ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
8
1920-1921
{Дата не вписана}, среда.
А помните, как Вы тогда, на темной Поварской, спросили меня: — «А скоро это кончится?»
У меня уже и тогда был ответ: — «Когда Вы захотите»… Но мы не смеем Вам говорить всего, что мы знаем.
И я тогда, смеясь, ответила: — «Не знаю.»
___
У каждого из нас, на дне души, живет странное чувство презрения к тому кто нас слишком любит.
(Некое все n’est que cela?»{«и всего-то?» (фр.) } — т. е. si tu m’aimes tant, moi, tu n’es pas grand<e> chose!){если ты меня так любишь, меня, сам ты не бог весть что! (фр.)}
М<ожет> б<ыть> потому чтб каждый из нас знает себе настоящую цену.
Сон про Блока:
<После заголовка нижняя половина страницы не заполнена.>
— Сегодня я Вас сидела. Сначала так испугалась — не ждала! — что ничего не почувствовала.
Вы пришли отдать книжки и взять книжки. Ах, да! — Еще отдать деньги! («Непростительная забывчивость…»)
Ваша черная шапочка, Ваши руки милые.
Я смотрела на Вас, как на умершего (не — воскресшего!) Вы, что-то о книгах: — «Вы же немножко знаете мои вкусы…» — «Нет, сейчас
129
меньше, чем когда-либо. Что знала — забыла. Сначала я шла очень смело — как слепой — а когда начинаешь видеть немножко — так страшно, чем больше знаешь — тем страшней… И теперь я уже ничего не знаю…»
— «Когда-нибудь потом я скажу Вам всё. А пока я буду дальше отталкивать Вас — только не всегда,— всегда нельзя…»
Потом — я — : — «Познавание мне ничего не дает…»
Он, цитируя изразец — с улыбкой: — «Распознавание?.. Помните последовательность: Распознавание — бесстрастие — и минуя многое другое — в самом низу, под самый конец — Любовь… А у Вас…»
— «Ауменя с конца. Так: Любовь — Распознавание — бесстрастие, или просто: Любовь — бесстрастие, или просто: <не дописано.>
Так я только раз в жизни мучилась,— 10 л<ет> назад! — 17?ти лет! Я совсем забыла, как это бывает.
Как будто бы я лежу на дне колодца, с перешибленными ногами и руками, а наверху ходят люди, светит солнце.
Пустая светлая Поварская для меня страшна.
О, этот вечер вчера «по делу».
— «B число книг, к<отор>ые бы мне хотелось иметь, попало несколько книг Вашего мужа…»
Я похолодела. (Сережины книги!)
Словом, взамен — Алин портрет.
Я сказала: нет — скромно и сухо — и опять: нет, и еще раз: нет. А сегодня отдала книги и взяла портрет, п<отому> ч<то> он сказал:
— «Да, я не люблю Али. Но меня мирят с ней ее нежные детские ручки.»
— «Мирят? — Что Вы в ней не любите?»
— «У нее нет улыбки,— улыбаются дети,— у нее гримаска.»
Проглотила.
— «А хороший у меня нюх?»
— «Хороший. Теперь скажите мне: что я люблю?»
Я, смеясь: — «Меня Вы любите больше Али.»
Он, с расстановкой: — «Да, пожалуй больше».
Я: — «П<отому> ч<то> Вам со мной веселей.»
Он: — «Ну, а теперь назовите то, что я действительно люблю.»
Я: — «Говорю очень серьезно — вне всякой каррикатуры: свой огород.»
Он: — «Говорю Вам так же серьезно, руку на сердце положа: нет.»
___
130
И еще многое было сказано, напр<имер>:
—«Мне нравились наши отношения в начале, и теперь они опять мне начинают нравиться, а посредине (движение руки) — такие зигзаги… затуманено… непрямая линия…»
И еще про Блока: «Рембрандт — океан, а Блок перед ним — выплеснутый стакан…»
И еще, когда я рассказывала о фронте и стихах (Коля М<ирон>ов и Блок в 1914 г.) — он:
— «На войне не читают стихов, это не праздник…» Были и другие фразы:
— «Когда-н<и>б<удь> я Вам всё объясню, но очень не скоро… (в другой раз:) — не очень скоро… А пока…»
Всякая из этого бы поняла, что он меня любит, но любить — и так мучить еще чудовищнее, чем не любить — и так мучить, и — кроме того — есть же приметы?
Здесь нет примет.
Здесь есть большая жестокость — нарочитая или нет — не знаю, нарочитая — или нет — равно чудовищная. Ибо я живой человек, а он мне не дает дышать.
И прекрасная его рука нежная, и глаза, и шапочка, и голос.
Всё это мне немножко напоминает Бранда (всегда ненавидела и героя и пьесу!) — Отдай детский чепчик, п<отому> ч<то> ты его любишь — и иди за мной.
А здесь просто: отдай детский чепчик, п<отому> ч<то> ты его любишь — а я уйду.
Алина «гримаска».
Будь ты трижды проклят: мной как человеком (Блок! — и всё другое!) мной, как Матерью,— нет, только дважды: женщину я простила.
<Далее три страницы не заполнены.>
___
10-го русского мая 1920 г.
Мне сегодня гадал один из Дворца Искусств — лежали на лужайке: я, М<илио>ти, Р<укавишник>ов, Ахромович и тот, гадальщик.
— «У Вас в жизни три неудачных любви: одна — 16?ти, 17?ти лет, другая скоро — или только что была. Что-то было и разошлось, м<ожет> б<ыть> временно, что-то неясно… Но чувство большое и Вас мучает…»
Целый день томилась (томлюсь!) Мне надо понять одно (кроме всего другого!) — что лучше, чем дома, мне только с НН.—Быть с ним
131
мне не дано (даже, когда, превозмогая все в себе, захожу — не радуюсь, непрестанная боль), значит мне надо быть одной.
Было у меня два дня счастливых: вчерашний вечер с Худолеевым (немножко вроде Петипа — Стаховича — Володечки Алексеева: старинен, благородно-красив, красноречив и больше всего на свете любит — себя.) Прекрасно прочел « Послание к Юсупову» и одни стихи Байрона,— обе вещи я слышала в первый раз, сидела с горящими глазами и жаром в горле,— нет слов!
Дом, где мы были, уютный, хозяйка милая, есть дети и бонна, и чудесная собака волчьей изысканной породы,— большой диван, рояль, крепкий чай. Читала Фортуну, но это неважно.
Худолеев с его стихами — его чудесный голос — и Шопеновская пена — и собака — всё это подтверждение меня. Я, кажется, никому особенно не нравилась, все заняты собой, но я ведь умею быть счастливой и без этого, просто радоваться голосу, чаю, своим мыслям, к<отор>ые — всегда! — только о любви.
Х<удо>леев восхищается стихами Али, я не люблю читать другим ее стихи, это нескромно. И похвалы мне — ни Але, ни себе — не нужны. Мне нужна любовь.
В общем я могла бы любить всякого, но я сейчас в неудачной полосе. Есть остров в мире (в море!) где каждый бы меня любил.
И вот, после чая, голоса, Пушкина, Байрона, Шопена, собаки — черной ночью домой с М<илио>ти. Всю дорогу смеялись, весь вечер дружили. Он весь вечер «faire le beau» {«при параде» (фр.).} — тонок в юморе, не без блеска говорит общие места,— приятен.
Оглушительная новость: у Н. Н. жена и дочь, обе в Крыму.— Не верится. — М<ожет> б<ыть> его дочь в Крыму, п<отому> ч<то> у нее — тоже «гримаска»? — О жене я не думаю.— Всё равно.— Ревность (и вместе с тем — радость!) только к дочери.
И у него 7 комнат в Москве.
— «В<асилий> Д<митриевич>, Вы эту комнату берете?»
— «Зачем? У меня ведь есть.» — «Тогда я ее беру.» — «Зачем?»— «А так,— впрок.»
И когда М<илио>ти у него как-то попросил выдать ему паёк (хлеб) — спокойный ответ:
— «Я обедаю.»
Хохотала безумно. Сегодня пришли Ж. В<иге>лев с товарищем, говорили про Блока. А утром я отнесла НН стекла для картин и книж-
132
ки. Пришла веселая — после вчерашнего вечера, побывав дома! (никто не ругал!) — чувствовала себя счастливее, т. е. менее нуждающейся в нем, т. е. свободнее. И он был мил. А к концу дня — просидев целый день с М<илио>ти — зайдя на секундочку к НН — опять безумно томилась,— другого слова нет! — и он был сух.
Одна фраза: — «Я Вас обидеть не хочу — не умею — и не могу.»
И я, смеясь (и умирая буду смеяться!)
— «Две из этих вещей — ложь!»
Он улыбнулся.— Но было скверно.— Всё время народ и мое каждую секунду желание заплакать — готовность — страх! — заплакать.
То, что я к нему прихожу, недостойно. Нельзя.
___
На вечер Бальмонта — свинья! — не пошла, опустошенная пятью часами с М<илио>ти и пятью минутами с Н. Н.
Это выше моих сил. Переместите — и всё прекрасно. (А м<ожет> б<ыть> — еще хуже!)
(Сейчас глубокая ночь, вдруг хлынул дождь,— приятно!)
Весь вечер писала стихи,— хорошие! (О Театре, о смертном одре танцовщицы, о женских головах на пиках, о Революции — «Без доводов „как рев звериный…“» — о маленькой славе могильного холма.) Вчера начала пьесу «Ученик» — о НН и себе, очень радовалась, когда писала, но вместо НН — что-то живое и нежное, и менее сложное.
Мои стихи никому не нужны: у НН есть Пушкин я Бунин, у М<илио>ти свои (плохие). Пишу только для себя — чтобы как-нибудь продышаться сквозь жизнь и день.
Никто не знает на каком волоске я вишу.
___
11-го мая 1920 г., ст.ст.— понедельник.
Солнышко на моем столе. Стол чистый, прибранный. Моя жизнь: накормить и отправить Алю и потом писать. Никаких дел не делаю.
О, Блок, бредущий в утренних росах за плугом! Как умилительно — и как не верится!
Я, очевидно, не страстно люблю природу, хотя обмираю над каждым деревцем. Если бы у меня было одно свое деревце, я бы наверное его любила, как человека. Мне нужно отношение, живая связь, а природа — как ее не люби — не отвечает. Ей всё равно — что я, что любая баба.— Не обхватишь! — И нет ничего ужаснее, чем опустошение пос-
133
ле целого дня на воле. Себя не соберешь. И от каждой красоты — больно!
Je suis faite pour les plaisirs d’une societe honnete, 1’amitie de quelques amis choisis et 1’amour unique et merveilleux de quelque gentilhomine beau de visage et haut d’esprit. {Я рождена для удовольствий света, дружбы нескольких избранных друзей и единственной чудесной любви некоего Благородного господина, прекрасного обликом и высокого духом (фр.).}
— Тешу себя глупостями! —
Вообще, со встречи с НН, я много потеряла в блеске. Это так ново для меня — я так это забыла — быть нелюбимой!
___
Из дорожной книжки:
Не спать вместе — спать вместе. (Весь путь любви.)
___
Для Бальмонта каждая женщина — королева.
Для Брюсова каждая женщина — проститутка.
Ибо находясь с Бальмонтом, каждая неизбежно чувствует себя —королевой.
Ибо находясь с Брюсовым, каждая неизбежно чувствует себя проституткой.
___
— «Какой же флирт, раз Вы даже картошечки не приготовили!»
(На Поварской — девица — красноармейцу.)
___
Живущий рядом с М<илио>ти граф Ш<ереме>тьев каждый раз, проходя по корридору,— среди бела дня — привычным жестом зажигает свет. Это у него в руке, как в спине уверенность, что этот свет сейчас же будет потушен десятком бросившихся лакеев.
Недавно явление: граф с моноклем в глазу и неким предметом в руке торжественно шествует в кухню.— Предмет в руке — как Victoria regia. {Царская победа (лат.).}
___
Полувозглас — полувздох М<илио>ти:
— «Интересно, будет ли у меня здесь когда-нибудь висеть платье Коонен?»
___
134
Каждый день, когда я не писала стихов, и каждый год, когда я не породила ребенка, я чувствую — потерянным.
Как мало потеряных дней.
Как много потерянных лет.
___
Читаю Коринну. (В первый раз — 17?ти лет.) Ослепительная книга, куда больше Ж. 3анд! Большая душа и большой ум.
И моя вечная привычка надо всем (человеческим!) задумываться. И глубокое равнодушие ко всему, что вне (грудной клетки!) человека.
Рим для нее — развалины человеческих страстей, огромное кладбище — пепелище. Это напоминает мне слова С<ережи> — «Меня тянет в Европу потому что в ней каждый кусочек земли освящен миллиардами человеческих жизней. Мне не нужно диких островов.»
___
— Если бы я еще вдобавок писала скверные стихи!
___
Ясно одно: когда я работаю, мне не хватает дня, когда я не работаю, мне каждая минута лишняя.
А так как вся моя цель: затравить день, как дикого зверя — ясно одно: надо работать.
___
Безделие — этим я никогда не грешила. Да и «грешить» не подходит, ибо грех — по наслышке — приятен.
Скажем так: безделием я никогда не болела.
___
Безделие; самая зияющая пустота, самый опустошающий крест. Поэтому я — может быть — не люблю деревни и счастливой любви.
___
«Пена» слов,— о господа, господа! (Читайте: о НН! НН!) — Но надо же как-нибудь делать дело любви, дело, которого Вы мне не даете делать?
Не могу же я с утра до вечера только стирать, только кормить Алю, только ходить в гости!
И вот — слова! Пена! Опьянение!
«Забвения! Только забвенья!
Мы ищем в писаньях своих!»
(Лохвицкая.)
135
У всех вас есть: служба — огород — выставки — союз писателей — вы живете и вне вашей души, а для меня это: служба — огород — выставки — союзы писателей — опять таки я, моя душа, моя любовь, мое оттолкновение, мое растравление, моя страшная боль от всего!
И — естественно — что я иду к себе, в себя, где со мной никто не спорит, где меня никто не отталкивает, в свой бедный разгромленный дом, где меня всё-таки любят.
И я не виновата, если из этого получаются стихи!
___
Какие сейчас слова, вместо «любовь».
Ю<рий> З<авадский> напр<имер> — «Это не должно быть названо», М<илио>ти напр<имер> «Откровение», НН напр<имер> «приятно» — а делают всё то же самое!
Или боятся, что как скажешь слово «любовь» сейчас же счет за ботинки или вексель на вечную верность.
А мне любовь — без «любовь» — оскорбление, точно я этого слова не заслуживаю — хотя бы в награду за то, что никогда ведь: ни векселей! ни верности!
___
А может быть — просто на просто — никто из них меня не любил? («Может быть» — восхитительно!) Не любил ни одной секундочки, потому и не сказал ни разу.— Мужчины слишком честны: люблю они говорят только той, которую любят — вплоть до женитьбы! — (Подвиг!) — А кто бы из этих — них — всех — на мне женился?
Так, делая всё, что полагается, по крайней мере хоть словом не лгут.
(А у меня глупая уверенность: раз целуешь — значит любишь! Мужчины не целуют par delicatesse de c?ur!) {из сердечной деликатности (фр.). }
— А у меня другое: мне нужно слово.
Для меня ведь: «les ecrils s’envolent, les paroles — restent!»{«рукописи исчезают; слова — остаются» (фр.).}
___
Старая истина — на моей шкуре обновленная! — Мужчины, целуя, презирают (более тонкие — себя, попроще — другого). Женщины, целуя, просто — целуют.
___
136
