ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
8
1920-1921
Почему не могу взойти, как ни хочется? — П<отому> ч<то> чувствую себя у него в комнате — лишней. Что это? Самолюбие? — Нет.— Я сколько раз — и как наглядно! — его переламывала.— Гордыня? — Нет. Скажи он мне: Отрекись! — отреклась бы — в слепую — наперед! —даже не спросив от чего.— Просто страх,— боюсь, боюсь, боюсь! Точно мне
144
железной решеткой загородили вход, нет, точно дверь наглухо забита.
И смешная, нелепая маленькая радость — успокоение какое-то, каждый раз, как замечаю (удостоверяюсь) что замка нет— дверь открыта.
— По старой памяти — что ль?
___
И, хватаясь за голову, с чувством, что всё обрывается: — «Господи! Какой мир я в нем потеряла!»
___
Коринна М?me de Staёl мне большое утешение. Во мне, действительно, соединены все женщины, когда-либо плакавшие и когда-либо державшие перо!
И совсем не знаю, что мне делать.
Силы неравны.
1) Он знает меня (вся далась в руки). Я его не знаю.
2) Для меня каждая минута — без него, ему — вообще — никто не нужен. («Ежели бы мои друзья умерли…»)
3) Для меня это отношение живое, длящееся, для него — конченное.
Вот у меня книжка стихов ему переписана. Дать так? — Ждать, когда попросит?
Вчера, на траве, лежу, читаю Коринну. Проходит он. Поднимаю голову. Касается рукой шапочки.
Я, подавая руку: — «Идете мимо, даже руки дать не хотите?»
— «Напротив, я же первый поздоровался.»
— «Я хочу с Вами помириться.»
— «Разве мы ссорились?»
— «Не знаю, я хочу с Вами помириться, я решила помириться с Вами в Троицын день,— он скоро?»
— «Не знаю.— Разве мы ссорились?»
— «М<ожет> б<ыть> Вы — нет, я — да…»
— «Ну что ж, давайте с Вами помиримся в Троицын день.»
Проходит.
— Что в нем? Не знаю.— Помнит ли вообще что-нибудь? М<ожет> б<ыть> это проще, чем кажется!
Увидел, что может полюбить — понял, что это нарушит его покой — вспомнил всю мою <пену» и — пока не поздно! — отошел.
— Не простившись! —
___
145
До моего письма и возвращения книг всё шло иначе, он нет-нет да находил на сскундочку свой прежний голос. Сквозь лед чувствовалось волнение.
Теперь же — непроницаемая стена. Всем существом чувствую, что для него НЕ СУЩЕСТВУЮ.
___
Дорогие правнуки мои, любовники и читатели через 100 лет! Говорю с Вами, как с живыми, ибо вы будете. (Не смущаюсь расстоянием! Ноги и душа одинаковы легки на подъем!)
Милые мои правнуки — любовники — читатели! Рассудите: кто прав? И — из недр своей души говорю Вам — пожалейте, п<отому> ч<то> я заслуживала, чтобы меня любили.
___
— Так и не поехали мы с Вами на могилку к Розанову. (Помните, в первую встречу, предлагали?)
___
— Наверное презирает меня еще за «дружбу» с М<илио>ти, не зная, что дружу-то я с ним сейчас так усиленно потому, что из его, М<илио>ти, комнаты видно, как проходит он, НН.
___
Слава Богу! — Хоть Бог в одном меня понял:
…«Ничего не можем даром
Взять,— скорее гору сдвинем»…
— И взымает с меня щедрую плату,— чтобы мне не двигать гор!
___
Алю дети в бальмонтовском салу дразнят «вошь» и кидают в нее камнями — хорошо одетые приличные дети -— мальчики и девочки — от 10?ти до 15?ти лет. И когда я сегодня заступалась за нее — «вы большие — и вы мальчики, т. е. рыцари» — под рев, визг, фыркание и беснование всего двора — несколько девочек хором:
— «Рыцари?.. Пффф… Хи-хи-хи… Хо-хо-хо… Эти времена прошли…»
— «Но взгляните какая она маленькая и худая!»
— «А мы большие и полненькие, и мы с такой выдрой играть не желаем, и она здесь никому не нравится, и пока она здесь не появилась, никто не кидался камнями»…
_____
146
Потом я — Мирре: — «Миррочка, Вы вот с Алей от детей терпите, а я от взрослых, только тысячу раз хуже.— Не надо плакать. Если бы я от каждой обиды плакала, я бы из слез не выходила…»
(Веселая перспектива для детей! Сначала камнями — в голову,— если не прошибут и выживут — камнями в сердце — а потом камень и на сердце и на голову — Жизнь.—)
___
Сегодня — по дороге к Бальмонтам за Алей — маленькая желтая собака — гладкая — с наморщенным носом, веселая, заигрывает, ластится.
И я, присев на корточки, обеими рукалш глажу, торопливо, чтобы не пропустить, больше захватить.
Дети и собаки,— вот все, что мне осталось из живых существ. Вчера, на Юбилее Бальмонта, говорю Вячес<лаву> Иванову о своей любви к нему — ему около 60?ти лет,— дозволено, кажется? — не в чем заподазривать? —
И он: — «Вы сейчас никого не любите кроме своей дочери? Вакантное место? — Что ж,— не отказываюсь…»
Как грубо.— Как верно.—
___
Юбилей Бальмонта. Речи Вячеслава и Соллогуба.
Гортанный волнующийся отрывистый глухой значительный — п<отому> ч<то> плохо говорит по русски и выбирает только самое необходимое — привет японочки Инамэ. Бальмонт как царь на голубом троне-кресле. Цветы, адреса. Сидит, спокойный и не смущенный, на виду у всей залы. Рядом, в меньшей кресле, старый Вячеслав — немножко Magister Tinte. На коленях, перед Бальм<онтом>, немножко выступая вперед, Аля с маком — как маленький паж — сзади Мирра — дитя Солнца — сияющая и упрямая, как молодой кентавр, рядом с Миррой — в пышном белом платье с розовой атласной сумочкой в черной руке — почти неподвижно пляшет цыганочка — Алина однолетка — Катя. А рядом с говорящим Вячеславом, почти прильнув к нему — какой-то грязный 15летний оболтус, у к<оторо>го непрестанно течет из носу. Чувствую, что вся зала принимает его за сына Вячеслава («бедный поэт! — Да, дети знаменитых людей… Хоть бы ему носовой платок завел… Впрочем,— поэт,— не замечает!»),— а еще больше чувствую, что этого именно и боится Вячеслав — и не могу — давлюсь от смеха — вгрызаюсь в платок…
147
Вячеслав говорит о солнце соблазняющем, о солнце слепом, об огне неизменном (огонь не растет — феникс сгорает и вновь возрождается — солнце каждый день всходит и каждый день заходит — отсутствие развития — неподвижность) — Надо быть солнцем, а не как солнце. Бальмонт — не только влюбленный соловей, но костер самосжигающий.
Потом приветствие английских гостей — толстая мужеподобная англичанка — шляпа вроде кэпи с ушами. Мелькают слова: пролетариат — Интернационал. И Бальмонт: «Прекрасная английская гостья» — и чистосердечно, ибо: раз женщина — то уже прекрасна и вдвойне прекрасна — раз гостья (славянское гостеприимство!)
— Говорит о союзе всех поэтов мира, о нелюбви к слову Интернационал и олюбвн к слову: «всенародный».— «Я никогда не был поэтом рабочих,— не пришлось,— всегда уводили какие-то другие пути. Но м<ожет> б<ыть> это еще будет, ибо поэт — больше всего: завтрашний день»… о несправедливости накрытого стола жизни для одних и неустанного голодного труда для других — просто, человечески, обеими руками подписываюсь.
Кто-то пробирается с другого конца залы. В руке моего соседа слева (сижу на одном табурете с Еленой) высоко и ловко, широким, уверенным нерусским движением — века вежливости! — взлетает тяжеленное пустое кресло, и описав в воздухе полукруг, легко, как игрушка, опускается тут же рядом. Я, восхищенно: «Кто это?» Оказывается,— английский гость. (Это было до выступления англичанки, я еще не знала.)
Широкое лицо, низкий лоб, прямой нос, много подбородка — лицо боксёра, косая сажень в плечах.
— Потом: каррикатуры. Представители каких-то филиальных отделений Дв<орца> Искусств по другим городам,— от Кооперативных товариществ — какой-то рабочий без остановки — на аго и ого читающий — нет, списывающий голосом! — с листа бумаги приветствие, где самое простое слово: многоцветный и многострунный…
Потом я с адр<есом> М<илио>ти.
— «Oт всей лучшей Москвы»… И — за неимением лучшего — поцелуй. (Второй в моей жизни при полном зале! Первый — Петипа.)
И японочка Инамэ — бледная — безумно-волнующаяся:
— «Я не знаю что мне Вам сказать. Мне грустно. Вы уезжаете. К<онстантин> Д<митриевич>! Приезжайте к нам в Японию, у нас хризантемы и ирисы. И…» — Как раскатившиеся жемчужины.— Японский щебет! — «До свидания», должно быть?
148
И со скрещенными ручками — низкий поклон.
Голос был глучоватый, ясно слышалось биение сердца, сдерживаемое задыхание. Большие перерывы между словами.— Искала слов.— Говор гортанный, немножко цыганский, личико желто-бледное. И эти ручки крохотные!
— «Русские хитрее японцев. У меня был заранее подготовлен ответ»,— и стихи ей — прелестные.
Потом — под самый конец — Ф. Соллогуб — старый, бритый, седой,— лица не вижу, но — думается — похож на Тютчева. (М<ожет> б<ыть> ложь.)
— «Равенства нет и Слава Богу, что нет. Бальмонт сам бы был в ужасе, если бы оно было.— Чем дальше от толпы, тем лучше. Поэт, не дорожи любовию народной.— Поэт такой редкий гость на земле, что каждый день его должен был бы быть праздником.— Равенства нет, ибо среди всех кто любит стихи Б<альмон>та много ль таких, к<отор>ые видят в них еще нечто, кроме красивых слов, приятных звуков. Демократические идеи для поэта — игра, как и монархические идеи, поэт играет всем, главная же ценность для него — слово.»
Вот приблизительно.— Искренно рукоплещу. Ф. Соллогуб говорит последним. Забыла сказать, что на утверждение: «Равенства нет» — из зала возгласы: — «Неправда!» — «Кому как.»
Кусевицкий не играл: «Хотел придти и сыграть для тебя, но палец болит», говорит о своем восторге, не находящем слов. Мейчик играет Скрябина, Эйгес «Сказку» (маленькие жемчуга) на слова Бальмонта.
Были еще женщины: П. Доберт в pince-nez, знакомые Б<альмон>та: Варя Бутягина (стихи) и Агнеса Рубинчик, но всё это неважно.
Главное: Б<альмон>т, Вячеслав и Сологуб. И Инамэ.— Описала плохо, торопилась.— (Куда?!)
___
Множество адресов и цветов. Наконец, все кончилось. Мы на Поварской. Аля (в моей коричневой юбке en guise de mantille {вместо мантильи (фр.)} — на плечах принесла для Л. П. М<илио>ти, думала что пойдет) с Еленой и Миррой впереди, я иду с Б<альмон>том — по друг<ую> сторону Варя.
У Б<альмон>та в руке маленький букет жасмина,— всё раздарил. И Б<альмон>т вдруг:
— «Я позабыл все мои документы!» (Об адресах.)
149
И: — «Мне не хочется домой! Почему всё так скоро кончается?! Только что вошел во вкус и уже просят о выходе! — Сейчас бы хорошо куда-нибудь ужинать, сидеть всем вместе, перекидываться шутками…»
И А<нна>Н<иколаевна>, идущая позади нас:
— «Марина! Знаете, как говорила Ниночка Б<альмон>т, когда была маленькая: «То, что я хочу — я хочу сейчас!» и еще: «Я люблю, чтобы меня долго хвалили!»
— «Весь Бальмонт!»
___
У дома Бальмонта нас нагоняет Вячеслав. Стоим под луной. Лицо у Вячеслава доброе и растроганное.
— «Ты когтил меня, как ястреб», говорит Б<альмон>т.— «Огонь — солнце — костер — феникс»…
— «На тебя не угодишь. С кем же тебя было сравнить? Лев? Но это «только крупный пес»,— видишь, как я все твои стихи помню?»
— «Нет, всё-таки человек! У человека есть — тоска. И у него единственного из всех существ есть эта способность: закрыть глаза и сразу очутиться на том конце земли, и так поглощать…»
— «Ноты непоглощаем, нерастворим…»
Не помню что.— О Венеции и Флоренции кажется. Мечта Б<альмон>та о том «как там по ночам стучат каблучки»,— и Вячеслав,— возвращаюсь в Царьград своей Мысли:
— «Человек — существо весьма проблематическое. Сфинкс, состояящий из: Льва — Тельца —
И Ангела… Так ведь?»
___
О себе в тот вечер не пишу. Радовалась Мысли, Слову, из людей — брату Володечки. Огорчалась фразой Вячеслава о «вакантном» (недалеко до «пикантности»,— о, низость!) — заглушенная — всей моей стихией Слова — тоска по НН.— Домой к нему! —
Думала о том, как когда я буду старая все будут читать, любить и знать мои молодые — сейчасешние — стихи! — И чествовать (к чему, когда — сегодня! — тогда! — не любили!) — А м<ожет> б<ыть> не доживу — умру — и все тетрадочки потеряются.
___
Безумие ли это во мне, моя непрестанная действенная {еще прочтут — девственная! (Примечание М. Цветаевой)} жизнь: Души — Мысли — Сердца? Вечная бессонница — и во сне — всего су-
150
щества. И что с этим делать в старости, когда сейчас уже — богатая всем, что дает Молодость — я со свойственным мне сердечным тактом — чувствую, что я на каком-то скользком пути с людьми (к людям!)
Точно между мной и человеком, не ровная земля, не квадратики паркетного пола, а наклонная плоскость.
(От меня — к человеку! \ Это определяет и мое движение к человеку и его продвижение ко мне. Впрочем я и не даю ему продвигаться — не дожидаюсь — точно эта наклонная плоскость к тому еще — жжет под ногами!)
___
НН! Многое в том, что еще со мной будет, мною будет сделано — дело Ваших рук.
Пока у меня только — нового — усиленная невозможность быть с людьми 3-го и даже 2-го сорта,— пытаюсь — и не могу.
И тихое, покорное отчаяние: принятая безнадежность.
___
Аля «вошь», а я ищу себе заместителя для «вакантного места». Хорошо с ней поступают дети, со мной люди, с обеими — Бог?
___
Найду ли я когда-нибудь человека, к<отор>ый настолько полюбит меня, что даст мне цианистого кали, и настолько узнает меня, что поймет, будет убежден, что я никогда не пущу его в ход раньше сроку.— И потому, дав, будет спать спокойно.
___
Когда говорят о мнительности — мелочности — болезненном самолюбии братьев Гонкуров, мне всегда хочется сказать:
1) Вы все в броне, с них кожа содрана.
2) на похоронах младшего старший на глазах у всего Парижа поседел. (Разница и физической породы, т. е. душа окончательно завладела телом.)
3) Обычная забота каждого обывателя о своем пищеварении у Гонкуров просто перенесена в область души. Чем одно болезненнее другого? Мелочнее? Недостойнее? — Никто же не удивляется, когда человек озабочен тем, что у него живот болит.— И не судит.— Предлагает капель.
___
151
Презираю мнительность тела и, страдальчески, проникновенно,— зная цену! — принимаю, оправдываю — до небес возношу — мнительность души.
___
J’etais faite pour etre tres heureuse, mais… {Я была рождена для большого счастья, но… (фр.)}
NB!
Мне надо еще любить Mme Roland.
Слава Богу, что я не еврейка! Мне и так уж кажется, что со мной говорят только из жалости (одна — и ребенок умер — и с мужем разлучена — и Аля такая худая — и к тому же — талантливая, кажется.)
При первом же «жидовка» я бы подняла камень с мостовой — и убила.
___
Откуда это у меня — с детства — чувство преследования? Не была ли я еврейкой в Средние века?
Во всяком случае — если мне суждено когда-нибудь сойти с ума — это будет не мания Величия!
___
