ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
8
1920-1921
Что я еще люблю в природе: это превозможение.
Опасные переходы, (Mauvais pas {труднопроходимые места (фр.)} в Альпах 11?ти лет!) — скалы, горы, 30тиверстные прогулки,— действенность!
Чтобы все устали, а я нет! Чтобы все боялись, а я перепрыгнула! Чтобы никто ничего не нес, а я всё! И чтобы все жаловались, а я бежала! — Приключение! — Авантюру! — Казанову в природе. Но не только Казанову!’
В природе — в такой природе — я более, чем когда-либо — тот юный спартанец с лисенком.
Больно — трудно — ноги не идут,— нет, буду смеяться, буду бежать, возьму на себя все тяжести!
Чем труднее — тем лучше! Только тогда живу.
160
Ту блаженную, божественную, олимпийскую природу, где я только зритель, я д<олжно> б<ыть> не люблю par exces de sensibilite {от чрезмерной чувствительности (фр.).} — я опустошает она меня так только потому что я ее слишком сильно чувствую,— каждое дуновение.
— Как Музыка — как любовь.
___
Вообще, мне, чтобы быть счастливой, т. е. в полном владении св<оих> сил, надо не выходить из колеи.— Некая regle monastique {монастырское правило (фр.).} — твердая Основа — Устав.
Днем — Ремесло, вечером — Беседа, ночью — Ночь, стихия ночи,— Я.
И только не любовь, так чудесно, так с первой секунды и так надолго — сбивающая с пути!
Основа моя — спартанство.
___
Кончила Коринну Эпиграфом ко всей книге могла бы поставить наполеоновское изречение наоборот:
Du ridicule au sublime il n’y a qu’un pas, Madame. —{Oт смешного до великого всего один шаг, сударыня — (фр.).}
Фабула, местами, каррикатурна.
Ну что такое этот Освальд?
На протяжении всех <цифра не вписана> стр<аниц> он только и делает, что видит привидение своего отца и падает в обморок.
А сама Коринна, к<отор>ая, кроме того, что ее и — за что ее — коронуют на Капитолии, еще и danse a merveille, и pince la harpe a merveille, touche le pinceau a merveille, и excelle dans la tragedie, и conserve de la dignite dans l’opera comique {чудесно танцует, и великолепно играет на арфе, прекрасно владеет кистью и превосходна в трагедии, и сохраняет достоинство в комической опере (фр.).} и т. д. и т. д. и т. д.
Вся фабула — сплетение неправдоподобнейших нелепостей — и вместе с тем: гениальная книга, ибо ГЕНИАЛЬНАЯ душа, и плачешь с Освальдом и над Освальдом, и плачешь с Коринной и над Коринной — и с Освальдом любишь тень отца, и со всем peuple romain {римским народом (фр.).} преклоняешься перед колесницей Коринны.— Гениальная книга.
И неправдоподобность
<Далее одна треть страницы не заполнена.>
___
161
Духов день 1920 г. <Дата не вписана.>
— Проходит. —
Для меня вся земля — philtre amoureux,{любовный напиток(фр.).} поэтому — может быть — и проходит.
А НН (о к<отор>ом больше всего — д<олжно> б<ыть> по старой памяти — думаю здесь, в книжке) встречая меня в графском саду, м<ожет> б<ыть> думает так, как мужик, глядящий на тучу:
— «Слава Богу! — Пронесло!»
___
Никогда — когда дело касалось — моего страдания — не через другого! — непосредственно! — моего! — не просила Бога:
— «Да идет мимо чаша сия!»
___
Каждый мой стих — последнее, что я знаю о себе — самая, самая, самая последняя секундочка, точно наконец стоишь ногами на линии горизонта.
(Тот же обман.)
___
Проверяю на себе — Любовь.
Любила? — Да.— Хотела умереть? — Да. Знала, что пройдет? — Знала.— Верила, что пройдет? — Нет! — Что случилось? — Ничего. Читала Коринну, любила Коринну, Освальда и Mme de Staёl, любовалась голосом Худолеева, читавшим стихи Байрона, которые пронзали, писала в записную книжечку, усиленно думала о своем отношении к природе,— долго глядела нынче в лицо старому Грёзу и юному Бонапарту (его портрет) — вчера Адриэнна Лекуврёр: мир, где я дома! — плащ и улыбка Мориса Саксонского (предок Жорж Санд!) — ничего не случилось — жизнь случилась.
___
Любила я за это время — и м<ожет> б<ыть> больше всего оторвали меня от НН: Mme de Staёl и букет belle-de nuit,— мое двойное оправдание!
___
162
И потом: когда вся сила, весь смысл, всё очарование человека в доблести, долге, верности слову — как мне отнестись к такому поведению:
больше недели тому назад просила зайти размазать окно и заколотить ящики — ни слова.
держит у меня целую груду моих любимых книг — ни слова.
А этот торг с Алиным портретом и Сережиными книгами? (Торг — со мной!!!)
А это тупое — в лицо — признание в нелюбви к Але — а за что? — «не улыбка, — гримаска! Улыбаются дети»… (Я не злопамятна,— но ни одна мать не простит!)
— Во что мне всё это оценить?
___
Встретила его сейчас в саду Соллогуба. Он каменный, я каменная. Ни тени улыбки.
Когда я его любила, я была убеждена, что он в этом убежден,— мне это даже было неприятно.
Теперь, когда не люблю (сухо дерево, завтра пятница!) — убеждена, что убежден и в этом.
Только не знаю, как быть с его книжечкой?
Стоит ли оставлять у него в руках — этот не потеряет! — сей столь grand effet d’une si pietre cause? {мощный эффект из-за такого пустяка (фр.).} —
«Aus meinen grossen Leiden
Mache ich klesne Lieder»
{«Из муки моей нестерпимой
Рождается песенок стая» (Пер. В. Зоргенфрея.)}
(Может> б<ыть> Schmerzen {боли (нем.)} — и не знаю кто: Heine или Goethe?) а иногда и:
«Aus meinen kleinen Leiden
Mache ich grosse Lieder/Worte j
{«Из моих маленьких горестей
Я создаю великие песни/слова…» (нем.)}
Впрочем, все Leiden {горести (нем.)} (особенно физические и любовные!) малы, когда прошли.— Малы и — немножко — презренны?
___
163
Если бы мне дали в руки склянку и сказали:
— «Каждый глоток — час счастья — т. е. тебя же на вершине себя! — каждый глоток — час счастья — и день — месяц,— год de moins {долой (фр.)} (NB написать — найти по русски!) — в твоей жизни — как часто в год — месяц — день — час я бы пила,— нет, сумела ли бы я — не выпить сразу? — оторваться, чтоб пить еще? (Ради новизны — глотка!)
___
И коварный вопрос: а опиум — эфир—etc? Почему — ни разу, никогда?
А краска для волос — для ресниц — для губ? Тот же ответ: — первое, что отвечаю:
— «Мне не нужно.» Потом, глядя в глубь, постепенно:
— Мне и так хорошо.
— Если опиум — более я, чем я — не хочу опиума.
— Я и так — более я, чем я.
— Я и так — мне и так — нельзя же обкрадывать нищих!
___
Я любила всё в мире с одинаковой страстью: — хотела перечислить — улыбаюсь — руки опускаются!
А в жизни — всё равно как и где бы я ни жила — я бы все равно была нищей.
П<отому> ч<то> Солнце, заходящее\садящееся за <слово не вписано> моего собственного Версаля одинаково бы не скатилось мне в колена моего пестрого — как райское оперение — платья, как-то Солнце, что ежевечерне садится\заходит над совет<ской> Поварской.
___
Тонко отмечено Худолеевым:
A. Dumas неверно выбрал основу Дамы с Камелиями, предпочтя патетической любви барона (сходство с покойной дочерью) — ничтожного — кровь с молоком — Армана Дюваля.
___
Удуши тоже своя beaute du diable. {свежесть молодости (фр.)}
___
164
Старый полубезумный Грёз, в самую бурю Революции не пожелавший снять красного камзола и шпаги, и так, в красном камзоле и при шпаге умирающий с голоду по ревущим площадям Парижа,— и такое в ответ этому встает в моем сердце, что опускаю перо.
___
Привкус невысказанного презрения.
(О поцелуе.)
___
Срышали ли вы когда-нибудь, как мужчины — даже лучшие — произносят эти два слова:
— «Она некрасива.»
— Не разочарование: обманутость — обокраденносгь.
Точно так же женщины произносят:
— «0н не герой.»
___
Господа, поймите: был Мюссэ и писал.
Есмь я — и должна писать то, что писал Мюссэ.
(Мой перевод!)
Поймите, но не жалейте: ибо я не перевожу.
___
У Бальмонта:
— «Чем же Вы так заняты?» — «Да вот. перевожу Мюссэ.» — Отвечаю с полным сознанием правоты такого дела.
— «Перевожу Мюссэ» — и всё.
А если бы я ответила «пишу» — знаете, как бы это было? — Торопливым голосом, низко наклоняя лоб к набиваемой папиросе:
— «Да вот, гуляю с Алей, читаю, стираю, пишу немножко… — Дать Вам папиросу?»
О, низость моего славянства!
___
Что мне дали славянство? — Право его презирать.
(Раз — мое!)
<Далее половина страницы не заполнена.>
___
19 pyccк<oгo> мaя 1920 г., среда.
Сейчас у меня три радости: Вячеслав Иванов — Худолеев — и НН.
165
Вячеслав Иванов — Царьград Мысли, Худолеев — моя блаженная Вена (династии Штрауссов!),— НН —моя старая Англия и мой английский home {дом (англ.)}, где нельзя — не дозволено! — вести себя плохо.
Сегодня чудесный день. Он начался вчера. Я целый день спала —никогда не случалось! — так — вдруг — нечаянно — неудержимо — и так блаженно! — такие сны! — Как никогда — ночью! И эта постепенность засыпания. Ночью сваливаешься, как в колодец — раз и готово! Засыпаю обыкновенно при свете, иногда двойном — дневном! — с книгой в руках, часто одетая.
А здесь — крики детей со двора, стук выколачиваемых ковров, вдруг тихо, спишь почти, опять птичий (детский) вскрик, вздрагиваешь: спала? — нет? — сердце бьется, (тела точно нет), точно оно одно живо в теле.
И богатство — спешка — избыток — смена снов. Громкие голоса, нескончаемый рокот спора, весь сон спорщический (это моя бессонная душа мстит за сон), иногда даже без слов.
Какие-то полеты: огромные пустые здания, проволока, преследования,— я одна летаю! — нескончаемые страшные лестницы…
И, когда проснешься, нельзя — невозможно! — не спать опять.
Так было вчера. Когда, наконец, поняв, что ведь так и никогда не встать можно, я ничего еще не понимая, блаженная и очень бледная, пошатываясь подошла к столу — стук в дверь — (парадную) — легчайший.
Снимаю засов (спинка стула, работа М<илио>ти) — Вячеслав! В черной широкополой шляпе, седые кудри, сюртук, что-то от бескрылой птицы.
— «А вот и я к Вам пришел, Марина Ивановна! К Вам можно? Вы не заняты?»
— «Я страшно счастлива.»
(До задыхания! Единственное, что во мне перебарывает опущение,— это Восторг.)
— «Только у меня очень плохо, такой разгром, всё поломано. Вы не бойтесь, там у меня лучше…»
— «Это мы здесь будем сидеть?»
(Беспомощно и подозрительно озирается: столы, половины диванов, отовсюду ноги и локти стульев и кресел, кувшины, разбитый хрусталь, пыль, темнота…)
166
— «Нне-ет! Мы ко мне пройдем. Слава Богу, что Вы не видите, иначе бы Вы…»
— «Иначе бы я сказал, что у Вас то же, что у меня. Я ведь тоже ужасно живу,— неуютно, всё поломано, столько людей…»
Входим.
— «А где Ваша дочь?» — «Она с Миррой Бальмонт в д<оме> Соллогуба».— «Во Дворце Искусств?» — «Да.»
— «Как у Вас неуютно: темно, такое маленькое окошечко. Скучно жить?»
— «Нет, всё — только не это.»
— «Но ведь Вам же трудно, денег нет. Вы не служите?»
— «Нет, т. е. я служила 5 1/2 мес.— в Интернациональном К<оми-те>те. Я была русский стол. Но я никогда больше служить не буду.»
— «Чем же Вы живете? Откуда Вы достаете деньги?» — «А так,— продаю иногда, т. е. мне продают, иногда просто дают, теперь паёк, так,— не знаю. Мы с Алей так мало едим… Мне не очень нужны деньги…»
— «<Но вещи же тоже когда-нибудь истощатся?»
— «Да.»
— «Вы беззаботны?»
— «Да.»
— «Но ведь можно взять какую-нибудь другую службу…»
— «Я совсем не хочу служить,— не могу служить. Я могу только писать и делать черную работу — таскать тяжести и т. д. И потом столько радостей: вот Коринна Mme de Staёl напр<имер>»…
— «Да, идеальных утешений много.— А Вы одна живете?»
— «С Алей.— Впрочем, здесь наверху еще какие-то люди, очень много, постоянно новые…»
— «И это всё Ваши вещи?»
— «Да, обломки, остатки. Я чувствую, что Вы меня презираете,— только — ради Бога! — я до последней минуты старалась отстоять,— но не могу же я вечно ходить следом и смотреть: крадут или не крадут? И кроме того я ничего не вижу…»
— «Ах, это Вы о сохранении вещей говорите? Нет,— разве можно уберечь! И при виде такого истинно-философского отношения к жизни, у меня не только не презрение, но — admiration»… {восхищение (фр.)}
— «Это не философское отношение, это просто инстинкт самосохранения души.— Как я рада, что Вы меня не презираете!»
167
— Я тогда сказал глупость — о вакантности — это со мной часто бывает.»
— «Нет, это была не глупость, я просто обиделась, но теперь это прошло, я так счастлива!»
— «Надо что-нибудь для Вас придумать. Почему бы Вам не заняться переводом?»
— «У меня сейчас есть заказ — на Мюссэ, но…»
— «Стихи?» — «Нет, проза, маленькая комедия,— но…»
— «Надо переводить стихи, и не Мюссэ — м<ожет> б<ыть> это и не так нужно — а кого-нибудь большого, любимого…»
— «Но мне так хочется писать свое!!! — Это, конечно, очень смешно, что я говорю, я знаю, что это никому не нужно…»
— «А это уже плохо,— как никому не нужно?»
— «Так — никому, я не в ту полосу, не в ту волну попала, но это нужно — мне, нужно же чем-н<и>б<удь>, утешаться, не могу же я только стирать, только варить…»
— «Что же Вы пишете? Стихи?»
— «Нет, стихов мне мало, пишу их только, когда мне надо к человеку и нельзя подойти иначе. Я страстно увлекаюсь сейчас записными книжками: всё, что слышу на улице, всё, что говорят другие, всё, что думаю я…»
— «Записные книжки — это хорошо, но это только материал. Вернемся к переводу Разве не хорошо — Бальмонт, переведший Шелли? — Как он его перевел,— другой вопрос.—
