ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
8
1920-1921
95
{Факсимиле листа записной книжки 8}
96
— Ressuscitans resurgo. {Воскрешая, воскресаю (лат.).} —
(Мною найденный девиз. Перевод Вяч<еслава> Иванова.)
13-го мая 1920 г.
<Следующие четыре строки тщательно зачеркнуты>
и — обратно:
Не воскрешая — умираю.
(м<жет> б<ыть> еще верней, ибо чаще: не воскрешаю.)
Москва, 25-го aпpeля 1920 г., суббота.
Начинаю эту книжечку в свой любимый день — субботу, и в удачный день — случайно украла 1 т. Lespinasse (второй был украден раньше,— горевала о первом!)
Там есть одна фраза о юности и старости, оправдывающая всю меня.
Сшила сама эту книжечку,— плохо сшито, но никто не дарит записных книжек, а в больших не могу писать.
— Продолжение.—
— «Вы знаете, открыта одна новая строчка Пушкина. …Твой поцелуй неутолимый… И всё.»
— «Ну, скажите по-правде, если бы Бы не знали, что это — Пушкин, звучала ли бы она для Вас так же, как сейчас?»
— «Думаю, что да.— Неутолимый…— Это так неожиданно и так верно. Кто из нас этого не испытывал? Но оттого, что это Пушкин — еще особенное сияние.»
(Жаль, что не могу передать голоса; чуть касается слов.)
— «А я о себе что сейчас подумала! Я ведь не морская пена. У огня ведь тоже есть пена,— да? Самая верхушка.— Огненная пена, сухая.— Ведь огонь тоже не злой, — веселый.»
97
— «А Вы всегда так закрываете лоб?»
— «Всегда — и знаете — никому не даю открывать.— Никогда.» — «У Вас наверное очень высокий лоб?» — «Очень — и вообще — хороший. Но дело не в том. Я вообще не люблю своего лица.»
— «Ваша внешность настолько меньше Вашего внутреннего, хотя у Вас внешность отнюдь не второстепенная…»
— «Слушайте, я нашла Вам одну чудесную реплику, сама нашлась. Помните, Вы вчера говорили относительно Казановы и Prince de Ligne,— что в Вас же этого всего нет.— Ведь и в Сереже этого нет,— ни капли. Только что порода.— Но ни легкомыслия, ни божественной беспечности, ни любви к часу, ни всей этой пены — ничего,— Тишина.— Как Вы.»
— «Вы когда-нибудь видали, как фехтуют?»
— «Да.»
— «Есть один прием: отражать удар противника. И есть другой —отставить <пропуск слова>, чтоб противник попал в пустоту.»
— «А это опасно?»
— «Да,— неожиданно — и теряешь равновесие.— Удар в пустоту, когда ждал твердого тела.— Это самое страшное.»
— «Как я рада, что Вы всё это знаете!»
Гляжу на его руку, упирающуюся в диван.
— «Вы хотите идти?» — «Да.» — «А еще немножко?» — «Да.» — «0, какой хороший!» — Что-то вспоминаю про М<илио>ти.
— «Он мне о Вас тогда рассказывал, но я не прислушивался.» — «Рассказывал?» — «Немного.»
— «Я сама могу рассказать. Что Вы думаете об этом знакомстве?» — «Я просто не думал, я могу остановить всякую мысль. Я просто не допускал себя до какой-либо мысли здесь.»
— «А хотите, чтоб я рассказала? — Вам это будет забавно.— Очень глупая история.»
Рассказываю.
Рассказываю как в таких случаях всегда рассказываю, озабоченная двумя вещами: сказать всю правду — и не шокировать собеседника.
Местами — кажется — утаиваю, местами — кажется — отталкиваю.
Молчание после рассказа. Чувствую себя побитой собакой, всё поведение безобразно и глупо, и ничем не оправдано.
— «М<илио>ти мне в этой истории ясен»,— говорит Н. Н.— «Вы — совсем неясны.»
98
— «Спрашивайте, мне будет легче отвечать.»
— «Знали ли Вы, к чему это ведет, чувствовали или нет?»
Задумываюсь — проверяю.
— «Я чувствовала восторг, и мне было любопытно. Когда он меня поцеловал, я сразу ответила, но была не очень рада,— не ждала.»
— «Будем говорить просто. Вы говорите „разве это была близость?“ Неужели Вы не знаете, чем такая кажущаяся близость могла кончиться?»
— «Я просто не думала, не хотела думать, надеялась на Бога.— Вам очень противно?»
— «Нет, я меньше чем кто-либо — Вас сужу. Но мне жалко Вас, жалко, что Вы так себя бросаете.»
Задумчиво разглаживает голубое одеяло, лежащее в ногах дивана. Гляжу на его руку.
— «Н. Н.!» — чувствую ласковость — чуть-шутливую! — своего голоса — «чем так гладить одеяло, к<отор>ое ничего не чувствует, не лучше ли было бы погладить мои волосы?»
Смеется.— Смеюсь,— Рука всё еще — движущейся белизной — на одеяле.
— «Вам не хочется?»
— «Нет, мне это было бы очень приятно, у Вас такие хорошие волосы, но я, читая Ваши стихи, читаю их двояко: как стихи — и как Вас!»
— «Ну — и?»
— «Мне запомнилась одна Ваша строчка:
На Ваши поцелуи — о живые! —
Я ничего не возражу — впервые…»
— «О, это когда было! — Это тогда было! — Теперь как раз наоборот! — Этого никогда и не было!» и, спохватившись: — «Господи, что я говорю!»
— Смеемся.—
— «Н. Н., а я всё-таки обижена, что Вы не хотите меня погладить.— Разве моя голова не лучше одеяла?»
— «У Вас очень хорошая голова, но когда я глажу одеяло, я по крайней мере уверен, что ему не неприятно.»
— «Не возразит?» — Смеюсь.— Соскальзываю на пол — перед ним на колени — головой в колени.
И вот — как сон — другого слова нет. Рука нежная — нежная — как сквозь сон — и голова моя сонная — и каждый волос сонный. Только глубже зарываюсь лицом в колени.
99
— «Вам так неудобно?»
— «Мне чудесно.»
Гладит, гладит, точно убеждает мою голову, каждый волос. Шелковый шелест волос под рукой — или рука шелковая? — Нет, рука святая, люблю эту руку, моя рука…
И вдруг — пробуждение Фомы.— «А вдруг ему уже надоело гладить и продолжает так только — для приличия? — Нужно встать, самой кончить,— но — еще одну секундочку! — одну!» в и не встаю. А рука все гладит. И ровный голос сверху:
— «А теперь я пойду.»
Встаю безропотно. Провожаю по темным комнатам.— Ни за что не пойду провожать!» — Во мне уже упорство.
Провожаю сначала до парадного, потом до подъезда, иду рядом.
Пустота (страх его пустоты), сознание своей негодности и его осуждения, холод, неуютность.
Провожаю до Соллогуба, он идет со мной обратно. Я что-то о М<илио>ти: — «Он уже забыл!» — «Напрасно Вы думаете, это будет ему служить воспоминанием на долгие годы!..» Голос — не без лукавства.
Что-то говорю о нем — и:
— «Когда я с Вами рядом…Впрочем, всё равно: ведь Вы — издалека — издалека…»
— «А каким бы Вы хотели, чтобы я был?»
— «Никаким.— Тем же.— Этим мне Вы так и доррги…— Когда это кончится…»
— «Что?» — «Наше знакомство.» — «А скоро оно кончится?» — «Не знаю.»
Идем по переулку.— «Знаете, если меня кто-н<и>б<удь> так встретит сейчас — никто не подумает дурно.— Хожу по улицам и колдую.»
— «»Почему Вы так думаете?»
— «П<отому> ч<то> я сама сознаю свою невинность,— клянусь Богом! — вопреки всему, что я делаю!»
— «»Вы правы.»
Прощаясь, кладет мне руку на голову,— м<ожет> б<ыть> я подставила лоб? — Прислоняюсь головой к его плечу, обеими руками обнимаю за талью — юнкерскую!’ — Долго так стоим.
— «А Вы кажется мне, под предлогом, что гладите — лоб открыли? Охо!»
100
Смеется.— Стоим еще.— Я с закрытыми глазами. Легко-легко касается губами лба.
И ровный-ровный четкий шаг по переулку.
___
— Утро.— Кажется, раннее: солнце низко. (Живу без часов.) — М<илио>ти в сером халате и Бог знает чем.
Даю Л<идии> П<етровне> два детских пальто — от чистого сердца и для того, чтобы мое присутствие lui pese moins. {меньше ее тяготило (фр.)} — H. H. нет,— замок! — Очень мило! — Целуюсь с Л<идией>П<етровной>, весело, верю, что придет. Аля бегает в саду, собирает те желтенькие цветочки,— первые! — (Двор в Трехпрудном! Детство!) — которые потом будут одуванчиками.
Приносит два букета, один дает М<илио>ти.
Он: — «Да это не мне!» — Надменно пропускаю.
Алю зовут есть кашу. Шаги — или мерещится? Я сразу — на всё веселье — добрее. Звонок по телеф<ону> — просят Н. Н.— Ш<еремет>ьев говорит, что он в саду.
Аля выбегает, вбегает, тянет меня за руку: — «Марина!» Глаза сияют.— «Алечка, поди возьми у М<илио>ти кофейник!’» Входим. Радостно здороваюсь. Аля дает цветочки.
— «Вы так рано уходили?» — «Нет, я встал и вышел в сад.» — Присаживаюсь к столу Рассказываю о Беттине, про Гете, кошку и черные ее глаза.— «О я могла бы любить только 100 летнего!» — «А был же Толстой,— Вы же его не полюбили.»— «Нет.» — «Ну, вот…» Всё понимая, улыбается. — «Толстой — это не то.» — «А Анатоль Франс?» — «О! Еще как! Он бы все понимал! Всё бы слушал!» — «Равнодушно.» — «Нет, нежно — и с иронией!» (Забыла записать: любит Lys rouge {Красную лилию (фр.)}, смеется, что «тайное пристрастие, к<оторо>го стыдится».— О Господи! — Не всё же Будда!)
Рука его лежит на столе. Ложусь лбом.
— «Глаза горячие? — Я почти не спала.»
Говорит, что это не кофейник, а кропильница. Ставит в него цветы. Предлагает проводить его на Рождественку Я не знаю, где Рождественка, но мне всё равно.
По дороге: — «Это настоящая англ<ийская> куртка, ее мне подарил один франц<узский> офицер, я ему оказал одну большую услугу. Мы с ним вместе ходили в октябре, вместе ходили арестовывать в Советы…»
101
(Я молча: в «Гм.— Ну, ладно!»)
— «Я тогда был на костылях, он меня оберегал.»
— «Почему на костылях?»
— «После войны,— ранен был.»
Идем еще несколько шагов, и я, не выдержав, спокойно: — «А кого Вы арестовывали? Юнкеров?»
— «Нет, нас арестовывали. Впрочем, я раз в жизни тоже арестовал: своего полкового командира,— тогда, в начале Революции. Это было в Тамбове, доходили только темные слухи…»
— «Какое же чувство?»
— «Глупое слово,— удаль!»
— «Прекрасное слово!»
— «Расчитал правильно,— хорошо, ошибся — петлю на шею. Я ее ясно чувствовал,— вот здесь.— Шли ведь в тёмную.»
(Вспоминаю рассказ Н. Н. М<ироно>ва (Коли) о том, как арестовывал в Минске — обманом — своего старого полкового командира.)
Немножко дальше — я: — «Мы с Вами так долго не увидимся,— 4 дня! Вы нынче вечером заняты?» — «Да.» — «А я все эти дни: пятница, суббота и воскресение. Приходите в понедельник.» —
Потом: — «Пойдем как-нибудь в Нескучный сад!’»
— «Хорошо, потом, когда Вы покончите со всеми этими людьми, которых я не знаю.» —
— «Это уже Рождественка?» — «Нет.» — «А скоро?» — «Скоро».
— «А в течение этих дней Вы м<ожет> б<ыть> как-нибудь зайдете ко мне утром? Мне будет очень приятно.» — Молчу. (Знаю, что не приду! Для этого и расстаюсь!) — «Вы же наверное будете заходить к М<илио>ти?»
— «Это Рождественка?» — «Да.» — Поперек улицы треплющаяся вывеска. Н. Н. говорит: «Здесь.—Я Вас не приглашаю зайти, п<отому> ч<то>знаю…» — «Нет, нет, я не пойду!»
(Иконная выставка.)
И, молча: — «Ничего не знаете и всюду бы пошла…» Прощаемся. Аля просит «Поцеловаться!» — Склоняется к ней — целуя ее и мне: — «Если как-нибудь выберете время утром — помните, я буду очень рад!»
— «До свидания!»
Четыре дня без —
102
Из походной записной книжки:
Сон:
Множество солдат. Встревоженные, радостные лица: только что получилась почта. У всех в руках письма. Аля летит, несет груду писем — одно разорванное — плачет. — «Аля, он умер?» — «Нет, нет, читайте!» Сидим на скалах над морем. Читаю письмо. Письмо от Аси: — «Даже теперь, стоя у распахнутых ворот, ведущих во все миры, он еще…»
(Письмо от Аси — о С<ереже> — Плачу.)
___
Обрываю ремень на какой-то кровати.— Качалась, велели слезть, не слезала.— Меня кладут на пол, на доску, буду тянуть жилы. А<нто-коль>ский верен — целует — ложится рядом.
___
Простонародный театр. Кто-то занял чье-то место, кто-то негодует, я ввязываюсь:
Тот, грубо: — «Вы думаете — Вам прежнее время?»
Я: — «Во все времена и в самых революц<ионных> странах всегда уступали место женщинам.»
(Одобрительное: — «Да, да, да!» — «Верно, верно!»)
— «Да, но он толкался!»
Я: — «А у нас не толкались!»
Он: — «То, что Вы говорите может отразиться неблагоприятно на Вашем историческом процессе!»
(Восторженные, сочувствующие мне лица.)
Я, доверчиво: — «Я ведь баба — значит — дура, не надо на меня сердиться!»
У того лицо проясняется, все смеются.
— Всё.—
___
Каждый поэт, имей он хоть миллиард читателей — для одного единственного, как каждая женщина — имей она хоть тысячу любовников — для одного.
Каждый раз, любя, рвалась умереть за — если уж полное ничтожество — рвалась хотя бы рваться.
103
Никогда — никогда— никогда — не сближалась без близости духовной (хотя бы мнимой!) — и как часто — без близости телесной (доверия).
___
Телесное доверие — это бы я употребила вместо: страсть.
___
Какие-то природные законы во мне нарушены,— как жалко! Мое материнство — моя смута в области пола.
___
Переношу в область пола вещи совсем чуждые: вежливость — обиду — delicatesse de c?ur {сердечную деликатность (фр.).}
(Читаю и толкую шкуру глазами души.)
___
Так напр<имер>: Если я человека не поцелую — обидится.
А если человек не любит C?tesse de Noailles — ножом зарежу! Выходит; C?tesse de Noailles — больше я, чем мое тело.
___
Литература? — Нет! — Какой я «литератор», раз все книги мира — чужие и свои — отдам за один, один маленький язычек костра Иоанны!
Не литература,— а самосжигание.
___
Воображение,— не знаю, как по Чалпанову но по-моему: на границе души и головы, с чуть-уклоном в сторону головы.
___
Всякая моя любовь, (кроме С<ережи>) — Idylte — Elegie — Tragedie — cerebrale.{Идиллия — Элегия — Трагедия — мозговая (фр.).}
___
Какое слово: aurore boreale! {северная аврора (фр.).}— Екатерина II, и Российская Революция!
___
104
Н. Н.! Защитите меня от мира и от самой себя!
___
