ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
7
1919-1920
<28> {У Цветаевой дата не вписана.} ноября 1919 г., воскресение.
19?ый год — в быту — меня ничему не научил: ни бережливости, ни воздержанию.
Хлеб я также легко беру — ем — отдаю, как если бы он стоил 2 коп. (сейчас 200 р.), а кофе и чай я всегда пила без сахара.
___
— Есть ли сейчас в России — Розанов умер — настоящий созерцатель и наблюдатель, который мог бы написать настоящую книгу о Голоде — человек, который хочет есть — человек, к<отор>ый хочет курить — человек, которому холодно — о человеке, у которого много — и который не дает,— о человеке, у которого мало — и который дает — о прежних щедрых — скаредных, о прежних скупых — щедрых, о прежних гордых — согбвенных,— о прежних согбвснных — гордых — и, наконец, обо мне: Поэте и Женщине — одной, одной, одной — как дуб — как волк — как Бог — среди всяческих чум Москвы 19-го года.
Я бы написала — если бы не душа женщины во мне — не моя близорукость — не вся моя особенность, мешающими <мешающие> мне иногда видеть вещи такими, как они есть.
___
38
Возвращать к этому — ибо это очень важно.
Я никогда не напишу гениального произведения,— не из-за недостатка дарования — слово мой вернейший слуга, по первому свисту здесь — нет, и свистеть не приходится,— стоит и смотрит <пропуск одного слова> — не из-за недостатка дарования ни внешнего ни внутреннего — а из-за моей особенности, я бы сказала какой-то причудливости всей моей природы. Выбери я напр<имер> вместо Казановы Троянскую войну — нет, и тогда Елена вышла бы Генриэттой, т. е. — мной.
Не то, что я не могу оторваться от себя, своего, что ничего другого не вижу,— вижу и знаю, что есть другое, но оно мне настолько меньше нравится, я — мое — мой мир — настолько для меня соблазнительнее, что я лучше предпочитаю не быть гением, а писать о женщине XVIII в. в плаще — просто Плаще — себе.
___
Иду по Собачьей площадке. Тонкий голос:
— «Здравствуйте! А Ваша Аля по Вас скучает!»
Оглядываюсь: жалкая простая девочка лет 10?ти в рваном желтом пальто. Рядом деревенские сани с соломой, рыжая лошадь.— «Ты видела Алю?» — Оказывается, девочка из Алиного приюта, приехала с заведующей в Лигу Спасения Детей «за продуктами». Я, взволнованно и горестно: — «Ну, какАля? Как она живет?» — «Скучает, плачет».— «Ну, а пишет?» — «Пишет. Только в школу почему-то не ходит» { Знаю почему: буква ?! О, Аля! (Примечание М. Цветаевой.)} — «Ну, а гуляет?» — «Нет, мы сейчас не гуляем,— холодно».— «Ну, а подружилась с кем-нибудь?» — «Она со всеми дружит».
Бегу галопом домой, лихорадочно собираю Але: Сережиного льва, иконку, другого льва — каменного — (подарок)<,> мое толстое письмо, к<отор>ое я писала все вечера — связываю все это в грязный фартук — теряю ключи — варежки — руки дрожат — лошадь может уехать — несусь в бывшую детскую, где весь скарб, выхватываю оттуда — наугад — детскую лейку — сломан<ный> автомобиль — пустую клетку для белки —детям в приют — мчу обратно на Собачью: ура! лошадь стоит! — передаю всё это девочке — бегу в Лигу Спасения, разыскиваю заведующую.
Следующий разговор:
— «Ну, и Ирина!»
— «Всё поет?»
— «Поет, кричит, никому покою не даст. Это определенно дефективный ребенок: подхватит какое-н<и>б<удь> слово и повторяет — без
39
конца совершенно бессмысленно. Ест ужасно много и всегда голодна. Вы совершенно напрасно отдали ее к нам, она по возрасту принадлежит в ясли, кроме того, как явно-дефективного ребенка, ее надо отдать в специальное заведение».
Я, почти радостно: —«Ну, я же всегда говорила! Не правда ли, для 2 1/2 л<ет> она чудовищно-неразвита?»
— «Я же Вам говорю: дефективный ребенок. Кроме того, она всё время кричит. Знаете, были у меня дети-лгуны, дети, к<отор>ые воровали»…
— «Но такого ребенка Вы еще не видали?»
— «Никогда».— (Тирада о дефективности, при чем мы обе — почему-то — сияем.)
— «Ну, а Аля?»
— «0, это очень хорошая девочка, только черезмерно развита. Это не 7 л<ет>, а 12,— да какой 12! Ею видно очень много занимались».
— «Вы не мешаете ей писать?»
— «Нет, почему? Она пишет, читает, ну а вчера поплакала немножко. Она читала книжку, рядом другая лежит, подошел мальчик — неграмотный — тоже захотел посмотреть»…
(Бедная Аля! Это как если бы какой-нибудь солдат со Смоленского захотел «посмотреть» мою золотую, с золотым обрезом — без единой картинки! — Беттину!)
— «Ваша девочка там говорила мне, что Аля не ходит в школу»…
— «Да, да, мы ее не заставляем, надо, наоборот, приостановить развитие, дать ей возможность развиться физически»…
(Я ликую: буква ?. спасена! Аля будет читать про Байрона и Бетховена, писать мне в тетрадку и «развиваться физически» — всё, что мне нужно!..)
— «Ну, а Ирина!!! Она видно очень голодала, жалко смотреть. Но кричит? {Ирина, к<отор>я при мне никогда не смела пикнуть. Узнаю ее гнусность. (Примечание М. Цветаевой.) }— Скажите, чьи это, собственно, дети? Они брошены, чтоли в квартире? Они ничего не могут сказать»…
— «Да, да, я была знакома с их родителями. Я — крестная мать Али».
— «Да, она тоже так говорит».
— «Скажите» — чтобы перевести тему — «м<ожет> б<ыть> вам нужны какие-нибудь детские вещи? Лифчики, панталоны и т. д. Уменя их миллион, не знаю, что с ними делать»…
40
Заведующая сияет, горячо благодарит, я на секундочку спасена, умоляю ее передать пакет Але, улыбаемся, жмем друг другу руки,— поехали!
Во вторник в 11 утра она заедет за мной на лошади, я передам ей узел с Ириниными гадостями (этот дефективный ребенок не просится,— Vous voyez ca d’ici! — Хорошее приобретение! — Я даже хотела сжечь! —) — передам ей пакет с гадостями и прикачу на санках к Але, увижу ее сияющие (от одной меня) голубые глаза и тетрадку.— Не привезти ли ей туда шарманку? Боюсь одного — Алиных слез, когда ее сломают,— а сломают непременно!
___
Камень — чем с большей высоты — тем громче/звонче падает,— так Слово. Была бы я — в старинные времена — Великой княжной — или дочерью какой-нибудь мировой известности — хотя бы какого-нибудь Саввы Морозова или кожевенника — мои записные книжки имели бы больше читателей, чем сейчас (ни одного,— Аля не разбирает почерка!)
___
— Я и Инстинкт.—
Душа у меня заела инстинкт, вернее:
mon instinct — c’est l’Ame! {мой инстинкт — это Душа (фр.).}
Так напр<имер>: я не могу, прощаясь, не поцеловать заразного больного — хотя знаю, что заразительно, боюсь и не хочу умереть — но просто не могу — стыдно — скорее гору сдвину!
Нелепо, ибо хочу жить и знаю ценность своей жизни: хотя бы просто головы! мозга! — и в этом нет никакого благородства, ибо, целуя, боюсь, (еще бы немножко — сплюнула, как от <с>глазу) — и всё-таки лезу, с беззаботным и сияюшим видом — par pure politesse {из чистой любезности (фр.).} — как очень многое, что я делаю!
___
— О, если б я была богата! —
Милый 19?ый год, это ты научил меня этому воплю! Раньше, когда у всех всё было, я и то ухитрялась давать, а сейчас, когда ни у кого ни-
41
чего нет (у порядочных!) я ничего не могу дать, кроме души — улыбки — иногда полено дров (от легкомыслия!) — а этого мало.
О, какое поле деятельности для меня сейчас, для моей ненасытности на любовь (только тогда живу!) — Кроме того, на эту удочку идут все — даже самые сложные! — даже я! Я напр<имер> сейчас определенно люблю только тех, кто мне дает — обещает и не дает — всё равно! — хотя бы минуточку — искренно — (а м<ожет> б<ыть> и не искренно,— наплевать!) хотел бы дать.
Фраза — поэтому и весь смысл — по причуде пера и сердца — могла бы пойти иначе, и тоже была бы правда.
— Раньше, когда у всех всё было, я все-таки ухитрялась давать. Теперь, когда у меня ничего нет, я всё-таки ухитряюсь давать.
— Хорошо?
___
Даю я — как всё делаю — из какого-то душевного авантюризма — ради улыбки — своей и чужой.
Не авантюра в моей жизни был только С<ережа>, местами Аля — и я сама — наедине с собой.
___
<Четыре строчки тщательно зачеркнуты.>
— Больше всего в мире — из душевных вещей — я дрожу за: Алины тетрадки — свои записные книжки — потом пьесы — стихи далеко позади, в Алиных тетрадках, своих записных книгах и пьесах я — больше я: первые два — мой каждый день, пьесы — мой Праздник, а стихи, пожалуй, моя неполная исповедь, менее точны, меньше — я.
___
Что мне нравится в Авантюризме? — Слово.
___
Мое завещание детям:
— «Господа! Живите с большой буквы!» (Моя мать перед смертью сказала: «Живите по правде, дети,— по правде живите!» — Как туманно! —Правда! — Я никогда не употребляю этого слова.— Правда! — Как скудно — нище — не завлекательно!<)> — «Живите под музыку» — или — «Живите, как перед Смертью» — или — просто: — «Живите!»
___
Моя мать. Высокая худая сильная, темные волнистые волосы, прекрасный мужественный лоб, карие — средней величины — необычай-
42
но ясные — немножко жуткие — глаза — длинный с горбинкою нос — грустный, несколько брезгливый рот, стройный овал лица, легко загорающийся нежный румянец: мужественность очертания и женственность раскраски — как у меня! — Покатые плечи, длинная свободная шея,— отсутствие «фигуры» — юношественность. Руки большие, очень белые, благородной, но мужественной формы — грустные и умные руки — несколько колец.
Ее любили мужчины — мальчишки! — и не терпели женщины («дамы»). К первым относилась матерински-насмешливо-нежно, ко вторым вызывающе. Слушала исповеди, понимала грехи, не греша (от хорошего воспитания! я тоже этим кончу.)
Жила Музыкой, т. е. Душой, как я — Душой, т. е. Музыкой.
К своим детям была строга, как я к своим, в лицо ругала, втайне гордилась, воспитывала нелепо (и правильно — ибо нас с Асей!), требовала гениальности — никогда не забуду ее оскорбленных возгласов:
— «Я семи лет уже галлюцинации Марса видела! Марс с кубком — на лестнице! — и кубок покатился с звоном! — Меня после этого учить перестали, а вы!..»
— «Мама, кто такое — Бонапарт?»
— «Тебе 6 лет и ты не знаешь кто такое Бонапарт! Моя дочь!»
— «Но откуда я могу знать? Мне же никто не говорил!»
— «Да это ведь в воздухе носится!»
___
Любовь к бедности. (Бедность — Андерсен.) К уюту в бедности, к мансардам, к простонародным прогулкам: заставам, кладбищам, к старым девам — особенно немецким — чтобы 2 сестры и Weihnachtslicder {Рождественские песни (нем.)} взявшись за руки вокруг ёлки — культ Наполеона — приютила у себя в Nervi какого-то жулика только за то что приехал со Св. Елены — любовь к собакам и кошкам — безумная любовь! плакала и не ела, когда пропадали! — не говорю уже о любви к стихам, беру здесь подробности! —любовь к бродяжничеству: символ — ее вечная гитара с красными лентами (жена Тайного Советника и профессора, лица близкого ко Двору!) любовь к Boheme {богеме (фр.)}— но неслиянность с нею — чтобы Boheme у нее в гостях, но она сама всё-таки не Boheme — слегка en grande dame {светская дама (фр.)} (не bourgeoise {буржуазка (фр.). }), верней — en grand seigneur! {аристократка (фр.).} — любовь к Людовику
43
Баварскому (у меня Герцог Р<ейхштадт>ский!) — патриотизм всех стран! — одиночество — и тоже над ней смеялись и ее боялись — правдивость в глаза — неподкупность (пр<имер>: ее любовь к очень элементарным, но прекрасным — суть пересилила форму, дошла, вопреки форме — стихам А. Толстого «Против течения» — девиз ее жизни!) — культ книги,— теснейшим образом спаянная с причудливостью воспитанность,— обожала англичан — ах, всё обожала и так же мало легких было для Воздуху, мало воздуха для Легких! — и эта внешняя скромность: в одежде, в привычках — носила по 10 лет одно и тоже платье, всегда ходила пешком…
(Но были и странности: одевала нас с Асей например, как нищух — в какие-то серпянки — 3 коп. арш<ин> — и безобразно! Так же причесывала!)
— Аристократизм.— Безукоризненность.— Когда нужно — Лед.
— «Мама,. что такое — Социализм?»
(Ася 11?ти л<ет>, в 1905 г., в Ялте.)
— «Когда дворник придет у тебя играть ногами на рояле — тогда это — Социализм!’»
И тот же Роман всех аристократических сердец с Революцией (в 1902 г., зимой в Nervi — в гнезде польско-евр<ейских> эмигрантов — помогала им деньгами, играла им на рояле и т. д.) — и то же отвращение к ней в 1905 г., когда имения и кровь.—
Ах, забыла! Страстная любовь к евреям, гордая, вызывающая, беспрекословная (только в 1919 г. я научилась слову «жид») — тогда — в кругу Сергея Алекс<андровича>, старых монархистов-профессоров,— придворных! — Помню, с особенной гордостью — чуть ли не хвастливо — впрочем, в это немножко играя — утверждала, что в ее жилах непременно есть капелька еврейской крови, иначе бы их так не любила! —
— Водила нас в церковь, а сама умерла без причастия — в полной памяти! (туберкулёз)
— И бессонные ночи, позднее чтение, необыкновенные сны, которые рассказывала.
— И ирония почти в гробу.— Когда у нее в Ялте было кровохаркание (в марте 1906 г., — 5-го июля 1906 г. она умерла) и подруга, с к<отор>ой она росла вместе — Тоня — написала ей письмо, где убеждала ее вернуться к Богу (т. е. к священникам, от Бога она никогда не уходила!) — мама, в ответ на фразу: «Помни, твоя жизнь — на волоске!» — между двумя приступами кашля с насмешливой улыбкой сказала: — «Будем надеяться, что этот волосок — конский,— выдержит!»
44
И ее слова перед смертью. Таруса, бревенчатая комната, затемненная кустами жасмина, запах лекарств — Конец! — Ася, в розовом платье, с свистулькой из тростника в руке вбегает в комнату — и — между прочим — leichthin {вскользь (нем.)}:
— «Ну, мама, как твое здоровье? Что д<окто>р сказал?»
— «Да вот, воспаление второго легкого!»
— «Только?»
— «Мне кажется, достаточно».
И я — в этот же день, кажется — она всё не спала — три дня перед смертью не закрывала глаз:
— «Ах, мама, тебе бы выспаться!»
И она, с ожесточенной иронией — как-то бесчеловечно:
— «Высплюсь — в гробу!»
И еще ее фразы: — «Мне жалко только Музыки и Солнца». (0, Господи! Не я ли?!)
И, глядя на нас с Асей,— уже издалека, с внезапной ненавистной нежностью:
— «Господи, и подумать только, что каждый мерзавец увидит, какие вы будете через 10 лет!»
Она умирала, окруженная полной бессердечностью своих детей: я тогда любила Спиридонову и Шмидта и ненавидела ее за то, что она не давала мне читать «Русскую историю» Шишко,— Ася бредила подъемными машинами, Эдисоном и резала свистульки с мальчишками сторожа.— Валерия ненавидела ее за то, что она ненавидела с<оциал>-д<смократов>, Андрей просто был равнодушен. Ухаживала за ней горничная Даша в ярко-красной — как сейчас флаги — кофте, тоже с<оциал>-д<емократка>.— Валерия учила ее на сельскую учительницу и она ела «то же что мы». В последние дни — дня два — при ней была сестра милосердия — маленькая, с лицом мыши, возбужденная, дразнившая Андрея, к<отор>ый лениво звал ее «сестричка», хихикающая, суетливая,— какая-то нечисть у смертного одра.
Горевал только папа — старый, добрый, непривычный к выражению своих чувств.
— Мы пошли за орехами: Ася и я. Выходим на «большую дорогу» (так называлась березовая аллея, ведущая к дому). Навстречу Валерия.
— «Ну, девочки,— умерла мама».
У меня что-то оборвалось (я потом часто старалась вызвать в себе это ощущение, потом оно утратилось.) Ася заплакала. Мы вошли.
45
У мамы было перевязанное лицо, чтобы рот не раскрывался, и пятаки на глазах. В головах постели плакал папа. Мы остановились в смущении.
— «Встаньте па колени».— Мы встали, потом поцеловали руку. Я спросила у сестры милосердия:
— «Это она сама так их сложила?»
— «Нет», отвечала та со смехом,— «разве живой так руки складывает? Это мы так сложили».
И, потом: «Что ж это Ваша мамаша не дала за собой поухаживать? Взяла да померла!»…
Вечером в столовой шили платье: жена земск<ого> врача, папина родственница, горничная Даша, из принципуне снявшая красной кофты — и никто ей ничего не сказал! — Валерия — и даже я, с внезапной жалостью думая, как бы мама умилилась, узнав, что я для нее шью.
Было темно. Папа плакал. Родственница с грубоватой добротой утешала его, уговаривала есть. Андрей — с той же неумелой добротой — подбрасывал Асю к потолку, называл «двухлеткой» и «голова пухнет» — чтобы развлечь.
На др<угой> день приехал из Москвы человек со льдом. Они с сестрой милосердия безумно хохотали в кухне.
Я забыла сказать, что за три дня до маминой смерти, когда узнали, что положение безнадежно, жена земск<ого> врача поехала в Серпухов за материей для маминого платья и наших траурных.
Нам сшили серенькие клетчатые бумазейные. В них было — июль — страшно жарко.
— Маму одели. Перед смертью она распорядилась во что ее одеть,— белая блузка и черная юбка, папа из почтения велел одеть ей эту блузку и юбку. Платье надели сверху. Кольца тотчас же кто-то украл: кольцо с сапфиром и другое с тремя камешками.
— Умирала она в полном сознания, сама считала пульс. Когда сестра милосердия хотела подержать ей рюмку, сказала: «Сама» и, не удержав: — «Облилась». Потом: «Началась агония». Потом, когда сестра милосердия что-то ей предложила, сказала: — «Нет, уж лучше после». Сестра милосердия вышла за папой. Он, измученный неделей бессонницы, спал. Пока сестра милосердия разбудила его и он встал — всё было кончено.— Она умерла совсем одна.— Последнее, что она пила, было шампанское.
<Нижняя половина страницы не заполнена.>
46
