ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
8
1920-1921
Косая сажень в плечах, пара — до нельзя! — моей Царь-Девице.
Необычайная — чисто 18 летняя — серьезность всего существа.— Книги читает по пять раз, доискиваясь в них СМЫСЛА, о к<отор>ом легкомысленно забыл автор, чтит искусство, за стих Тютчева
— «Нет, своего к тебе пристрастья
Я скрыть не в силах, мать-земля!»
в огонь и вода пойдет, любимое — для души — чтение: сказки и былины. Обожает елку, церков<ные> службы, ярмарки, радуется, что еще есть на Руси «хорошие попы, стойкие» (сам в Бога не верит!)
Себя искренно и огорченно считает скверным, мучается каждой чужой обидой, неустанно себя испытывает,— всё слишком легко! — нужно труднее! — а трудностей нет,— берет на себя все грехи сов<етской> власти, каждую смерть, каждую гибель, каждую неудачу совершенно чужого человека, помогает каждому с улицы,— вещей никаких — всё роздал и всё раскрали! — ходит в холщовой рубахе с оторванным воротом — из всех вещей любит только свою шинель,— в ней и спит, на ногах гэтры и полотняные туфли без подошв: — так скоро хожу, что не замечаю — с благоговением произносит слово «товарищ», и — главное! — детская беспомощная, тоскливая исступленная любовь к только что умершей матери.
Наша встреча.— Мы с Т<атьяной> Ф<едоровной> у одних ее друзей. Входит высокий красноармеец. Малиновый пожар румянца. Представляется и — в упор:
— «Я коммунист-большевик. Можно мне слушать Ваши стихи?» — «А Вы любите стихи? — Пожалуйста» — «Я читал Ваши стихи о Москве.
241
Я Вас сразу полюбил за них. Я давно хотел Вас видеть, но мне здесь сказали, что Вы мне и руки не подадите.» — ? — « П<отому> ч<то> я — коммунист.»— «О, я воспитанный человек! Кроме того» (невинно) «к<оммунис>т — ведь тоже человек?» — Пауза.— «А о каких стихах о Москве Вы говорите?» — «О тех, что в Вес<еннем> Сал<оне> Поэтов,— кремлевские бока.» Я: — «Гм…» — Пауза.— «А что Вы в них любите?» —«Москву.»
Он: — «Как мне Вас звать? Здесь Вас все зовут Марина…» — Кто-то: «Когда с человеком мало знакомы, его зовут по имени и отчеству.» Я, с захолонувшим сердцем — насильно: — «Отчество — это самооборона, ограда от фамильярности.— Зовите меня как Вам удобнее — приятнее…»
Он: — Марина — это такое хорошее имя — настоящее — не надо отчества…
Пошел меня провожать. Расстались — Ланн, похвалите — у моего дома. На следующий день у С<кря>биных читала ему Царь-Девицу. Слушал, развалясь у печки, как медведь. Провожал.— «Мне жалко Царевича,— зачем он всё спал?» — «А мачеху?» — «Нет, мачеха дурная женщина.»
— У подъезда — Ланн, хвалите! — расстались.
На след<ующий> день (3?ья встреча — всё на людях!) кончала ему у меня Царь-Девицу. Слушал, по выражению Али, как 3хлетний мальчик, к<отор>ый верит, п<отому> ч<то> НЯНЯ САМА ВИДЕЛА. На этот раз — Ланн, не хвалите! — тоже расстались у подъезда,— только часов в 8 утра.
Ночь шла так: чтение — разговор о Ц<арь>-Д<евице> — разговор о нем — долгий.— Моя бесконечная осторожность — настороженность —чтобы не задеть, не обидеть: полное умолчание о горестях этих годов — его ужас перед моей квартирой — мое веселье в ответ — его желание рубить — мой отказ в ответ — предложение устроить в Крым — мой восторг в ответ.
Его рассказ о крымском походе — как отпускал офицеров (ничего не знал обо мне т. е. о С<ереж>е!) — как защищал женщин — бесхитростный, смущенный и восторженный расказ! — лучший друг погиб на белом фронте.— Часа в два, усталая от непрерывного захлебывания, ложусь.— Через 5 мин. сплю. Раскрываю глаза.— Темно.— Кто-то, чуть дотрагиваясь до плеча: — «М<арина> И<вановка>! Я пойду.» — «Борис!» — Спите, спите! — Я, спросонья: — «Борис, у Вас есть невеста?» — Была, но потеряна по моей вине.— Рассказ.— Балерина, хорошенькая, «очень женственная — очень образованная — очень глубокая… и
242
такая — знаете — широ-о-окая!» — Слушаю и в темноте кусаю себе губы.— Знаю наперед.— И, конечно, знаю верно: у балерины, кроме мужа, еще муж, и еще (всё это чуть ли не благоговейным тоном), но Б<орис> ей нужен п<отому> ч<то> он ее не мучит. Служит ей 2 года (с 16 ти по 18 лет!) и в итоге видит, что ей нужны только его — ну… «некоторые материальные услуги…» Расстаются.
Потом — хождение по мукам: мальчик стал красавцем и коммунистом — поищите такого любовника! —
И вот — в вагонe — на фронте — здесь на службе — все то же самое: только целоваться!А п это время умирает мать.—
Ланн! Я слушала и у меня сердце бсшенствовало в груди от восторга и умиления. А он — не замечая, не понимая, вцепившись железными руками в железные свои кудри — тихо и глухо: — «Но я гордый, Мариночка, я никого не любил».
Курим.— Стесняется курить чужое.— «О, погодите, вот скоро я загоню шубу…»
— Тогда Вы мне подарите сотню папирос 3-го сорта?
— Вам — 3-го сорта?! —
Глаза, несмотря на полнейшую темноту, загораются так, что мне — в самом мозгу — светло.
— «Почему нет? Здесь же всё — 3-го, кроме меня самой.»
___
Часа 4, пятый. Кажется, опять сплю.— Робкий голос: — М<арина> И<вановна>, у Вас такие приятные волосы — легкие! — Да? — Пауза — и — смех! — Но какой! — Ради Бога, тише! Алю разбудите! — Что Вы так смеетесь? — «Я дурак!» — «Нет, Вы чудесный человек! Но — всё-таки?» — «Не могу сказать, М<арина> И<вановна>, слишком глупо!» — Я, невинно: —«Я знаю, Вам наверное хочется есть и Вы стесняетесь. Ради Бога — вот спички — там на столе хлеб, соль на полу у печки,— есть картофель…» И — уже увлекаясь: — «Ради Бога!» Он, серьезно: — «Это не то.» Я, молниеносно: — «А! Тогда знаю! Только это безнадежно,— у нас всё замерзло. Вам придется прогуляться,— я не виновата,— советская Москва, дружочек!»
Он: — «Мне идти?» Я: — «Если Вам нужно.» Он: — «Мне не нужно, м<ожет> б<ыть> Вам нужно?» Я, оскорбленно: — «Мне никогда не нужно.» Он: — «Что?» Я: — «Мне ничего не нужно — ни от кого — никогда.» — Пауза.— Он: «М<арина> И<вановна>, Вы меня простите, но я не совсем понял.» — «Я совсем не поняла.» — «Вы это о чем?» — «Я о
243
{факсимиле страниц записной книжки 8}
244–245
том, что Вам что-то нужно — ну что-то, ну, в одно местечко пойти — и что Вы не знаете, где это — и смеетесь.»
Он, серьезно: — «вНет, М<арина> И<вановна>, мне этого не нужно, я не потому смеялся.» — «А почему?» — «Сказать?» — Немедленно! — «Ну, словом (опять хохот) — я дурак, но мне вдруг ужжжасно захотелось погладить Вас по голове.» Я, серьезно: «Это совсем не глупо, это очень естественно, гладьте, пожалуйста!»
Ланн! — Если бы медведь гладил стрекозу,— не было бы нежнее.— Лежу, не двигаясь.
Гладит долго. Наконец — я: «А теперь против шерсти — снизу вверх,— нет, с затылка,— обожаю!» — Так? — Нет, немножко ниже — так — чудесно! — Говорим почти громко.— Он гладит, я говорю ему о своем делении мира на два класса: брюха — и духа.
Говорю долго, ибо гладит — долго.
___
Часов пять, шестой.
Я: — «Б<орис>, Вы наверное замерзли,— если хотите — сядьте ко мне.» — Вам будет неудобно.— Нет, нет, мне жалко Вас, садитесь. Только сначала возьмите себе картошки.— М<арина> И<вановна>, я совсем не хочу есть.—Тогда идите.— «М<арииа>И<вановна>, мне очень хочется сесть рядом с Вами, Вы такая славная, хорошая, но я боюсь, что я Вас стесню.— Ничуть.
Садится на краюшек. Я — ГАЛАНТНО — отодвигаюсь, врастаю в стену.— Молчание.—
— «М<арина> И<вановна>, у Вас такие ясные глаза — как хрусталь — и такие веселые! Мне очень нравится Ваша внешность».
Я, ребячливо: — «А теперь пойте мне колыбельную песню» — и — заглатывая уголек: — «Знаете, какую? -— Вечер был — сверкали звезды — на дворе мороз трещал… Знаете? — Из детской хрестоматии…» (О Ланн, Ланн!)
— Я не знаю. — Ну другую,— ну хоть Интернационал — только с другими словами — или — знаете, Б<орис>, поцелуйте меня в глаз! — В этот! — Тянусь.— Он, радостно и громко: — Можно?! — Целует, как пьет,— очень нежно.— Теперь в другой! — Целует.— Теперь в третий! —Смеется.— Смеюсь.
Так, постепенно, как — помните в балладе Goethe: Halb zog sie ihn, halb sank er hin… {Гете: Влекла ль она, склонялся ль он… (Пер. А. Фета)}
246
Целует легко-легко, сжимает так, что кости трещат. Я: — Б<орис>! Это меня ни к чему не обязывает? — <Что именно?» — «То, что Вы меня целуете?» — «М<арина> И<вановна>. Что Вы!» — А меня?» — «Т. е.?» — «<М<арина> И<вановна>, Вы непохожи на др<угих> женщин.» Я, невинно: «Да?» — «М<арина> И<вановна>, я ведь всего этого не люблю.» — Я, в пафосе: <Б<орис>! А я — ненавижу!» — «Это совсем не то,— так грустно потом.» — Пауза.—
— «<Б<орис>! Если бы Вам было 10 лет…» —Ну? — Я бы Вам сказала: — «Б<орис>, Вам неудобно и наверное завидно, что я лежу. Но Вам — 16 л.?» — Он: — «Уже 18 л.!» — «Да, 18! Ну та квот.» — «Вы это к чему?» — «Не понимаете?» Он, в отчаянии: — «<М<арина> И<вановна>. Я настоящий дурак!» — «Так я скажу: если бы Вы были ребенок — мальчик — я бы просто на просто взяла Вас к себе — под крыло — и мы бы лежали и веселились — невинно!» — М<арина> И<вановна>, поверьте, я так этого хочу! — «Но Вы — взрослый!» — «М<арина> И<вановна>, я только ростом такой большой, даю Вам честное слово партийного…» — «Верю,— но… Поймите, Б<орис> Вы мне милы и дороги, мне бы не хотелось терять Вас, а кто знает, я почти уверена, что гораздо меньше буду Вас — что Вы гораздо менее будете мне близки — потом. И еще, Б<орис>,— мне надо ехать, все это так сложно…»
Он — внезапно как совсем взрослый человек — из глубины: — «М<арина> И<вановна>, я очень собранный.»
(Собранный — сбитый — кабинет М<агеров>ского — Ланн!..) Протягиваю руки.
___
Ланн, если Вы меня немножко помните, радуйтесь за меня! — Уж который вечер — юноша стоек — кости хрустят — губы легки — веселимся — болтаем вздор (совершенно не понимает шуток) — говорим о России — и всё как надо: ему и мне.
Иногда я, уставая от нежности:
— «Б<орис>! А может быть?» —
— «Нет, М<арина> И<вановна>!’ Мариночка! — Не надо! — Я так уважаю женщину — и в частности Вас — Вы квалифицированная женщина — я Вас крепко-крепко полюбил — Вы мне напоминаете мою мамочку — а главное — Вы скоро едете — и у Вас такая трудная жизнь — и я хочу, чтобы Вы меня ХОРОШО помнили!»
___
247
22-го русск<ого> января 1921 г.
— По ночам переписываем с ним Царь-Девицу. Засыпаю — просыпаюсь — что-то изрекаю спросонья — вновь проваливаюсь в сон. Не дает мне быть собой: веселиться — отвлекаться — приходить в восторг.
— «Мариночка! Я здесь, чтобы делать дело — у меня и так уж совесть неспокойна — всё так медленно идет! — веселиться будете с другим!»
— Лани! — 18 лет! — Я на 10 лет старше! — Наконец — взрослая — и другой смотрит в глаза!
Я знаю одно: что так меня никто — вот уже 10 лет! — не любил.— Не сравниваю — смешно! — поставьте рядом — рассмеетесь! — но то же чувство невинности — почти детства; доверия — упокоения в чужой душе.
Меня, Ланн, очевидно могут любить только мальчики, безумно любившие мать и потерянные в мире,— это моя примета.
_____
Ланн! — Мне очень тяжело.— Такое глубокое молчание.— Ася в обоих письмах ничего о нем не знает — не видала год. Последние письма были к Максу, в начале осени.
— Этого я не люблю — смешно! — нет, очень люблю — просто и ласково, с благодарностью за молодость — бескорыстность — чистоту.
За то, что для него «товарищ» звучит как для С<ережи> — Царь, за то, что он, несмотря на «малиновую кровь» (благодаря ей!) погибнет.— Этот не будет прятаться.
— «И чтобы никто обо мне не жалел!» почти нагло.
— Ланнушка! (через мягкое L!) равнодушный собеседник моей души, умный и безумный Ланн! — Пожалейте меня за мою смутную жизнь!
Пишу Егорушку — страстно! — Потом где-то вдалеке — Самозванец — потом — совсем в облаках — Жанна д’Арк.
Живу этим,— даже не писаньем,— радугой в будущее! — Ланн, это мое первое письмо к Вам,. жду тоже — первого.
Прощайте, мое привидение — видение — Ланн!
МЦ.
ПИСЬМО АЛИ:
Москва, 22-го русск. января 1921 г.
Милый Евгений Львович!
У нас есть знакомый — Борис. Русский богатырь. Вечно заспанное лицо. Большие черные глаза, упорный лоб, румянец — русский,
248
лицо — луна, медвежьего роста. Один раз я сказала про его башмаки: — «Посмотрела наверх — подумала, что большевик, посмотрела вниз, поняла, что человек.» Черты лица, несмотря на румянец, тонкие. Если бы его сделали маленьким, лет 4?ех – 5?ти, ничего странного бы не было.— Дитя.— Деятельно занялся нашими окказиями.— M<арина> прочла ему Царь-Девицу. Когда дело доходило до самой Ц<арь> Д<евицы>, он выдавался вперед, как будто бы там ему встречалось тысяча препятствий. Разгорался, как в тяжелой болезни, глаза горели как вымытый хрусталь. Волосы — лес. Безумно вдохновенен. Понимает всё. Говорит Г по деревенски (смесь Г с X). Ходит в рубашке с женским вырезом. Панталоны — юбка. Туалета своего не стыдится. Смех короткий, прерывающийся как кашель. Иногда, когда задумывается, лицо каменной статуи, на к<отор>ую дунула Вечность. Глаза его тогда смотрят через всё. Он великан, стыдящийся своих мускул. Сейчас вечер. М<арина> пишет Егорушку. Лампа тускло горит и режет глаза. Б<орис> недавно ушел. Он переписывал Царь-Девицу под диктовку Марины. Наверное это письмо дойдет. Не решаюсь написать скоро, п<отому> ч<то> скорости помеха — сов<етское> передвижение. Наверху играют одним пальцем солдаты. Их печальный интирницьинал доносится скрипом до ушей.— Много писем посланоАсе с надеждой на почту или на человека.— Где-то скребутся мыши, скрипят лестницы, растапливаются печки.— Мрачная тишина.—
___
Милый Е<вгений> Л<ьвович>! Сейчас утро. Дописать вчера письмо не успела. Тихо шипит гаснущий огонь. Маринина папироса всё время поджигает волосы. (Дурная примета.) Вчера ночью Б<орис> переписывал Царь-Девицу под диктовку (сон!) Марины. Милый Б<орис>! Говорит чистой русской речью, сидя на диване, на к<отор>ом сидели когда-то Вы. Поклон Вашей жене. М<ожет> б<ыть> мы уедем и тогда пришлем Вам прощальное письмо под названием «Последний деньТрущобы».
М<арина> сейчас говорит мне смешные куски из «Егорушки».— Е<вгений> Л<ьвович>! Если у Вас будет сын, то назовите его Егорушкой, в честь Марининой поэмы, а если дочь — то в честь Марининой жизни (Марининой лучшей поэмы) — Мариной.— Прабабушка Скрябиных, когда Б<орис> приходит с топором, вздыхает — «что рубит-то — хорошо, да уж лучше бы без топора как-нибудь… А то — всё думается — рассердится.»
249
Помним лиловую куртку Помним летящую голову.— Ваш друг М<агеров>ский женился на толстой жене. Присылайте и пишите стихи.
Помним всё.
Ваша Аля.
-— Письмо четвертое.—
Москва, 2-го февр<аля> 1921 г. Сретение.
Ланн! Ланн! — мой дорогой Ланн!
У меня от Вас три письма,— одно другого хуже. Первое про авансы (якобы мои — Вам!), второе — так, петухив — вместе с петухивами — я через петухива (для красного словца! — не знаю!) и третье сегодня,— безобразное дважды 1) со службы 2) на букву е.
Но, Ланнушка, я ему так обрадовалась! (Вы бы хоть Цветаевой писали через ? — а?) — особенно, когда поглядела на число: приблизит<ельно> в те же дни я писала Вам то — большое — первое — настоящее, к<отор>ое д<о> с<их> п<ор> лежит и ждет Шиллингера.
Милый мой Ланн, освободившись от Вас, думаю о Вас с любовью. Авансы — вздор. Это Бог Вам дал большой аванс, с Ним и расплачивайтесь.
Ланн,— посмейтесь мне! — я хочу, чтобы Вы были не только большим поэтом для меня и мне подобных, я хочу — ну, смейтесь же, Ланн! — чтобы Вы в одно утро — как Байрон — проснулись знаменитым.
Недавно я у Г<оль>дов (помните,— чайный стол, веселый доктор, и Ваши четыре коня Апокалипсиса — вскачь — по всем этим головам и чашкам?) — недавно я у Г<оль>дов провела чудесный вечер, одна среди множества угощающихся петухивов — с каменным Паганини — Вами.
Я спрашивала: Ланн? — И Вы отвечали: — Марина!
___
Беззаботное и себялюбивое существо’ Вы пишете мне: пишите! — Да «пишите», п<отому> ч<то> Вам скучно: на службе холодно, а дома все философические книги прочитаны, и вся белая мука проедена на лепешках,— и вот: — «Марина, пишите!» — А мне «пишите» то же самое, что — любите, ибо любить Без писания я еще могу, но писать без любления…
Ну, словом я была умилена Вашим письмом…
___
250
Красный Конь переписан — красивый — лежит и ждет окказии. По тому, как его никто (кроме Али) не понимает и не любит, чувствую, как он будет принят Вами.— Люблю его страстно.—
Сейчас люблю и пишу «Егорушку», кончила младенчество, и — с материнской гордостью: «нам уж осьмой годок пошел!» — Я не знаю,— так не пишут, я сама в таком восторге, когда пишу, я так вживаюсь в — так больно, кончая, расставаться,— ах, Ланн, при чем тут печатание и чтение с эстрады? — Это просто Божье утешение, как ребенок. И я так же здесь не при чем, как в Але.
