походила три недели, схватила коклюш, теперь хожу за обедом) — мытье солдатской медной махотки и бетона для Пречистенки (усиленное питание, по протекции той же г-жи Г<ольд>ман) — корзиночка, где сумка с обеденными карточками — муфта — варежки — ключ от черного хода на шее — иду.
Часы не ходят. Не знаю времени. И, набравшись духу, к прохожему: «Извините, не можете ли Вы мне сказать, сколько сейчас — приблизительно — времени?»
Если 2 ч.— от сердца отлегло. (На Пречистенке до 3х, раз — не зная времени, пропустила. Чуть волосы не рвала.)
Маршрут: в детский сад (Молчановка, 34) занести посуду,— Ста-роконюшенным на Пречистенку, оттуда в Пражскую столовую (на карточку от Гранских), из Пражской (советской) к бывшему Генералову —
9
не дают ли хлеб — оттуда опять в детский сад — за обедом — оттуда —по черной лестнице, обвешанная кувшинами, судками и бетонами — ни пальца свободного — и еще ужас; не вывалилась из корзинки сумка с карточками! — по черной лестнице — домой.— Сразу к печке. Угли еще тлеют. Раздуваю. Разогреваю. Все обеды — в одну кастрюльку: суп вроде каши. Едим. (Если Аля была со мной, первым делом отвязываю Ирину от стула. Стала привязывать ее с тех пор, как она, однажды, в наше с Алей отсутствие съела из шкафа полкочна сырой капусты.) — Укладываю Ирину.— Спит на синем кресле. Есть кровать, но в дверь не входит.— Кипячу кофе. Пью. Курю. Пишу. Аля пишет мне письмо или читает. Часа два тишина. Потом Ирина просыпается. Разогреваем остаток супа. Вылавливаю с помощью Али из самовара оставшийся — застрявший в глубине — картофель. Аля ложится спать, укладываем — или Аля или я — Ирину.
В 10 ч. день кончен. Иногда пилю и рублю на завтра. В 10 ч. или в 11 ч. я тоже в постели. Счастлива лампочкой у самой подушки, тишиной, тетрадкой, папиросами,— иногда — хлебом.
— Пишу скверно, тороплюсь. Не записала ни ascensions {подъемов (фр.)} на чердак — лестницы нету — подтягиваясь на веревке — за бревнами: безумный холод, грязь, пыль — ни постоянных ожогов от углей, к<отор>ые хватаю прямо руками, ни беготни по комиссионным магазинам (продалось ли?) и кооперативам (не выдают ли соль, табак?)
Не записала самого главного: веселья, остроты мысли, радости от малейшей удачи, планов пьес — все стены исчерканы строчками стихов и NB! для записной книжки! — Не записала путешествий по ночам в страшный ледяной низ — в бывшую Алину детскую — за какой-н<и>б<удь> книгой, к<отор>ую вдруг безумно захотелось, не записала постоянной нашей с Алей настороженной надежды: «не стучат ли? Кажется, стучат!» (Звонок не звонит с начала Революции, вместо звонка — молоток. Мы живем наверху, за двумя дверьми и слышим всё: каждый взмах чужой пилы или топора, каждое хлопанье чужой двери, каждый шум во дворе,— всё, кроме стука в нашу дверь!) И — вдруг — кажется стучат! — или Аля, накинув синюю шубку, шитую, когда ей было 2 года, или я — ничего не накинув — вниз, ощупью, вскачь, в полной темноте, сначала мимо лестницы без перил, потом по этой лестнице — к цепочке парадной двери. (Кстати можно войти и без нашей помощи, только не все знают.)
10
Не записала своей вечной, одной и той же — теми же словами! — молитвы перед сном.
Но жизнь души — Алиной и моей — вырастет из моей записной книжки — стихов — пьес — ее тетрадки.
Я хотела записать только день.
Москва,— кажется 10-го ноября 1919 г.
Аля закрыла Ирину с головой одеялом и — внезапно:
— «Марина! — Глядите! Беснующаяся пирамида!»
___
— «Марина, Вы «еврей» переправляете на «жид», как другие «жид» на «еврей».
___
— «Марина! — Сколько людей — с такими прекрасными фамилиями я не знала! Напр<имер>: Джунковский!»
— «Это бывший московский генерал-губернатор (?), Алечка!»
— «А-а! Я знаю — губернатор. Это в Дон-Кихоте — губернатор!» (Бедный Д<жунков>ский!)
___
— «Я люблю папу, Вас и Музыку».
___
Про индийский храм на картинке:
— «О Марина! Какая роскошная тюрьма души!»
___
— «Ведь хуже — деньги, проживешь их! А как можно Музыку прожить?»
(Пауза.)
…«Пережить — как?»
___
Я рассказываю:
— «Понимаешь, такая старая, старинная, совсем не смешная. Иссохший цветок,— роза! — Огненные глаза, гордый подъем головы, бывшая жестокая красавица. И всё осталось,— только вот-вот рассыплет-
11
ся… Розовое платье, пышное, страшное, п<отому> ч<то> ей 70 лет, розовый «чепец парадный», крохотные туфельки. Под ногами пышная шелковая подушка,— розовая, конечно — тяжелый, тусклый, скрипучий шелк…— И вот, под удар часов, является к ней жених ее внучки. Он немножко опоздал. Он элегантный, галантный, стройный камзол, шпага…»
— «О, Марина! — Смерть или Казанова!»
___
— «Алечка, какое должно быть последнее слово в «Бабушке»? Ее последнее слово,— вздох скорее! — с к<отор>ым она умирает?»
— «Конечно — Любовь!»
— «Верно, верно, совершенно верно, только я подумала: Амур».
___
Объясняю ей понятие и воплощение:
— Любовь — понятие. Амур — воплощение. Понятие — общее, безграничное, воплощение — острие, вверх! — всё в одной точке.— Понимаешь?»
— «О, Марина, я поняла!»
— «Тогда, скажи мне пример!»
— «Я боюсь, что это будет неверно. Оба слишком воздушны».
— «Ну, ничего, ничего, говори. Если неверно, я скажу».
— «Музыка -— понятие, Голос — воплощение».
(Пауза.)
— «И еще: Доблесть — понятие, Подвиг — воплощение.— Марина, как странно! — Подвиг — понятие, Герой — воплощение».
___
— «Аля, как ты себя чувствуешь?»
— «Я чувствую себя так, точно у Вас жар».
___
Я.
…И говорю, обращаясь к своей душе: «И какого рожна тебе, сволочь, еще было нужно?! Здесь было всё: и красота, и безупречность каждого помысла, и аристократизм каждого движения,— и Доблесть — и Раса — и — главное — такая — любовь!
А ты гонялась за жидовскими пейсами («кудри») и воспевала сомнитель<ные> руки!»
12
— И Душа скромно отвечает:
— «Сволочь.» —
___
— «Аля! Какая прекрасная вещь — сон!»
— <Да, Марина,— и еще: Бал!»
___
(Могло бы быть диалогом — перед сном — Бабушки и Внучки!)
___
— «Аля! Моя мать всегда мечтала умереть внезапно: идти по улице и — вдруг — со строющегося дома — камень на голову — готово!»
Аля, чуть позабавленно:
— «Нет, Марина, мне это не особенно нравится.— Уж лучше: всё здание!»
___
Аля, перед сном:
— «Марина! Желаю Вам всего лучшего, что есть на свете.— Может быть: что еще есть на свете»…
___
Я: Если эта зима пройдет, я действительно буду: fort comme la mort {сильна как смерть (фр.)}— или просто mort — без fort —c e muet {непроизносимое e, т. е. morte — мертвая (фр.)} на конце.
____
Адам и Ева, ваше двойное проклятие сбылось на мне!
___
(Цитирую Бэкфорда:)
— «Я ложусь спать только для того, чтобы видеть во сне то, что мне необходимо».— Как тебе это нравится, Аля?»
— «О Марина! Да ведь это — Вы, Ваше!»
___
Не думала я, А. С., не думала я, 15?ти лет, (эсерка!), сидя за партой и с ненавистью следя за Вашей сухой, прямой, на английский лад фигурой, с мелком в руке, у доски — не думала я, что Вы 12 л<ет> спустя в октябре 19-гой года кончите — так, а я буду сидеть на корточках перед печкой и варить картошку!
___
13
Гастрономические магазины сейчас похожи на витрины парикмахерских: все эти сыры — желэ — пасхи — ничуть не живее восковых кукол.
Та же легкая жуть.
___
Мне никогда не приходилось искать стихов. Стихи сами ищут меня, и при том в таком изобилии, что я прямо не знаю — что писать, что бросать.
Этим объясняется этот миллиард недо- и нена-писанных стихов. Иногда даже пишу так: с правой стороны страницы одни стихи, с левой другие, еще где-н<и>б<удь> сбоку — строчку еще стихов, рука перелетает с одного места на другое, летает по всей странице, отрываясь от одного стиха, кидаясь к другому — чтобы не забыть! уловить! удержать! — Не времени,— рук не хватает!
___
— Как Goethe, X, Y — всем великим лирикам — не было неловко диктовать свои стихи дуракам?
А может быть — это у меня более тонко: может быть неловкость у меня от того, что меня, как не-знаменитость, записывая мои стихи, этот дурак непременно считает за дуру.— А секретарь (дурак) Goethe, ничего не понимая, наверное еле владел рукой от восторга.
___
Goethe, как Царю, пристало говорить: Мы, Бетховену, как Богу; Я.
___
Топор и пила не уничтожили во мне жизни души, духа, но совсем уничтожили — любовность. В этом я — все-таки — «русская интеллигенция!»
___
Сейчас наверное — из-за топора и пилы — куда меньше enfants d’amour! {детей любви! (фр.)} — Впрочем пилит и рубит только интеллигенция (мужики не в счет! Им всё ни по чем!), а интеллигенция и раньше никогда не блистали ни enfants, ни amour!
___
14
Кафэ, музыка,— всё это уличное выявление любовности — все это сметено и снесено Революцией.— Не суждено России быть любовной (amoureuse!) страной!
___
