ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
8
1920-1921
Перевел, как мог.— Но взять стихи на чужом яз<ыке> и пережить, почувствовать их на своем,— это не меньше, чем писать свое. Это некий таинственный брак, если — действительно — любишь. Выберите себе такого поэта и переводите — часа по 3 в день.— Это будет Ваше послушание, нельзя же без послушания!»
— «Я Вас прекрасно понимаю, особенно последнее, о послушании. Но у меня никогда не хватит времени. Встаю: надо принести воды — готовить — накормить Алю — отвести ее к Соллогубу — потом привести — опять накормить… Вы понимаете?
И читать еще хочется,— столько прекрасных книг! — А главное —записные книжки, это моя страсть, п<отому> ч<то> — самое живое.»
— «Аля, я за нее очень боюсь. Как ее имя: Александра?»
— «Нет, Ариадна.»
— «Ариадна…»
— «Вы любите?..»
— «О, я оченьлюблю Ариадну…— Вы давно разошлись с мужем?»
— «Скоро три года,— Революция разлучила.»
168
— «Т. е.?»
— Атак:»…
(Рассказываю.)
— «А я думал, что Вы с ним разошлись.»
— «О, нет! — Господи!!! — Вся мечта моя: с ним встретиться!»
Говорю о своей неприспособленности к жизни, о страсти к Жизни:
— «Mais c’est tout comme moi, alors!{Ну в точности, как я (фр.).} Я ведь тоже ничего не умею.»
(Неизъяснимое обаяние его иностранного: франц<узского> и немец<кого> — говора, чуть-чуть ирония над собой и что-то — чуть-чуть — от Степана Трофимовича.)
— «А Вы пишете прозу?»
— «Да, записные книжки…»
— «Не как Ваша сестра?» — «Нет, короче и резче…» — «Она же хотела быть вторым Ницше, кончить Заратустру.» — «Ей было 17 лет.— А знаете, кто раньше Ницше написал Заратустру?» — «?» — «Беттина, Беттина Брентано, Вы знаете Бетгину?» — «Беттина гениальна, и я люблю ее, п<отому> ч<то> она принадлежала к числу „танцующих душ“».— «Это Вы чудесно сказали!» — «Моя жена — Лидия Петровна <Дмитриeвнa> Зиновьева-Аннибал…» — «Обожаю ее „Трагический Зверинец“,— там „Чорт“ — вылитая я!» — «Да, если Вы ее знаете, она должна быть Вам близка…
И вот, однажды — будучи совсем молоденькой девушкой, в совершенно неподходящей обстановке — на балу — она сказала какому-то гвардейцу: — «Можно дотанцеваться и до Голгофы». Вы христианка?»
— «Теперь, когда Бог обижен, я его люблю.»
— «Бог всегда обижен, мы должны помогать быть Богу. В каждой бедной встречной женщине распят Христос. Распятие не кончилось, Христос ежечасно распинается,— раз есть Антихрист.— Словом, Вы христианка?»
— «Думаю, что да.— Во всяком случае, у меня бессонная совесть.»
— «Совесть? Это мне не нравится. Это что-то протестантское —совесть.»
(На лице гримаска, как от запаха серной спички.)
— «И кроме того — я больше всего на свете люблю человека, живого человека, человеческую душу,— больше природы, искусства, больше всего»…
169
— «Вам надо писать Роман, настоящий большой роман. У Вас есть наблюдательность и любовь, и Вы очень умны. После Толстого и Достоевского у нас же не было романа.»
— «Я еще слишком молода, я много об этом думала, мне надо еще откипеть…»
— «Нет, у Вас идут лучшие годы. Роман или автобиографию, что хотите,— можно автобиографию, но не как Ваша сестра, а как «Детство и Отрочество». Я хочу от Вас — самого большого.»
— «Мне еще рано — я не ошибаюсь — я пока еще вижу только себя и свое в мире, мне надо быть старше, мне еще многое мешает.»
— «Ну, пишите себя, свое, первый роман будет резко-индивидуален, потом придет объективность.»
— «Первый — и последний, ибо я всё-таки женщина!»
— «После Толстого и Достоевского — что дано? Чехов — шаг назад.»
— «А Вы любите Чехова?» Некоторое молчание и — неуверенно:
— «Нне… очень…»
— «Слава Богу!!!»
— «Что?»
— «Что Вы не любите Чехова! — Терпеть не могу!»
— «А я так привык ко всяким возмущениям и укоризнам в ответ, что невольно замедлился…»
— «Господи! Можно же, наконец, не любить чего-нибудь на свет!
— «Оставим Чехова в стороне, как ту или иную ценность — в романе он, во всяком случае, ничего не дал. И после Достоевского — кто?»
— «Розанов, пожалуй, но он не писал романов.»
— «Нет, если писать, то писать большое. Я призываю Вас не к маленьким холмикам, а к снеговым вершинам.»
— «Я боюсь произвола, слишком большой свободы. Вот в пьесах например: там стих — пусть самый податливый! самый гнущийся! — он всё равно — каким-то образом — ведет. А тут: полная свобода, что хочешь то и делай, я не могу, я боюсь свободы!»
— «Здесь нет произвола. Вспомните Goethe, так невинно и сердечно сказанное:
Die Lust zum Fabulieren. {Радость сочинять (нем.)}
170
Вот листбелой бумаги — fabuliere! {сочиняйте (нем.)} — Это сложней, чем Вы думаете, здесь есть свои законы, через несколько страниц Вы уже будете связаны, из нескольких положений — <слово не вписано> — выходов! — а их могут быть сотни — и все прекрасны! — надо будет выбрать одно, м<ожет> б<ыть> найти одно — 101?ое. Вы уже почувствуете над собой закон необходимости. Вот Вам — для примера — всем известный анекдот про Толстого и Анну Каренину.»
— «Не знаю.»
— «Это был действительный случай. Редакция ждет — типография ждет — посыльный за посыльным — рукописи нет. Оказывается, что Толстой не знал, что первым сделала Анна Каренина, вернувшись к себе домой.— То? — Это? — Другое? — Нет.— И вот, ищет, не находит, ищет,— вся книга стоит, посыльный за посыльным.
Наконец, подходит к столу и пишет: «Как только А<нна> К<аренина> взошла в залу, она подошла к зеркалу и оправила вуалетку..» Или что-то в этом роде.— Вот.» —
— «Железный закон необходимости. Ослепительно понимаю.»
— «Не бойтесь свободы — повторяю: свободы нет! — Кроме того, настоящим прозаиком можно сделаться только, пройдя школу стиха.»
— «О, не бойтесь! Длиннот у меня не будет, у меня наоборот стремление к сжатости, к формуле…»
— «Но чтоб и сухо не было,— может получиться схема. Проза Пушкина и то уже суха, хотелось бы подробностей,— и нету. Для прозаика нужно: умение видеть других, как себя и себя, как другого — и большой ум — он у Вас есть — и большое сердце…»
—«О! — Это!…»
— «Как Вы относитесь к А. Белому, п<отому> ч<то> tout compris {со всеми оговорками (фр.)} — это всё-таки единственный прозаик наших дней.»
— «Он мне не близок, не мое, скорей — не люблю.»
— «Не любите Андрея Белого! — Т. е.— Вы меня понимаете? — не лично, не человека не любите, а прозаика, автора! Не хотелось бы, чтобы Вы подпали под его влияние.»
— «Я?! — Я не самомнительна, А. Белый — больше меня, но у меня точный ум и я не из породы одержимых. Он ведь всегда под какими-то обломками… Целый город упал на человека,— вот Петербург…»
— «И город-то призрачный!»
— Восторгаюсь.—
171
(Речь Вячеслава несравненно плавнее, чем здесь, у меня, но тороплюсь — пора за Алей и боюсь забыть.)
— «Однако, уже 10 часов, Вам пора за Алей.»
— «Еще немножечко!»
(Вспоминает не в первый раз.)
— «Но ей спать пора.» — «Но ее там накормят, она всегда рано ложится, и я так счастлива Вами — и разочек — можно?»
Улыбается.
— «Взял бы я Вас с собой во Флоренцию!..»
(О, Господи, ты, знающий, мое сердце, знаешь, чего мне стоило в эту секунду не поцеловать ему руки!)
— «Итак: мое наследье Вам: пишите Роман. Обещаете?»
— «Попытаюсь.»
— «Только меня беспокоит Аля, Вы ведь, когда начнете писать…»
— «О да!»
— «А. что будет с ней?»
— «Ничего, будет гулять, она ведь сама такая же… Она не может без меня…»
— «Я всё думаю, как бы Вам уехать. Если мне не удастся выехать заграницу, я поеду на Кавказ. Едемте со мной?»
— «У меня нет денег и мне надо в Крым.»
— «А пока Вам надо за своей дочерью. Идемте.»
— «Только я Вас немножечко провожу. Вам ничего, что я без шляпы?»
Выходим. Иду в обратную сторону от Соллогуба,— с ним. На углу Собачьей площадки — он:
— «Ну, а теперь идите за Алей!»
— «Еще немножечко!»
<Далее две с половиной страницы не заполнены.>
20-го русск<ого> мая 1920 г.
Большой роман — на несколько лет. Vous en parlez a Votre aise, ami.
— Moi qui n’ai demande a l’univers que queiques pamoisons. {Говорите об этом сколько угодно, друг: — Мне, которая не просила у Создателя ничего, кроме нескольких мгновений небытия (фр.).} И — кроме того — разве я верю в эти несколько лет? И — кроме того — если они даже и будут — разве это не несколько лет из моей жиз-
172
ни, и разве женщина может рассматривать время под углом какой бы то ни было задачи?
Иоанна д’Арк могла, но она жила, не писала.
Можно так жить нечаянно — ничего не видя и не слыша, но знать наперед, что несколько лет ничего не будешь видеть и слышать, кроме скрипа пера и листов бумаги, голосов и лиц тобой же выдуманных героев,— нет, лучше повеситься!
Эх, Вячеслав Иванович, Вы немножко забыли, что я не только дочь проф<ессора> Цветаева, сильная к истории, филологии и труду (всё это есть!), не только острый ум, не только дарование, к<отор>ое надо осуществить в большом — в наибольшем — но еще женщина, к<отор>ой каждый встречный может выбить перо из рук, дух из ребер!
___
После встречи с НН. я как-то подавлена, открыв, что у меня живое сердце (для любви и для боли,— вот: «ноет!») я стала себя бояться, не доверять.— «Tu me feras encore bien mal quelque jour» {«Ты причинишь мне еще большую боль когда-нибудь» (фр.).} — стала меньше себя любить.
10 лет я была Фениксом — бессмысленно и блаженно сгорающим и воскресающим (сжигающим и воскрешающим!) — а теперь — сомнение — подозрительность какая-то:
«А ну-ка — не воскреснешь?»
___
Вчера у меня был НН. Третьяго дня я его просила в записочке передать мне с Алей книги (C?tesse de Noailles, стихи). Вчера утром он их принес.
Всего записывать не буду. Обрадовалась, но с ума не сошла. Он пришел вовремя. Сейчас я отвлечена Вячеславом, Худолеевым,— немножко пьесой — собой, а главным образом женщинами, загадкой женского.
Такие фразы: — «Это у Вас халат?» — «Нет, шаль.» — «Она немножко похожа на Вас.» — Шаль золотая с бирюзовым, (рыжее золото) — старинная — прекрасная. Если бы из худшей ткани могла бы быть безвкусной. И сейчас еще — цыганский присвет (как привкус.)
Похожа —да — на мою душу сияющую.
Увидев его, поняла, что всё-таки — как-то так — по-своему — на копеечку! — любит, во всяком случае помнит. Не удивилась — обрадовалась — повеселела.
173
И сразу — всё забыв и миновав — о первичный дикарский инстинкт победителя! (я — не побежденная — уже победитель!) — спокойствие, уверенность,— «хочешь, люби, хочешь — нет», готовность к игре: из под угнетавшей его руки укротителя готовность тигра — к прыжку! Желание растравить немножко (<слово не вписано> тотчас же!), желание, чтобы поверил, что не нужен, страх, что поверит.
— «Словом, старайтесь не обижать, не отталкивать слишком. А то ведь — по чести? — зачем Вы мне? Веселиться у меня с Вами не выходит, для веселья у меня есть партнеры веселей…»
— «Для ума — умней», подсказывает он в растяжку — каменно.
И тут я не выдерживаю. Ибо как восторг во мне сильней смущения, так жалость во мне сильнее воспитания! — встаю: он такой высокий — и за это люблю! за то, что подымаю голову! — встаю, беру его обе руки, свожу — прижимаю к губам.
Потом сажусь на парту — он в кресло — держу его руку у щеки — что-то говорим. Я очень спокойна, чувсгво совершенно чистой совести.
— «Я еще раз Вас хочу попросить: не забывайте, что перед Вами живой человек. Видите; я протягиваю Вам руку на дружбу, я хочу с Вами дружить, но только: не забывайте, что мне от всего больно.»
— «Я Вас не обижал.»
— «Кому лучше знать: тому кому больно или тому кому не больно? Вы м<ожет> б<ыть> не хотели…»
— «А я в свою очередь…»
— «Всё, что угодно.»
— «Вы просите меня считаться с тем, чтоя живой человек, ая прошу Вас считаться с обстановкой…»
Я, ebahie {изумленная (фр.)} — «Да разве я?!. Да я и так обхожу Вашу комнату на сто верст! — Да разве?!…»
— «На посторонний взгляд. Вы более, чем считались, но на взгляд более внимательный — угадывающий…»
— «Понимаю! Но позвольте мне Вам ответить…»
— «Лучше не отвечайте!»
— «Нет, не бойтесь, я отвечу очень хорошо. Играешь хорошо только собственные роли. Я не актриса. Видя Вас я не могу скрыть ни смущения, ни радости, т. е. преувеличенного равнодушия. Единственное, что я могу сделать, это продолжать обходить Вашу комнату на сто верст.»
174
— «Ну, предоставим всё это естественной последовательности.— Жизни.»
Потом копали книжки — его жадность — моя умиленная ирония (ему сразу 10 лет, мне — 70!),— успокоение его от меня за книгами, мое — от него
— А ведь было же! Ныло же! — Куда ушло? — Была определенная боль в груди — не аллегорическая! — самая настоящая, могу даже указать место, не боль, когда ударишься (та острее и душевно переносней), а другая, бестелесная какая-то, т. е. в другом теле отзывающаяся,— не могу выразить лучше.
Когда зуб болит иногда нарочно бередишь нерв, но в конце концов вскачь к зубному врачу,— ведь не лелеешь боль! — Так и здесь.— Разве я играла?! Ведь я мучилась, места себе не находила, всё бы — чего бы не? — отдала, чтобы не любить, забыть.
Значит было!!! — А теперь нет.
Начинается с головы, падает на сердце, завладевает всем существом — стихи, бессонные ночи, необходимость умереть! — и вдруг: человек в комнате, любит (предположим) — куда ж это всё уходит?
Мне нужно так: если не нравлюсь, отталкиваюсь, если нравлюсь, несусь к человеку, если отталкивает — рвусь, если возвращается — недоумеваю.
___
Как бы меня обманывали, если бы я была богата, если меня так обманывают в Москве в 20 году?
___
О, пустота людей слова! (актеров, поэтов и т. д.) О, тягота людей дела! (НН.)
___
Никто не хочет — никто не может понять одного: что я совсем одна.
Знакомых и друзей — вся Москва, но ни одного кто за меня — нет, без меня! — умрет.
Я никому не необходима, всем приятна.
Была сейчас у Наташи А<токоль>ской, Прячусь от вечернего одиночества. Никто не знает, как мне опустошительно с людьми!
С малых лет я хотела только одного: убить, загнать — день: в детстве книгой, потом писанием, сейчас чем попало, любое средство — лучшее.
175
— Слушаю людей внимательно, смеюсь, отвечаю, разгораюсь,— но всё это на поверхности, чуть глубже — пустота. Мне, в конце концов, никто не нужен, еще радуют меня пока «словесные игры», но это уж мое Ремесло, то с чем умер Heine,— с чем я умру.
Холод ли это, это мое «никто не нужен»? — Нет, я сама от этого страдазд, я так люблю любить.— Не любится! — Да, несмотря на НН, Вячеслава, Х<удо>леева (не в счет, конечно, но как разновидность!) — всех бывших и будущих — не любится! Все чужие. Я разборчивая невеста, и блудница.
(М<ожет> б<ыть> потому и блудница, что разборчивая невеста?!) Любится — poignant {пронзительно (фр.).} — один, к<отор>го нету и о к<отор>ом так страшно думать, невозможно писать.
Основа моя сейчас — безнадежность, поверхность — легкомыслие.
О, я совсем не веселый человек!
Вот она — кара за Восторг! — Холод, одиночество, снеговые вершины, к<отор>ых боюсь даже на картинках.
Люблю как-то отдельно: голоса, руки, слова, улыбки, жесты — за всё порознь душу отдам! — но голос сменяется голосом, руки —руками, слова — словами, улыбки — улыбками,— и в итоге: одиночество, выжженность, пустота.
О, я себя боюсь: Я ведь совсем не вольна над собою. С каким страхом я тысячу раз в день прислушиваюсь к себе: Ну как? — Ничего, кажется.
И вдруг — пустота, упадок воли, день бесконечен, ничего не могу, ложусь на диван, двинуться не могу,— умереть! умереть! умереть! — И ничего не случилось, день шел, солнце светило, никто не обидел.
Моя душа одинаково открыта для радости, как и для боли, с меня просто на просто кожа содрана.
Я не знаю, какживуг другие, я знаю только, что я десять раз в день хочу — рвусь! — умереть.
НН, я сейчас как шестилетняя, которую нужно покрыть — и не отходить! — сидеть! — утешать, или просто держать руку в руке — тихонечко — пока не усну.
___
