ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
7
1919-1920
В моих стихах, как в море, разные реки.
___
Один пожар зажег,
Другой — его потушит.
(Хотела писать об этом стихи.)
___
Символически: тротуар возле Праги мощен булыжником.
___
Помню, восьми лет в приготовительном классе IV гимназии. Нужно было написать несколько примеров подлежащего и сказуемого (а м<ожет> б<ыть> чего-нибудь другого!)
Напр<имер>: собака лает, кошка ловит мышей и т. д.
И столь велико уже тогда было во мне отвращение к общим местам, что я на слово «мельник» (мельник — конечно — мелет муку!) написала:
— «Мельник играет на виолончели».
___
Недавно, на Смоленском: дородная простонародная девка,— роскошная шаль крест на крест — походка бедрами — и вдруг — маленькая сухонькая приживалка — язва! — Сухонький палец впился в высокую грудь девки. Заискивающий шопот: — «Что это у Вас — свинина?»
И девка, еще глубже запахиваясь в шаль, высокомерно: — «Триста восемьдесят».
___
О, я когда-нибудь еще напишу Историю московского быта в 1919 г.—Другой Революции я не знаю!
___
Бальмонт — в женском, вернее, прислужьем платке — в постели — безумный холод — пар — колом — рядом блюдце с картошкой жареной на кофейной гуще:
15
— «О, это будет позорная страница в истории Москвы! Я не говорю о себе, как о поэте, я говорю о себе, как о труженике. Я перевел Шелли, Кальдерона,— — — Не сидел ли я с 19?ти лет над словарями вместо того, чтобы гулять и влюбляться?! — Ведь я с буквальном смысле — голодаю. Дальше остается только голодная смерть! Дураки думают, что голод — это тело, они не знают, что в тонких организациях голод — душа, сейчас же всей тяжестью падает на душу. Я угнетен, я в тоске, я не могу писать!»
Я прошу у него курить. Дает мне трубку и велит мне не развлекаться, пока курю.
— «Эта трубка требует большого внимания к себе, поэтому советую Вам не разговаривать, ибо спичек в доме нет».
Курю, т. е. тяну изо всей силы,— трубка как закупоренная — дыму 1/10 глоточка — от страха, что потухнет не только не говорю, но и не думаю — и — через минуту, облегченно:
— «Спасибо, накурилась!»
___
Алин отъезд в приют.
— «Итак, завтра будь готова пораньше. Л<идия> А<лександровна> приедет около 11?ти. В 2 нужно быть там.»
Высокая фигура в великолепной серой поддевке исчезла.
Я смотрю на Алю. Она тихонько обмерла. И, через минуту,— голосом, где дрожат все слезы сердца:
— «О, Марина! Знайте, вся моя душа останется здесь! — Вся. вся! — Я возьму с собой только кусочек души — для тоски!»
Все последние дни она писала мне письмо в тетрадку, а я старалась получше ее кормить, явно и без зазрения совести обделяя Ирину.
В последнее утро — суматоха, укладка, безумие — она сидела за моим письменным столом и писала — последние слова.
— О, Господи! —
___
— «Аля, понимаешь, всё это игра. Ты играешь в приютскую девочку. У тебя будет стриженая голова, длинное розовое — до пят — грязное платье — и на шее номер. Ты должна была бы жить во дворце, а будешь жить в приюте.— Ты понимаешь, как это замечательно?»
— «О, Марина!»
— «Это — авантюра, это идет великая Авантюра твоего детства.— Понимаешь, Аля?»
— «О, Марина!»
16
— «Ирине серое бумазейное платье — Аля, запомни! Тебе я даю: голубые панталоны, два лифчика…—Аля, если тебя будут бить — бей. Не стой, опустив руки, а то тебе проломят голову!»
— «Да, Марина, и я надеюсь, что я смогу Вам откладывать еду.— А вдруг на Рождество дадут что-нибудь такое, что нельзя будет сохранить? Вдруг — компот? Тогда я выловлю весь чернослив и спрячу.— О, Марина, как жаль, что нельзя засушивать еду, как цветы!»
— «Аля, главное — ешь побольше, не стесняйся, объедай их во всю! Помни, что только для этого я тебя туда посылаю!»
— «Да, Марина, они враги — а я буду их объедать! И — знаете, Марина, я рада, что я всё-таки еду в приют, а не в колонию. Приют — как-то старинней»…
Стоя на коленях, укладываю ей в ее корзиночку: каплю белья (всё равно — украдут), тетрадку — старого времени — с хорошей бумагой, но без линеек,— ночью линовала — книжки: Чистякова «Биографические рассказы» (о Байроне, Бетховене, Наполеоне и т. д.), «Алладина и Волшебную лампу» (старинное изб<ранное> с чудесными картинками), «Путешествие мальчика по Швеции на диких гусях» Лагерлёф и «Лихтенштейн» Гауффа. Две последние она читала и перечитывала,— немножко родного дому в ссылку.— Еще пенал с новым стройным чернильным карандашом и ручкой.— Чернила нельзя,— прольются.— Еще синенький «Волшебный фонарь», в него закладываю — тайком от нее — свою карточку — в Феодосии — когда мне был 21 год, где я похожа на Шарлотту Кордэ. Еще — в последнюю минуту — кладу ей в тетрадку маленькую гравюру: девушка с лютней. The lys of volley. {Ландыш (англ.— фр.}
— Стук в дверь. Снимаю цепочку. Л<идия>А<лсксандровна> с ее прекрасным лихорадочным лицом из-под огромного капюшона чего-то огромного, надетого поверх шубы.— Метель! —
Одеваю детей. Аля в двух платьях, в синих длинных вязаных панталонах, к<отор>ые я ей всю ночь штопала, в синей своей вечной куртке, в к<отор>ой она похожа на Стюарта. Ирина в розовом платье и в грязной белой кофте. Надеваю Але шубку, шитую, когда ей было 2 года — тогда до полу, сейчас до колен.— «Глаза, как шуба, шуба, как глаза» (вечный возглас прохожих на улице. Шубка голубая.) — Голубой капор. Варежки, к<отор>ые ночью штопала.
Л<идия> А<лександровна> берет Ирину, я иду с Алей с черного хода. Садимся. Гольдмановская Женя кричит: «До свидания».
___
17
Аля сидит у меня на коленях, постепенно сползает. Я накрыла ей голову своим черным с розами платком. Она молчит. Первый ее возглас — выезжаем за заставу —
— «Марина! Лавка „Королева!“»
— «Королёва», поправляет Л<идия>А<лександровна>. Ирина на коленях у Л<идии>А<лсксандровны> повторяет, раздражая меня, как-то педантически и бессмысленно:
— «Тюдесно си-деть»,— и поет: «Ай дуду дуду дуду»… Миновали Поклонную гору.— Снега, снега.— Я забыла, что небо такое огромное.— Черные полосы лесов. Почему-то вспоминаются «Русские Женщины».— Только там было еще пустыннее. Аля почти совсем сползла на дно саней. Молчит.— «Аля, тебе не холодно?» — «Нет, мне чудесно».
Я еще не чувствую разлуки, вся поглощена дорогой: безнадежными снегами, слишком большим небом, ногами, к<отор>ые уже костенеют.
___
Потом какие-то склоны, спуски, холмы, сани летят. Парк. Огромные ели, замерзшие пруды, группы берез.— О, как здесь хорошо должно быть летом! Сейчас это — воспоминание или обещание. У зимы, для меня, как у грудного ребенка, настоящего — нет! — Ели огромные, очень спокойные, точно застывшие танцовщицы (ель больше всех деревьев напоминает женщину — проверьте — это так! Весь жест — женщины!)
Ели огромные, под ними хорошо жить.
В глубине котловины что-то желтеет: дача — Приют. Вылезаем. Солдат держит Ирину. Первое, что я вижу: неистово-ободранная черная собака ест из помойного ведра.
Выскакивают несколько детей.— «Малыша привезли!» — Входим: темно, жарко и деревянно.
Пока Л<идия> А<лександровна> объясняется с тощей истинно-приютской надзирательницей — Ирину посадили на стул — идем с Алей в кухню. Кот и желтая собака. Большие котлы. Жара. Мы приехали как раз к обеду. Это называется «взять быка за рога».— Радуюсь за Алю.
Але «что-то нужно».— Оказывается, все (?) учреждения заперты, надо идти куда-то за дрова, в снег.
— Гм.—
— «Это Ваша девочка?» — «Да».— «Обе Ваши?» — «Да».— Оказывается, нужно было говорить: нет, п<отому> ч<то> дети записаны, как круглые сироты.
18
Это мне минуту спустя говорит Л<идия> А<лександровна>. Предупреждаю Алю. Она на вопросы детей кто я, уже отвечает: <Не знаю,— какая-то тетка».
Л<идия> А<лександровна> успевает мне шепнуть, что надзирательница удивлена, почему дети так хорошо одеты.
— «Но не могла же я отпустить их рваных! Я всю ночь штопала Але панталоны и платье!»
— «Напрасно, нужно было — наоборот — разорвать».
— «Девочки, несите соль!» — «Соль!» — «Соль!»
Ирину посадили на лавку, дали ей в руку деревянную ложку, под нос — миску. Она качается и поет. Слышу чей-то голос: «Эта девочка совсем глупенькая!»
Гм.— Согласна.
Дети бегут в столовую. Большинство старше Али. Грязные длинные платья, вместо фуфаек — дыры. Большие животы. Идиотские лица.
— «Ну, пора идти, они сейчас Будут обедать»», говорит Л<идия> А<лександровна>.
— «Алечка, проводи меня!»
Стоим у двери. Вижу Алино поднятое лицо.
— «Марина, наклонитесь!» — Наклоняюсь.
— «Скорей, Марина,— Льва!»
Показываю ей льва (львиное лицо,— наследство Сережи.) — Целую.— «Алечка, помни, я тебя люблю, я только тебя люблю…»
Не плачет — не плачу. Выходя, крещу дверь.— Садимся в сани.— Поехали.
— «Ну, сегодня великий день!» восторженно говорит Л<идия> А<лександровна>.— «Завернитесь в шубу! — Вы заметили, сколько супу подали? И как будто не плохой запах»… (Пауза.)… «Но какие лица!!!»
___
УЛ<идии> А<лександровны> топились две печки: одна против другой, и я попеременно сидела на корточках то у одной, то у другой. Вежливый солдат всё время приносил всё новые и новые охапки дров. Володя закрыл ставни. После обеда Л<идия> А<лександровна> дала мне полевой блокнот, перо, красные чернила.— «Пишите Але». Я всё время пробовала дыханьем: есть ли пар и поражалась: ни паринки. Жалела, что Аля не видит этого чуда.
Вечером купалась в кухне. Сев в ванну, я удивилась: почему я вся в горелых овсяных зернах. Оказывается, я наливала ванну помойным ведром.— Хохотала, как безумная, одна, в воде.— А утром — рано-рано —
19
я ушла на станцию. Тридцать раз спрашивала дорогу, но все-таки дошла. Идя была уверена, что не дойду, дойдя, что не сяду. Но дошла и села.
Ходя в ожидании поезда по перрону, я думала о том, что у всех есть друзья, родные, знакомые, все подходят, здороваются, о чем-то расспрашивают,— какие-то имена — планы дня — а я одна, и всем всё равно, если я не сяду.
___
И вспомнился мне другой перрон — 9лет назад! — только это было в поздний час — и далёко — в Уфимской губ<ернии>. Мы с С<ережей> ожидали поезда.— Была глубокая осень.— Помню страшную тоску от нашей двойной заброшенности — точно на краю света! — позднего часа, гудков, пустынного перрона.— А теперь мне этот час кажется счастьем.— Как знать, может быть через 9 лет, мне и этот час моего одиночества на платформе в Кунцеве покажется счастьем?!
___
Но ступив на московскую землю, я заликовала. Над Москвой стоял легкий розовый туман — придушенное зарево. Мальчишки продавали папиросы, бабы — пирожки. Всю дорогу до дому я радовалась. Проходя мимо какой-то лавченки, я вспомнила, как в последний раз возвращаясь из Кунцева — летом — покупала здесь клубнику. (У меня всегда, выходя из поезда, чувство какого-то праздника и я непременно что-н<и>б<удь> покупаю, что в обыкновенное время никогда бы себе «не разрешила».) —Купила — в первый раз за Революцию — коробку папирос «Ява» — за 130 р., просто от радости, что вернулась в Москву.
___
Но вернувшись домой и увидев — посредине комнаты — Алин осиротелый столик: чернильницу еще с пером — распахнутую тетрадку — я поняла, что я сделала.
Еще в шубе — не снимая шляпы — я стала читать ее письмо. (Сюда я записываю только ее отдельные возгласы, слова, всё то, что она сама не записывает, но для истории этого дня письмо необходимо.)
— О, почему у меня нет красных чернил?!! —
___
Письмо.
— От Вашей Замарашки.—
Мариночка! Убирая мне так хотелось сделать Вам удовольствие. Конечно, очень гнусно писать это. У меня такое чувство. Мне всё рав-
20
но, лишь бы иметь Вас. И весело и грустно! И главное: Любовь. Внешне я не хуже {Очевидно — «не лучше»… (Примечание М. Цветаевой)} любовой девчонки. Как Вы меня очаровали. И мне так приятно, что я одна занимаю целый круг любви. Одно говорю Вам: не даром Вы жжете свои руки, свои прекрасные руки. Отплачу Вам и я! Я чувствую себя безумно. Около меня пахнет грибами и луком. Марина! Скажите мне. Эта комната «Ваша» или «наша». Я не могу сказать, как очаровывает меня один Ваш волосок, но вся Вы — гм.— Кто может сказать? — В эту минуту я не понимаю, для чего я живу? Чтоб утешать Вас! — Марина! Вечер. Я вынесу окаренок, Ленин гор<шок>. Принесу воды, а Вы мне покажете льва.
— Мауа, Медуза, Моакс, х Марина х.
Аля.
Я люблю.
Я погибаю.
Нарисован лев Еще лев.
на одном колене,
со свечой (огонь, как
звезда.)
Марина! Ведь я живу, люблю. Я понимаю, что такое жить с Вами. Господи.
Марина! Ведь я имею Вас. Я наслаждаюсь своим разговором с Вами, с Вашей душой. Неужели это Вы? Марина. Всякий мужик, который побудет с Вами неделю, станет похож на Вас. Вы солнце, весна, лето, осень с красными и черными листьями. Вы Друг. Вы помогаете всем, кого встречаете на улице. Те кто несчастен, безумно щастлив одним Вашим взглядом.
Для всех — Консуэла.
«Марина! Когда я вырасту, я куплю Вам много-много шоколаду, конфет и всего сладкого, что есть в мире», когда-то кричала я, когда была маленькая и запирала за Вами дверь, не стыдясь ни гостей, ни прислуги. Вы заколдовываете каждый пенек, каждый дом, каждый камень тротуара, каждого человека. Вашу мать звали Maria. Марина! Мне весело, и я страдаю? Скоро ли Вы постучитесь?
Марина! Не пойте. Я плачу, Я умираю. Скорей. Везде боль безумная. Как я жду Вас.
Марина! Вы синяя. Вы падаете ко мне с неба… С цветком. Мауа. Дайте мне умереть, дайте мне поцеловать.
21
Марина, значит морской Бог, одетый в самые избранные камни. May. Приюты, дети. Мама, пошлите мне цветок… а в цветке себя! Ага? Получил приют? — Какая к вам мать пришла {т. е. цветок. (Примечание М. Цветаевой)}.—А мне родная. Мужики и барские детки никогда такой и не видали.
Марина. Где у меня Ваши спички, деньги, всё. Вы так хороши, светлы. Клянусь своей жизнью, что не трогала. Надо мною сейчас потолок обвалится. Когда я буду мальчиком, я не оставлю ни одного полена на чердаке не перепиленного. Я Ваш первенец. Вы моя любовь.
Тихо, полутемно. Взгляды Аспазии и Пушкина. Уау. Вы меня не любите. Я Вам не нужна. Я Вам растравляю жизнь. О! Зачем я не мальчик? У мальчиков нет стольких пороков, как у девочек.
Марина! У меня есть к Вам просьба. Подарите мне несколько С. М. (Сережиных — Марининых) фотографий, спойте песню, дайте посидеть минуточку с 3<ай?-вягин?>цевой.
Последняя минута.
Бог бросил с неба поцелуй
И льва.
— Такого не видали.
Любовь —
И легкий беспорядок.
___
Бубенцы, любовь, безумие и пир.
Последняя душа летит.
Гори-и и люби—и.
___
