Путь неприкаянной души (о Марине Цветаевой и не только)

Наталья ГВЕЛЕСИАНИ

Сборник статей и эссе

В грузинском языке есть слово «упатроно». Оно во всем своем своеобразии непереводимо, как не переводимы, не сводимы к одному слову многомерность и глубина. Буквально слово «упатроно» в приложении к субъекту, которого так называют, означает человека, над которым нет патрона. Ближайшие аналогии в русском языке: без царя в голове, шантрапа, безбожники, неприкаянные. Произносят это слово несколько свысока, но без выраженного оценочного компонента, скорее добродушно, чем осуждающе. Мне даже приходилось слышать, как словом упатроно наградили вдогонку молодых неугомонных людей, присовокупив к нему слово «дети» (эти слова соединяют довольно часто). Получилось – неприкаянные дети. И неприкаянные дети – они были туристами из России – услышав перевод фразы, с улыбкой заметили: «Наверное, так в Грузии называют хиппи».

Все эти смысловые и эмоциональные оттенки имеют прямое отношение к поэту, о котором пойдет речь в этой небольшой книге. Здесь собраны мои статьи и эссе о человеке из породы упатроно – Марине Цветаевой, которая во многом еще остается для нас темной лошадкой, неоткрытой планетой на поэтическом небосклоне, несмотря на обилие литературоведческих материалов о ней.

В статьях и эссе встречаются противоречия. И, вероятно, могут встретиться неточности. Это потому, что я – не цветаевед. Я – влюбленный в тему читатель, умеющий оформить свои размышления литературно. Не обладая глубокими познаниями в цветаеведениии (чем я не горжусь и что собираюсь со временем наверстать), но имея все-таки необходимый минимум знаний о жизни и творчестве поэта, я попыталась дать такой ее образ, каким он мне увиделся вне филологических изысканий.

Однако все высказанные – в разных местах и по-разному, порой, даже взаимоисключающие — предположения ни в коем случае не являются простой субъективной проекцией на образ Цветаевой интересующих меня проблем. Тут происходит другое. Марина Цветаева, как мне кажется, находилась в русле родственных мне поисков и поэтому раскрытие их внутреннего экзистенциального смысла – для меня не отвлеченная, а живая человеческая задача. Поэтому не торопитесь с выводами по ходу дела. И вообще – не торопитесь.

Наталья Гвелесиани

 

СОДЕРЖАНИЕ

1. Четвертое измерение Марины Цветаевой (статья)

2. О странностях любви — еще раз: «Письмо к Амазонке» М. Цветаевой (статья)

3. Марина Цветаева и аутизм?(эссе)

4. Когнитивный диссонанс заразен (эссе)

5. Логика островитянки (Эссе)

6. Не оправдывая, но понимая ( об отношении М. Цветаевой к дочери Ирине ) – эссе

7. «Идти против — вот мой девиз!» (эссе)

8. Классическая культура как шизогенный фактор (эссе)

9. Так с кем же боролись поэты-богоборцы? (эссе)

10. По каким критериям можно судить о личности поэта? (миниатюра)

11. Строгий самурай, или eвангелие от соционики (эссе-фэнтези)

12. Умеем ли мы любить… Цветаеву? (Миниатюра)

13. «Моя заботушка, Марина…» (Эссе)

14. Лицо и маска Марины Цветаевой как зеркало для героя (Статья)

15. Бабочка в мире куколок: марш-бросок от «нормы» к «шизофрении»

 

Список опубликованного в 2011г

«Четвертое измерение Марины Цветаевой» — журнал «Футурум АРТ » № 1 (26), 2011, Москва
«Так с кем же боролись поэты-богоборцы?» — журнал «Новая реальность» № 30 2011, Москва
«Логика островитянки» — журнал «Новая реальность» № 32 2011, Москва

 

 

 

Наталья ГВЕЛЕСИАНИ

 

 

 

ЧЕТВЕРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ

МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ

Она была каким-то Божьим ребенком в мире людей.

И этот мир ее своими углами резал и ранил.

Роман Гуль

 

Слово о детстве Поэта

 

 

Предисловие

Мне нравится, что Вы больны не мной,

Мне нравится, что я больна не Вами,

Что никогда тяжелый шар земной

Не уплывет под нашими ногами.

Всем, наверное, знакомы эти строки?

Ведь в какой-то мере они обращены и к нам, что станет

понятней из дальнейшего изложения.

Эта концепция сложилась у меня еще тогда, когда только начала знакомиться с творчеством Марины Цветаевой — она легла в основу моего эссе «Детская экзистенция», написанного в соавторстве с Ольгой Крулевой, где личностный подход Цветаевой рассматривался как один из частных аспектов некого явления. И только потом, несколько лет спустя, я стала углубляться в проблему и узнала, что думают о Марине Цветаевой другие — профессионалы и любители. Я узнала самые разнообразные версии о том, кем была Марина Цветаева в жизни. Все они сводятся примерно к следующему. Марина Цветаева была:

1. Поэтом предельной искренности и правды чувств. Ярчайшей солярной личностью. Человеком — Солнцем.

2. Лукавой поэтессой — гордячкой, создавшей о себе миф и сама в него поверившей.

3. Двоедушной демонической личностью — оборотнем.

4. Вздорной, истеричной бабой.

5. Практичной меркантильной дамой.

6. Несчастным, никем не любимым ребенком, который тщетно пытался стать всем матерью.

7. Несчастной, никем не любимой женщиной.

8. Вечным подростком — бунтарем.

9. Маленькой девочкой неловкою.

10. В глубине души — мальчиком.

11. Андрогинном, сочетавшим в себе женское и мужское начала.

12. Поэтом — мистиком, поэтом — философом.

13. Просто человеком, недостойным своего великого дара.

На этом фоне моя версия выглядит столь же убедительной…

Наверное, никто теперь так никогда и не узнает, кем была на самом деле Марина Цветаева. Но она добилась кое-чего из того, что хотела. По одному из ее мнений, важен не пишущий, а читающий. И каждый, глядя в это Зеркало, наверное, видит что-то свое, какую-то свою тему. Но каждому почти физически хочется вступить в Зазеркалье… Вот и я увидела свое.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

БЕЛАЯ СОБАКА

Что же мне делать, слепцу и пасынку

В мире, где наичернейший — сер,

Где вдохновенье, хранят как в термосе,

С этой безмерностью в мире мер?!

М. Цветаева

У стойки кафе, глядя на красующегося бельомма — хозяина… Я внезапно осознала, что я всю жизнь прожила за границей, абсолютно — отъединенная — за границей чужой жизни — зрителем: любопытствующим (не очень!), сочувствующим и уступчивым — и никогда не принятым в чужую жизнь — что я ничего не чувствую, как они, и они — ничего — как я — и, что главнее чувств — у нас были абсолютно разные двигатели, что то, что для них является двигателем — для меня просто не существует — и наоборот (и какое наоборот!).

М. Цветаева. Неизданное. Сводные тетради.

В автобиографической прозе Марины Цветаевой, к которой она обратилась в последние годы, самые проникновенные страницы посвящены детству. Более того — детство и является той стихией, из которой сотканы ее стихи. Стихией потому, что детство у Цветаевой — это не место и не время, а способ существования души — единственного подлинного отечества на Земле. Это — ее четвертое измерение. «Цветаева неоднократно утверждала, что все, что ей нужно познать, она познала «до семи лет», а дальше только училась это понимать», — пишет литературовед Г. Горчаков. В двух первых сборниках стихов она явно декларирует свое нежелание взрослеть. Однако исследователи больше интересуются чисто биографической составляющей. «Основной спор — «спор о детстве» — между исследователями происходит на уровне признания достоверности тех или иных фактов», — пишет тот же Г. Горчаков и указывает, что только В. Швейцер вносит новую ноту в этот спор предположением о том, что Цветаева писала не мемуары о своем детстве, а исследовала «феномен ребенка, обреченного стать поэтом», что трагическое мироощущение, которым проникнуто цветаевское детство, заложено в поэтах генетически. (Уточнит — не во всех поэтах, а в «поэтах без истории»: «О поэтах без истории можно сказать, что их душа и личность сложились еще в утробе матери… Они уже все знают отродясь… Они пришли в мир не узнавать, а сказать» (М. Цветаева «Поэты с историей и поэты без истории»). «Вовлекаясь все более и более в этот спор о детстве — резюмирует Г. Горчаков, — исследователи допускают полную непоследовательность, они по сути идут по кругу — вначале опровергают друг друга, а затем повторяют сами то, что опровергли».

На мой взгляд, все исследователи, в том числе и Г. Горчаков, видящий, как и многие другие, истоки цветаевского трагизма в ее детских обидах, упустили кое-что важное — может быть, самое важное в феномене Марины Цветаевой.

Попробую прояснить это с привлечением несколько эклектичного материала, непривычного для строгого литературоведения.

Мне кажется — редко кто из серьезных исследователей отмечает это — что у Марины Цветаевой было четвертое измерение в буквальном, а не аллегорическом значении, что соль поэзии Цветаевой, да и всей ее трагической жизни — в утверждении беспредельно-чистого восприятия, в непримиримо-яростном выгораживании пространства для той детской правды, которая не удовлетворяется привязанностью ни к кому и ни к чему, ибо таинственно полна памятью о Высшем.

«Вотще рвалась душа моя!» — эта строка пушкинского «К морю» любима поэтессой до самозабвения. Цветаевское признание — как крик: «Боже мой! Как человек теряет с обретением пола, когда вотще, туда, то, как начинает становиться лицом, с носом, глазами, а в моем детстве и в пенсне, и с усами… И как мы люто ошибаемся, называя это — тем, и как не ошибались — тогда!» Психея (душа) противопоставлена в ее поэтическом мире Еве (плоти) совсем не по случайным, психофизиологическим мотивом, как иногда полагают ультрасовременные интерпретаторы.

Восхищенной и восхищенной,

Сны видящей средь бела дня,

Все спящей видели меня,

Никто меня не видел сонной.

Отсюда в ошеломительно новом свете открывается так многих сбивающая с толку любвеобильность Цветаевой, ее страстное желание ворваться в судьбу каждого встречного (зачастую младшего по возрасту и сироте по духу) и раскрыть, выпестовать в нем «бьющим из сердца материнством, уст дочерство пьющих» («Федра») божественного Ребенка —

В тебе божественного мальчика

Десятилетнего я чту …

(«Ты запрокидываешь голову…»).

«Да, да, я их всех на так немного меня младших или вовсе ровесников чувствовала сыновьями… я помнить начала с тех пор, как начала жить, а помнить — стареть, и я, несмотря на бьющую молодость, была стара, стара, как скала, не помнящая когда началась», — скажет она, вспоминая студийцев-вахтагонцев, в самой, наверное, сокровенной своей вещи — «Повести о Сонечке».

Сонечка — это реальное лицо и в то же время частичка Софии Премудрости Божьей. Через нее осуществляется единение Марины с заоблачно-рыцарственным Володей, связанного незримыми узами с Христом, которого нигде не называют по имени, как незримо присутствующего, — все происходит недалеко от Храма Христа Спасителя. Цветаева прекрасно была в курсе поисков русских философов Серебряного века и поэтов-символистов, но переосмысляла все по-своему, с помощью личной мифологии, так свойственной маленьким детям, придавая большое значение случайностям, за которыми видела знаки судьбы. Среди взрослых недаром все время крутится маленькая Аля — дочь Цветаевой и ее второе «я», — которая тоже все видит по-своему и ведет дневник. Правда, из повести начисто выпал «быт» — другая сторона цветаевских взаимоотношений со своим вторым «я». Но об этом — потом. Интересно и то, что в повести нет почти ни слова о революции, которая грохочет в те годы снаружи — революцией Цветаева уже переболела с 12-ти до 16-ти лет.

Отмечу пока важную деталь, которую раскрою позже — глубинное, подлинное детство, в отличие от плотско-природного, сродни старости как синониму мудрости и, как следствие, многопечалию.

«Стих для М. Цветаевой, — это сотворение идеальных отношений с миром, душой другого — как частицей Единой Мировой Души, со своим Высшим «Я», тождественным Божественной Монаде, — пишет в своей философской работе Н. Шлемова. Творчество Цветаевой сеть высшее проявление Любви — «универсального самостояния, связи себя со всем, самопознанием в форме отношений, как имманентной способности человека эволюционировать».

«Творчество — это сотрудничество с высшими силами», — писала и сама Цветаева. На внешнем плане знающая Цветаева подспудно дает своим избранникам, равно как и читателям, «уроки» в форме исповеди — стихотворной ли, эпистолярной ли — и, страшно волнуясь, потому что предчувствует роковое несовпадение регистров, ждет отдачи в виде пламенного рождения души. («Если душа родилась крылатой, что ей хоромы и что ей хаты…»). При этом она, по всей видимости, в глубине души прекрасно осознает свою миссию учителя, гуру (как сказали бы теперь) — и, как минимум, с ранней юности. «Мне жаль, что я не знала вас маленьким. Каким вы были? — пишет 16-тилетняя Марина Пете Юркевичу, от которого она уже не ждет взаимности, так как уже получила от него вежливую «онегинскую» отповедь. — Я чувствую в себе бесконечный восторг перед каждым облачком, каждым заревом, поворотом дороги. И вот, Петя, мне бы хотелось и вам передать свою сладкую способность волноваться. Мне хотелось бы, чтобы Вы, благодаря мне, пережили многое — и не забыли его. Верьте и доверьтесь мне… Ни один человек, встретившийся со мной, не должен уйти от меня с пустыми руками. У меня так бесконечно много всего. Умейте только брать, выбирать». («Письма к П. Юркевичу»).

Позже этот мотив выльется в щемяще-величественные строки:

К вам всем — что мне ни в чем не знавшей меры,

Чужие и свои?! —

Я обращаюсь с требованьем веры

И с просьбой о любви.

(«Уж сколько их сорвалось в эту бездну…»)

И это не юношеская восторженность и не романтизм — привычно понятый романтизм. О необычности Цветаевой свидетельствует хотя бы уже то, что она еще в 1908г., в 16 лет предрекает победу социализма и то, что с ним потом произойдет:

«Идти против — вот мой девиз! Против чего? спросите Вы. Против язычества во времена первых христиан, против католичества, когда оно сделалось государственной религией и опошлилось в лице его жадных, развратных, низких служителей, против республики за Наполеона, против Наполеона за республику, против капитализма во имя социализма (нет, не во имя его, а за мечту, свою мечту, прикрываясь социализмом), против социализма, когда он будет претворен в жизнь, против, против, против!» («Письма к П. Юркевичу»).

Это своеобразное кредо анархиста — лишь одно из развернутых знамен ее любимого девиза «Против течения», которому она не изменит никогда и в котором свернуто еще многое, очень многое. «Нужно быть вечно на страже, как бы не свихнуться», подобно всем остальным — это ведь еще Пете Юркевичу сказано. И — в другом месте: «Все зависит не от нас, желающих чего-нибудь, а от нас, всегда чувствующих себя, ощущающих каждое биение своего сердца».

Замечательно реконструировала мировоззрение зрелой Цветаевой, с лежащим в его основе делением на существенное и вещественное, «собрав» его по крупицам из разных писем и записей, И. Кудрова. Помимо сидения в кафе, хождения по политическим и литературным собраниям и выставкам, «к суете, уводящей от существенного, она относит еще и деньги, войны, спорт, идеи, открытия, моду, общественную жизнь», деловую жизнь, «мужскую жизнь», зрелища, литературные течения, футбол, конгрессы — и даже лекции Бердяева!.. Есть, правда, в ее рассуждениях важная оговорка: все перечисленное «уводит» … если оно не получило преображения в мире души — «ибо тогда: вода — не вода — и земля — не земля».

«Бог дал Вам великий покой затвора, — пишет Цветаева Анатолию Штейгеру, — сам очистил Вашу дорогу от суеты, оставив только насущное: природу, одиночество, творчество, мысль…». («Письма к А. Штейгеру)

«В сущности, ее мир — это мир Вечного во временном», — говорит о поэте И. Кудрова.

Жажда, чтобы ее любили — это ведь жажда, чтобы себя любили — свою бессмертную душу и постигали ее через проекцию на самые разнообразные предметы. «Чтобы «Марина» — значило — мир, а не мир «Марина». («Письма к А. Бахраху»). Чтобы были в сем сомнительном мире «вероломны», то есть — «сами себе верны».

Никто в наших письмах роясь

Не понял до глубины

Как мы вероломны,

То есть — как сами себе верны.

А раз ее не полюбили, значит и себя не полюбили, не поняли… Не разглядели свою глубинную суть, свой собственный путь во Все: «Если мне, через свою живую душу, удастся провести вас в Душу, через себя — во Все, я буду счастлива. Ведь Все — это мой дом, я сама туда иду, ведь я для себя — полустанок, я сама из себя рвусь!». («Письма к А. Бахраху»).

В разных местах писем к П. Юркевичу читаем: «Тоска — мое обычное состояние». «Порой мне бывает страшно и откуда-то со дна всплывает что-то темное». Что же так гложет юную гимназистку, которая ждет революции и со скукой готовится к экзаменам по плохо дающимся ей алгебре и химии? Ведь это только на первый взгляд может показаться, что все дело в людях, к которым она не хочет «лезть за участием», «а сами они приласкать не догадаются». «Внешние неудачи, домашние скандалы, разные сплетни — ерунда, вот уж что меня не огорчает, а «вопросы» разные — мое горе. Хочется понять жизнь». Например, «однажды небо совсем померкло, а при свете луны поля сделались какие-то странные, грезящие, холодные. Вся оторванность человека от природы вдруг ярко стала мне понятна. И вышло так: люди — чужие, природа — чужая, далекая».

«Кто мы, откуда мы, куда мы идем? — наверное, Цветаева бы подписалась под этими словами Гогена. Мучительная глубина вглядывания в неразрешимую загадку бытия то и дело проглядывает за быстро проносящимися полудетскими, наивными мечтами о революции и вечно яркой жизни, полной незабываемых впечатлений. И — тут же — еще более горькое признание: «Как бы вам объяснить получше, почему мне там трудно жить. Видите ли, я сознаю свою полную непригодность для жизни».

Цветаева — живой человек и искренняя, теплая атмосфера необходима ей, как воздух. А этого почти нигде нет. Люди — как стены. «Тело другого человека — это стена, она мешает видеть его душу», — запишет она четыре года спустя. А пока — Юркевичу: «Я думала над тем, почему люди так одиноки. Ведь это же ужас, подумайте, это же проклятие. И ведь никогда люди, даже самые, самые близкие, не могут знать, что происходит в душе друг друга. Вот я говорю с Вами… и никогда не знаю, серьезно ли Вы говорите или шутя, не могу поручиться за то, что Вы понимаете мое настроение…».

Сами по себе земные радости — вне контекста конкретных человеческих отношений — поначалу не вызывают у нее аскетического желания отгородиться. Это потом ей предстоит пройти по всем кругам ада слишком человеческой любви и убедиться в ее иллюзорности, понятой еще до. «Я не боюсь пошлости, потому что знаю, что ее во мне нет», («Письма к П. Юркевичу). Пошлость — это когда таинства рождения в горнем мире чего-то Третьего так и не происходит. И тогда даже жаркая счастливая взаимность оборачивается — все в этом мире состоит из перевертышей! — невзаимностью, «тупиком»: «Точно двое друг в друга уперлись — и все стоит». («Сводные тетради»). И тогда — Разрыв… Причем, не по ее вине. «И кто-то нас друг к другу бросил, И кто-то снова оторвет», — писал поэт Иннокентий Анненский. А еще потому, что любовь по горизонтали неизбежно вырождается. Несбывшаяся счастливая любовь пушкинской Татьяны Лариной превращается в сбывшуюся счастливую любовь Анны Карениной, от которой хочется лечь на рельсы.

Литературоведы, которые, как Н. Доля, осуждают Цветаеву за то, что она предпочитала в отношениях роль Татьяны якобы для того, чтобы вечно терзаться и мучиться, то есть вечно наслаждаться невозможной, полной протеста и прихотей, страстной любовью, даже не подозревают, насколько в жизни Цветаевой, как и в действительном мире, все обстоит наоборот! Для Цветаевой-Татьяны неприемлема как раз страстная любовь — это за ней она отказывается признавать подлинность. Митрополит Иерофей Влахос пишет, что «для людей Божьих то, что мир называет естественным, является противоестественным, а так называемое вышеестественное переживается ими как естественное».

И все это у Цветаевой — так естественно, органично, без выведенного на поверхность мистицизма и мудрствований о Мировой Душе. Органично — значит, по определению, трагично, противоречиво, поскольку трагично и противоречиво в сем странном мире положение «пленного духа» и открытой, щедрой по природе души, замкнутой в непробиваемых стенах чужих личных пространств.

Любовь к ближнему снова и снова заменяется в ее судьбе на любовь к дальнему, которого вечно нет рядом, вроде нас с вами, грядущих читателей («Моему читателю — через сто лет») или кому-то вроде заочного — через столетие! — возлюбленного — герцога Рейхштадского, умершего век назад, на чей портрет 9-летнего «сломленного жизнью гениального ребенка» («Письма к П. Юркевичу») 16-летняя Марина едва ли не молилась («Это любовь? Я сама не знаю. Я бы теперь сказала — это жажда ласки, участия, жажда самой приласкать. Но сравниваю я свое чувство к Наполеону второму с своей любовью к Вам — и удивляюсь огромной их разнице» («Письма к П. Юркевичу»). И все это — чтобы раздвинуть пределы и парадоксальным образом прийти к тому же ближнему, но уже — со стороны духа. «Ухожу от вас, возлюбленные братья, чтобы вернуться к вам, — так, примерно, говорил кто-то из св. отцов — пустынников, удаляясь в затвор, — ухожу телом, прихожу духом». Все это Цветаева знает отнюдь не из их писаний.

Во многих религиозно-философских текстах прослеживается мысль о том, что люди, которые умеют жить здесь и сейчас — это святые и дети, при том, что святые — это те же вчерашние дети, только вновь умалившиеся. («Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в Царство Небесное» (Евг. от Мф — 18:3).

Все остальные трагически блуждают в поисках утерянного рая, а многие, впрочем, даже не помнят, что когда-то там были и, свыкшись с нынешним заурядным положением, даже находят в нем болезненную усладу.

«Да, что знаешь в детстве — знаешь на всю жизнь, но и: чего не знаешь в детстве — не знаешь на всю жизнь.» — так определила Марина Цветаева божественную детсткость души — через органическую связь с неким пра-знанием, про-зрением. То есть живым знанием, которое теплится в человеке до тех пор, пока его не утрамбовали знанием мертвым — заблудше-взрослым, якобы общезначимым. «Детство — пора слепой правды, юношество — зрячей ошибки, иллюзии, — напишет Цветаева в очерке «Наталья Гончарова». «История моих правд — вот детство. История моих ошибок — вот юность. Обе ценны, первая как Бог и я, вторая как я и мир».

Описывая в эссе «Мой Пушкин» свое детское мировосприятие, Цветаева вводит такое образное измерение как здесь и завтра.

Завтра — это и есть то самое сейчас, но далеко не сиюминутное, не обыденное. Не показатель времени, приуроченный к фотографической копии вещей, а скорее таинственный свет души, проникающий сквозь вещи-как-фотографии к вещам-как-они-есть-сами-в-себе.

Вот маленькая поэтесса едет в поезде к морю, видом которого она — в скором будущем — будет на всю жизнь разочарована.

«Море было здесь, и завтра я его увижу… Здесь и завтра. Такой полноты владения и такого покоя владения я уже не ощутила никогда. Это море было в мою меру.

Море здесь, но я не знаю, где, а так как я его не вижу — то оно совсем везде, нет места, где его нет, я просто в нем…

Это был самый великий канун моей жизни.

Море — здесь, и его — нет».

Образ, так чудно выношенный в детском воображении под впечатлением пушкинского стихотворения, оказался объемней, богаче реального объекта. Поэтесса с грустью признается: «Моря я с той первой встречи никогда не полюбила, я постепенно, как все, научилась им пользоваться и играть в него, собирать камешки и в нем плескаться — точь-в-точь как юноша, мечтающий о большой любви, постепенно научается пользоваться случаем».

Заблудший мир — плохой поводырь. Он водит юные души лишь одной дорогой — дорогой разочарований. Вот, взятый из Цветаевой же образец одного из таких жизненных отрезков на все том же пути к Морю:

«—Ася! Муся! Глядите! Море!

—Где? Где?

—Да — вот!

Вот — частый лысый лес, весь из палок и веревок, и где-то внизу — плоская серая, белая вода, водица, которой так же мало, как… на картине явления Христа народу. Это — море? И, переглянувшись с Асей, откровенно и презрительно фыркаем.

Но — мать объяснила, и мы поверили: это Гэнуэзский залив, а когда Гэнуэзский залив — всегда так. То море — завтра.

Но завтра и много, много завтр опять не оказалось моря, оказался отвес гэнуэзской гостиницы в ущелье узкой улицы, с такой тесноты домами, что море, если и было бы — отступило бы…»

 

Дорога разочарований… Человек только ею приходит в мир. Только так в него входим. Когда, появившись на свет, он видит разлитого повсюду Бога, ему указывают на мать и отца, словно боги — они, а когда у него высыхают слезы первого разочарования, то это обычно означает, что он к тем богам приспособился, а от своей божественной сыновности — отступил. Мир всегда указывает пальцем на что-то меньшее, называя это большим. И детская память, не выдержав столкновения с массовым авторитетом богов, в конце концов уступает свое великое знание. Врожденные структуры сознания, отвечающие за цельное, целостное мировосприятие, приходят в упадок, деформируются. В «жизнь» вступает еще один стандартный шизофреник, то есть субъект, пытающийся судить о целом по его жалким частям. Способный судить, но не чувствовать. Оперировать понятиями, но не видеть за ними надмирной сути. Исступленно искать любви и никогда не иметь ее в себе…

Человек словно обречен пожизненно принимать нечто меньшее за большее и, больно ударившись об это меньшее, думать, что это — предел.

Большинство из свернувших — свернувших с самого истока — заканчивают свои дни в бесцветной обыденщине. Многие становятся обитателями психиатрических больниц. И лишь некоторые, почуяв подвох, рискуют двигаться дальше через движение вспять. Назад! — к истокам! — в морскую раковину! И оттуда — снова в мир, где «я» и «Бог» — единство, а неразделенность.

«Утром по дороге к морю, Валерия:

—Чувствуешь как пахнет? Отсюда — пахнет!

Еще бы не чувствовать! Отсюда пахнет, и повсюду пахнет, но в том-то и дело, что не узнаю: свободная стихия так не пахла, и синяя открытка так не пахла.

Настораживаюсь». (М.Цветаева. «Мой Пушкин»).

 

Опыт прорыва за пределы ведом в первую очередь монахам, во вторую — «поэтам без истории, которые все знают отродясь», но более всего, на мой взгляд, — бродягам Дхармы. Это символичное название, данное Джеком Керуаком в своем известном романе поколению первых битников — предшественников хиппи как нельзя лучше указывает на родственную связь с пушкинско-цветаевским «вотще«. Бродяга — странник. Дхарма — путь Освобождения.

Бродяги Дхармы — это те же монахи и те же поэты, но только в одном лице. От классических монахов (но не Монахов ) они отличаются непринужденностью и самоиронией, а также тем, что, живя среди мира, редко следуют путем какой-либо одной, навязанной воспитанием религии, а предаваясь искусству, предпочитают незатейливость стиля — чем и отличаются от профессиональных поэтов.

Профессиональные труженики на ниве культуры часто принимают их за дилетантов, священнослужители — за одержимых, родственники — за блудных сынов, общество же в целом — за пустоцвет, то есть цветы, которые никогда не приносят плодов.

Среди этих людей тоже встречаются сорвавшиеся в бездну (болезнь)… И тем не менее даже такой — сорвавшийся — первопроходец, и в поэзии, близкой к молодежной культуре, такому герою воздается осанна:

она умерла оттого, что хотела любви без меры и без предела,

она упала оттого, что летела, и тело её уже не тело,

она замолчала оттого, что не пела, а говорить она не умела,

(Ольга Арефьева «Она сделала шаг»)

 

В наше замешанное на тотальном скепсисе время с постмодернистским отрицанием вектора в Трансцендентное, вечно юное это племя упорно держится за свой кратчайший путь к истине — не быть как все, не стремиться к предложенному стандарту. Понимая, что стандарт этот — нечто искусственно введенное и по сути абсурдное (при реализации этого стандарта и без того в неблагоприятных условиях жизни):

 

«К сорока годам у Барби появились: жених, сотовый телефон, инвалидное кресло, квартира.
И У МЕНЯ, И У МЕНЯ: жених в инвалидном кресле, квартира в нежилом доме, и телефон… по которому мне никто почти не звонит…»

(Наталья Медведева).

 

Не делать лишних движений!.. Испытывать природное отвращение к этому всеобщему «И у меня!». Откуда берется столь нелогичное стремление души, как и чем удерживается вопреки сопротивлению среды?

Ответ напрашивается сам собой — берется из детской памяти. Ею же и удерживается.

Рассказы людей, так или иначе соприкоснувшихся с хиппизмом, — а такие люди помнят свое детство дольше и ярче других, нередко с первых недель младенчества — свидетельствуют об удивительной вселенной — она воистину альтернативна нашей — всеобщей — плоскости.

Наряду со всем нам памятными живостью, полнокровием и красочностью внешнего мира в раннем детстве, непринужденные взрослые с долгой памятью отмечают его глубину и неоднозначность. Так, некоторые, помнящие себя с годовалого возраста, рассказывают, что окружающие казались им наивными, несмышлеными и неумными, они все делали не в такт с тем страшным величием, которое неприкрыто таилось, подобно буре, за стенами их мнимой стабильности.

Слово такт здесь имеет огромную смысловую нагрузку. Именно благодаря такту семилетняя Цветаева так не смогла рассказать батюшке на исповеди про свои сны с похожим на дога чертом: «Есть одно: его часто — нет, но когда оно есть, оно, якобы вторичное, сильнее всего первичного: страха, страсти и даже смерти: такт. Пугать батюшку чертом, смешить догом и огорошивать балериной было не-прилично. Неприлично же, для батюшки, все, что непривычно. На исповеди я должна быть как все». («Черт»).

«Огорошивать балериной» означало рассказывать батюшке уж и вовсе неприличное: «Но и раскаяния не было. Было — одиночество с тайной. То же одиночество с все той же тайной. То же одиночество, как во время бесконечных обеден в холодильнике храма Христа Спасителя, когда я, запрокинув голову в купол на страшного Бога, явственно и двойственно чувствовала и видела себя — уже отделяющейся от блистательного пола, уже пролетающей — гребя, как собаки плавают — над самыми головами молящихся и даже их — ногами, руками — задевая — и дальше, выше — стойком теперь! как рыбы плавают! — и вот уже в розовой Цветочной юбочке балерины — под самым куполом — порхаю». («Черт»)

От страшного таинственного величия, которое у досемилетней Цветаевой олицетворялось в «бесцветных, безразличных и беспощадных» глазах игрушечного черта, люди могли защитить таких экзистенциальных детей только за своими призрачными стенами. Но надо было как-то выживать и им тоже пришлось укрыться в предложенной реальности, хотя люди раздражали их уже своим отношением к природе, а некоторые даже доводили до бешенства издевательствами над бездомными животными. Одна девушка рассказывала, что родители даже застали ее вкушающей на четвереньках пищу из одной миски с кошкой. Жизнь их в этом внешнем мире была какая-то полусонная, походила скорее на фотографию былого. Былое просачивалось в тогдашнюю память проблесками сияния, наполнявшего душу то теплом и спокойствием, то страхом и трепетом. Порой возникали необычные видения, чаще всего пугающие.

Психолог Эрих Берн заметил в одной из своих работ, что младенцы, по-видимому, целиком пребывают в стихии чистой поэзии. (Сравним с цветаевским: «Идите в… детство, если можете — в младенчество. Там — корни» («Наталья Гончарова»).

В устах психологов это не положительный момент, а констатация факта, вытекающего из отсутствия у новорожденных жизненного опыта и абстрактного мышления. В фрейдистском толковании мир младенческих грез и переживаний — это концентрированное либидо, эквивалент бессознательного в его несублимированом виде.

Такого рода указатели — либидо вместо стихия — еще одно массовое — под прикрытием науки — отступление от того, что мы так романтично назвали божественной сыновностью. Постмодернистское перекодирование культуры, освобождая сознание от многих ложных мифов — политических, научных, культурно-религиозных — выплескивает, однако, вместе с водами и ребенка. В органической поэзии детей несомненно содержится жизненная сила (Эрос, либидо), но разве содержание исчерпывается силой? Что заставляет младенца выделять, включая в свою личность из познаваемого им мира людей то, что созвучно его поэтической среде, а от несозвучного — с отвращением отворачиваться?

Не имея мыслей и слов, младенец, по-видимому, способен охватить все то, что в дальнейшем выпадает из поля зрения под влиянием страха, авторитета, необходимости познавать среду непосредственного обитания, приобретать умения и навыки. Поэзия его отнюдь не сентиментальна, она символична, глубинно-мифологична и глубоко экзистенциальна.

Почему поэзия? Потому что стихия. Стихия обнаженной души. Вывернутая наизнанку Раковина в безбрежном океане Вселенной. Раскрытая в Океан Раковина — загадочна и бездонна. Но Раковина, став Каплей по неизвестным нам причинам, должна выделиться из Океана, а не раствориться в нем.

Какое мужество должно быть у ребенка, чтобы удержаться на вечно колеблемых волнах! И кто из нынешних смертных может стать ему опорой?!

Диалектика развития такова, что ребенок может выжить только обретя панцирь из умений и навыков, соответствующих обществу, в которое его забросила данность, соответствующих общественному, а не детскому способу познания. И в тоже время панцирь, сколоченный в процессе забвения и самозабвения — верный способ умереть, если, повзрослев, человек не предпримет деятельной попытки вырваться из своей временной крепости.

Его шансы тем больше, чем тоньше было в его детстве общественное сознание с идеями, которые носятся в воздухе и которые ребенок схватывает на лету без мыслей и слов остатками непрерывно разрушаемых здравых структур. И если педагогика отстает, — а практическая педагогика всегда отстает не столько в способах подачи этих идей, сколько в умении гениально их схватить цельным детским восприятием, — то это значит, что человек, не веря ей, двигался вслепую.

Движение вслепую, увы, очень часто — наилучший выход.

Остро чувствуя топорность любых воспитательных подходов, Лев Толстой даже призывал в своих педагогических статьях вовсе отказаться от попыток указывать молодому поколению какое-либо направление, в первую очередь потому, что осознавал всех стоящими на бездорожье. Цель образования вне отвергнутых им задач воспитания сводилась к простому уравниванию знаний между учителем и учеником, причем последний имел полное право перенимать лишь те знания, которые соответствовали его индивидуальной природе, а от тех, которые ее калечили — закрываться.

Очевидно, Толстой имел в виду неподавленного изначального Ребенка, который, пребывая вне принятых в обществе преходяще-косных критериев добра и зла, интуитивно способен удержать свою подлинность. Но проблема в том, что «отпадение» ребенка в больном обществе — процесс очень ранний, закономерный и трагически-неизбежный. Осознав это, Толстой в дальнейшем отошел от педагогики и углубился в религиозно-нравственную проблематику, отказавшись заодно от художественного творчества в духе классического реализма. Интуитивно Толстой прощупывал пути к глубинному реализму, но спотыкался о собственные рационалистические конструкции.

Впрочем, тенденция к глубинному реализму, как и Достоевскому, была ему свойственна всегда, — особенно в эпопее «Война и мир».

Касаемо непосредственного восприятия действительности ребенком, приведем несколько примеров.

Один наш знакомый вспоминал о своем школьном «недопонимании»:

Получив контрольную работу, он «долго медлил, тупил над заданием». К примеру, предлагалось порассуждать над таким определением из учебника, как «Общество — это часть материального мира«. При попытке обосновать его своими словами с привлечением полученных ранее знаний, мальчик впадал в недоумение, во-первых, уже от убогой пресности формулировки. Образы, связи, ассоциации, которые проносились в его голове, большей частью бессловесно, никак не складывались в столь одностороннюю картину. А между тем контрольное время подходило к концу.

С высоты теперешнего опыта он говорит, что если бы кто-то дал ему тогда понять, что у понятия «общество» есть множество формулировок, что знания об обществе не исчерпываются формулировками, он, вероятно, вовремя выработал бы, наряду с общим взглядом с высоты по-детски незащищенного полета, другой — узкоспециализированый подход к решению конкретно-ограниченого участка проблемы. На наш вопрос: «Но разве кто-то акцентировал твое внимание на однозначности? Разве разноплановость не прорисовывается логично в курсе школьных предметов?» — собеседник отвечает:

«В школьном преподавании наук нам не хватало чего-то, что обеспечивало бы их синтетическое восприятие. Это что-то можно назвать философией наук. Теорией теорий. Без этого связующего центра все распадалось на неприменимые к жизни знания, точнее, вроде бы наоборот применимые, но непонятно зачем. Ребенок ведь не хочет знаний затем, чтобы получше устроиться в жизни. Он хочет понимать жизнь, понимать, зачем все это? Не задумываясь, он подсознательно воспринимает как свое, кровное лишь то, что согласуется с высшими законами жизни».

Подобную же ситуацию я встретила в статье К. Ф. Вайцзеккера (немецкого физика и философа, директора (1969-80) Института Макса Планка) «Физика и философия»:

«Одна из основных трудностей, с которой я столкнулся, изучая физику, состояла в том, что слова и понятия, используемые людьми весьма эффективно при решении проблем, мне показались чрезвычайно сложными для понимания их значений, того, что в этих понятиях действительно стремились выразить. Поэтому, когда я узнал, что физики говорят о пространстве и времени, об энергии, о потенциальной энергии, о реальности, мне было трудно понять, что все это означает. С другой стороны, сначала я думал, что физики очень хорошо понимали их смысл поскольку могли хорошо использовать эти понятия. Но вскоре я обнаружил — во многих случаях знание физиков о способах приложения этих понятий объясняется просто тем, что они узнали об этом от своих учителей. Я обнаружил, что существовало общепринятое использование этих понятий без размышления об их смысле«.

Узкая школьная специализация вне высших духовных вопросов, (на которые никто, быть может, не может ответить, но надо же их ставить со всей искренностью!), вносит раскол в детскую психику. Дети не увязывают то, что им преподают с практическим опытом, с внутренними своими запросами. И постепенно приучаются относится к школе как к досадной необходимости отнимать время у настоящей жизни, еще отчасти натуральной, полной невинных забав. Мертвое, не увязанное с индивидуальностью знание, только захламляет, заземляет, уродует личность.

Вот рассказ еще одного «умственно отсталого»:

«Помню, как отталкивали меня не только уроки литературы, но и сама литература. Я в школьную пору совсем не читала книжек. Открыв учебник, скользила взглядом по какому-нибудь «салтыкову-щедрину» и — тут же захлопывала. Чувствовала, наверное, что автор не соответствует современности, глубинным ощущением жизни. Не чувствует еще одной ступеньки, на которую лучшие из нас поднялись. Точнее, наши учителя не чувствуют, что прошлому надо отдавать дань уважения, но не выжимки любви, которые они пытались из нас выдавить ложью восхищения. Зато, когда я случайно открыла страницу с «Преступлением и наказанием» — со мной случился настоящий культурный шок. Я впервые почувствовала сквозь буквы все — все: желтую пыль города, туман, одиночество, привкус депрессии. Это был мой класс! Я весь роман прочитала не отрываясь — до конца. Но прочувствовала — еще с одной странички, ею в книге могла стать любая. Как?! Наверное, мы с Достоевским шли вровень. Однако, учительница, словно не замечала основной проблематики романа. Напирая на набившие оскомину слова «тварь ли я дрожащая или право имею?», в то время как далее по тексту Раскольников сам говорит: «Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай: Когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил… так и знай!». Раскольников не каялся перед народом — «В чем я виноват перед ними? Зачем пойду? Что им скажу? Все это один призрак… они сами миллионы людей изводят, да еще за добродетель почитают… Так ведь они же сами надо мной смеяться будут, скажут: дурак что не взял, трус и дурак!» Раскольников ринулся от тоски «в возможность этого цельного, нового, полного ощущения.» Он все хотел выпрыгнуть из своей действительности. Действительности более не внешней, а внутренней! Он все размышлял, как он будет смотреть на мир после своей внутренней перемены — «Вот и вывеска, как-то я тогда прочту эти самые буквы? Вот тут написано: «Таварищество», ну вот и запомнить это а, букву а, и посмотреть на нее через месяц, на это самое а: как-то я тогда посмотрю? Что-то я тогда буду ощущать и думать?» Раскольников совершал поступки ожидая, что они переменят его в процессе действия. Туманно надеялся совершить «квантовый скачок» подкрепив к текущим мыслям, радикальное и не свойственное ему (пусть и кажущееся рационально бесцельным) действие. Он не знал, да и не думал о том, куда идти; он знал одно: «Что все это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не воротится, потому что не хочет так жить». Чувство неправильности этого «так» — это и есть экзистенциальное чувство. Удивительно, или вернее — не удивительно, Достоевский сам выделил курсивом слова «тогда» и «попробовать». Но учительница, руководствующаяся вероятно, методическим указанием для учителей, расставила акценты на второстепенном.»

Над чистым листом бумаги долго «тупят» лишь самые пытливые и бесхитростные. Как тут не вспомнить ненависть к гимназиям и ее неспособность долго в них удерживаться вроде бы никогда не «тупившей», с 6-ти лет писавшей стихи и с 10-ти — дневники Цветаевой и ее собственное признание, что она была «в детстве такая несообразительная, недогадливая» («Пушкин и Пугачев»). («Ибо сыны века сего догадливее сынов света в некотором роде». (Евг. от Лк, 16:8). А также учительскую подпись под первым французским сочинением: «Чрезмерное воображение и слишком мало логики», которую она не забыла и даже упомянула в анкете, присланной ей Пастернаком. Наводят на размышления и ее нелады с точными науками. Слово «точные» так и подмывает поставить в кавычки…

Над чистым листом бумаги «тупят» самые отчаянные.

Остальные с той или иной степенью легкости приучаются воспринимать, думать и отвечать по трафарету. Им не приходится рефлексировать над очевидными нестыковками взрослого мира, осуществлять каждый раз выбор не в пользу кратчайшего решения, а в пользу отсутствия явной пользы. Американская модель образования вконец делает ребенка приспособленцем, она преподносит ему трафарет на блюде в окружении пряников. В результате наши люди отстают от американцев в умении быстро проходить тесты на интеллект, но превосходят их в духовно-цельном и базово — теоретическом видении проблем. Скорость снижена за счет активации множества естественных связей, которыми обусловлено задание. Они вытекают далеко за пределы отдельно взятого задания.

Активация таких связей происходит на уровне подсознания, вначале — без мыслей и слов, что субъективно ощущается как пауза в мышлении, а перед экраном компьютера, где фиксируется время тестирования, ощущается — как интеллектуальный и моральный провал… Ходят исторические слухи, что результатом такого рода «тупежей» у юного Эйнштейна стала исподволь вызревшая теория относительности.

Но не все особо одаренные дети — а одарены они все — становятся счастливчиками, подобно Эйнштейну, Вайцзеккеру и др. На мой взгляд, некоторые случаи шизофрении — самого массового психического заболевания, в котором, по мнению психиатров, видны как в зеркале, в сгущенном виде многие аспекты душевного разлада современного homo sapiens, — можно рассматривать в свете нашей гипотезы утраченной целостности.

Для нас важна особенность шизофренического мышления, которая заключается в том, что больной осуществляет преждевременные обобщения там, где их не должно быть по законам здорового, не связанного с жизненным опытом смысла. Хотя формально — логически, вне связи с практической жизнью, такие обобщения возможны. Например, на вопрос: «Что объединяет между собой ножницы, катушку с нитками и наперсток?», больной отвечает, что во всех этих предметах содержатся круглые отверстия. Очевидное «предметы для шитья» странным образом ускользает из поля зрения либо оказывается на его периферии — в последнем случае опрашиваемый упоминает правильный ответ как один из вариантов. А ведь интеллектуальный уровень у незапущенных больных, в свете новейших научных подходов, как правило, не снижен.

Дело в том, что, оказавшись в раннем детстве между молотом и наковальней — между пугающе многослойной Вселенной с одной стороны и бегущей от нее плоскостью человеческой цивилизации — с другой, ребенок может подсознательно принять судьбоносное решение не входить в подсистему «Человечество», если в ней его что-нибудь радикально не устраивает, пугает. На практике осуществить подобное невозможно, он все равно войдет, но только наполовину, внешне, оставаясь бесчувственным к высшим смыслам чисто человеческого существования, пусть и системно ограниченным. Не зная глубинным чувством высшего человеческого смыслообразования, не пропитавшись его экзистенцией, он основательно запутывается с тем, что считается у людей частностями. И в конце концов, не увязав их ни с чем, смешивает частности в одну безразличную кучу, элементы которой он может группировать по любым, часто самым причудливым критериям, благо, что интеллект этому не препятствует.

По сравнению с замкнутой от Вселенной системой цивилизованного человечества — радикально протестуя против этой чисто человеческой замкнутости — он в силу своей недиалектичности сам становится… суперзамкнутой системой, равно от всех удаленной, бесконечно одинокой. Такие люди лишены социокультурного панциря и знают только два состояния: либо безусловную, мертвящую от всего отгороженность, либо столь же полную и непродуктивную распахнутость, когда Молот и Наковальня оказываются словно в центре их крохотного существа… У них словно нет себя, и поэтому в непознанном нет ничего, кроме страха.

Прирожденному Ребенку ведома иерархия, согласно которой человечество — лишь подсистема Вселенной, а Вселенная — подсистема некоего Центра, Источника, (Бога?), существом которого понизаны все уровни. Все это вместе он воспринимает из своей духовной пуповины цельно-поэтически. Человечество может быть адекватно-радостно принято им лишь как часть мировой гармонии. Для этого его должен встретить по выходе из родового канала такой же знающий, чуткий и восприимчивый взрослый, в симбиозе с которым ребенок учится дышать и жить в ритмах великого Дао.

Но, увы, общественное сознание еще далеко от того, чтобы переводить такие вещи в плоскость реальной повседневной практики. Родительская любовь, благодаря которой должно, по идее, осуществиться божественное единение Матери и Дитя на Оси Вселенной, ограничивается на деле чисто биологической заботливостью, часто в ней отсутствуют даже простая теплота и земная поэтичность. Что и становится мощным шизогенным фактором.

Отсутствие, при всем их духовном сходстве, с матерью душевного контакта (и даже, по всей видимости, биологического — мать не кормила ее грудью, и по всей видимости, в глубине души предпочитала ей сестру, которую выкормила сама) — кардинальная точка в судьбе Цветаевой, многое в ней предопределившая. Обида за это — осевая из всех обид.

Так и слышится голос психоаналитика: «Мама в детстве не любила, поэтому и была маленькой старушкой, так и не сумела стать нормальным ребенком и всю жизнь потом искала себя, маленькую».

Но Цветаева не говорит языком детских обид — она пластично использует этот язык для раскрытия фундаментальной подмены реальности (подлинного бытия — профаническим бытом), которая начинается вроде бы с невинных вещей.

Вот что пишет М.Цветаева о невольных попытках матери нарушить целостность ее восприятия:

«Глядя назад, теперь вижу, что стихи Пушкина и вообще Стихи… для меня до-семилетней и семилетней были — ряд загадочных картинок — загадочных только от материнских вопросов, ибо в стихах, как в чувствах, только вопрос порождает непонятность, выводя явление из состояния данности. Когда мать не спрашивала — я отлично понимала, то есть и понимать не думала, просто — видела. Но, к счастью, мать не всегда спрашивала, и некоторые стихи остались понятными».

Понятно, например, что в строке «Черногорцы? Что такое? — Бонапарте вопросил» и без ответа на вопрос: «Мама, что такое Наполеон?» («Как? Ты не знаешь, что такое Наполеон?» — «Нет, мне никто не сказал». — «Да ведь это же — в воздухе носится!»), что черногорцы — это черные люди в черных горах: на каждом зубце горы — как дети рисуют — по крохотному злому черногорчику (просто — чертику). А Бонапарте, наверное, красный. И страшный. И один на одной горе».

Оглупляющее, бессмысленное чувство войны схвачено и передано верно. Как у одного пятилетнего малыша, который на мой вопрос: «Что такое бог?», не задумываясь ответил: «Бог — это когда в церкви пахнет дымом». И вынес тем самым приговор бездушию формального богослужения, если не сказать больше — состоянию современной церкви: ее периферийности в жизни общества, оторванности от нужд личности. (Можно вспомнить восприятие церковной службы в храме Христа Спасителя досемилетней Цветаевой как стояние в холодильнике, а самих священников — как покойников.

«Эти воскресные службы для меня были — вой. «Священники пришли» звучало совершенно как «покойники».

—Барыня, покойники пришли, — прикажете принять?» («Черт»).

Услышав такое определение, родители в лучшем случае проведут с ним скучную нравоучительную беседу о Боге, которого ни они, ни он через них не чувствуют. И если он каким-то чудом сохранит свою бесхитростность до школьной поры, то, прочитав на доске тему сочинения «Что такое Бог?» внезапно почувствует себя таким дауном! Найдись у него слова, он скорее написал бы сочинение о том, почему он не может написать сочинение!

Здесь уместно упомянуть признание моего знакомого, которого я уже цитировала, что уже позже, сомневаясь во всем, он испытал пару раз, как ему кажется, опыт благодати, в котором у него «не было вопросов, но это не значит, что были ответы«. И тем не менее его недоумения органически разрешались.

Но и блаженная немота должна разрешиться собственной речью.

Старшеклассник так упрямо, не по своей воле медливший над листом бумаги, тот, что готов был променять себя на любого другого — понятливого (отцовское, после жалоб классной дамы, несмотря на всю его интеллигентность: «Ну, чего ты не понимаешь?» — «Ничего! Ни-че-го!» — «Нечего тут понимать. Просто зубри!»), ежась под скорбным взглядом учительницы, пытаясь лихорадочно просечь, какой именно ответ у доски ей нужен, ибо ответов несколько, но учительница, похоже, не чувствует в духе и силе ни одного — у учительницы нет выстраданного угла зрения, она какая-то потерянная — и поэтому любой ответ навеки обесценен и только усугубляет позор невысказанности. А на улице — такой постмодернизм! Он буквально носится в воздухе!

Настает день, когда ученик должен решить, кто из них двух ненормален: он или мир.

Отсюда видно, как цивилизованный мир — в целом — шизогенен. Душа в схватке с ним почти обречена истаять. Приходится только удивляться гению Льва Толстого, который высказывался в том духе, что никакая наука, будь то математика или история, сама в себе воспитательного значения не содержит, а если кто все же имеет непреодолимое желание кого-нибудь воспитать, то тот должен любить свою науку и верить в нее, любить ученика и верить в него. Просто напросто, легко и запросто. Не концентрируя внимания на воспитательных выводах, якобы следующих из наук специальными методами. Даже не помышляя о них за отсутствием оных.

Любовь как способ смыслообразования! Как субстанция, закладывающая и скрепляющая угол зрения в соответствии с высшими Законами Жизни! Вера формирует, закладывая содержание в жаждущие ячейки структуры. Становится незримой линией, проводящей интуитивно знаемую истину от одного угла зрения к другому — поверх наук и голов проводящей.

А еще Толстого по школьной привычке называют плохим философом!

Когда заключенному в «курятнике» Гадкому Утенку приходится делать какой-то смутный, мучительно-тягостный, в то же время, такой восхитительный, до жути притягательный выбор, самое большое его искушение — так радикально пересмотреть свое и всеобщее прошлое, что все прочие родичи по курятнику окажутся в стане бледных либо зловещих теней. Между тем как все тут — жертвы одного процесса: малоподвижного, но все же диалектического цивилизованного развития, которое наказывает самое себя топтанием на одних и тех же ступенях, пока не происходит — в глобальном бессознательном — интуитивного переворота на почве накопленных проб и ошибок. И мир может неожиданно перескочить сразу через несколько ступенек, как только становится готов — в направлении, указанном якобы отсталыми детьми и святыми.

В фильме Антониони «Забриски Пойнт» внезапно повзрослевшая героиня взрывает в собственном воображении буржуазную цивилизацию. Мира, который отнял у нее только что обретенного возлюбленного — чистого и наивного юношу-бунтаря — больше нет.

Для большинства такой удар — последняя точка в потугах детского сознания нащупать слабую доску в курятнике путем выбивания досок ногами. Вместе с курятником они, как правило, сжигают в собственной душе великую Поэзию или, прокляв Неузнанное, навсегда остаются в своих имманентных стенах, пополняя в культуре стан скучающих постмодернистов.

Но для Бродяги Дхармы подобный удар — как молниеносное становление личности. Прошлое сходится с будущим в точке настоящего, отсылая вожделенное здесь и сейчас к присно-памятному здесь и завтра, наводя мост от вещей-как-они есть к вещам-как-они-должны-быть. И — незримо — есть.

«Прощай, свободная стихия!» — написала обломком скалы семилетняя девочка Марина Цветаева на берегу природного моря, ни в чем, конечно, не повинного за то, что оно оказалось бледнее поэтической фантазии Царя природы — Человека, подчиненного Смыслу, которым пронизано с незапамятных времен все его существо.

Слог «пены морской» Марины упруг как парус: «Оттого ли, что я маленьким ребенком столько раз своею рукой писала: «Прощай, свободная стихия!» — или без всякого оттого — я все вещи своей жизни полюбила и пролюбила прощанием, а не встречей, разрывом, а не слиянием, не на жизнь, а на смерть.

И, в совсем уже ином смысле, моя встреча с морем именно оказалась прощанием с ним, двойным прощанием — с морем свободной стихии, которого передо мной не было и которое я, только повернувшись к настоящему морю спиной, восстановила — белым по серому — шифером по шифером — и прощанием с тем настоящим морем, которое передо мной было и которое я, из-за того первого, уже не могла полюбить.

И — больше скажу: безграмотность моего младенческого отождествления стихии со стихами оказалось — прозрением: «свободная стихия» оказалась стихами, а не морем, стихами, то есть единственной стихией, с которой не прощаются — никогда».

Стихия эта — Психея, Душа. И тут выбирать — не приходится.

Цветаевская мифология Психеи — точнее, один из ее аспектов — предельно ясно, но непривычно для нашего вещественного сознания, изложена в ее лиро-философском эссе «Письмо к Амазонке», где Цветаева, перечисляя разные уровни и градации любви и типы любящих, упоминает (всего одной фразой, вскользь, как бы стоящую за кадром — «великую любовницу, ищущую в любви любовную любовь и прихватывающая свое добро всюду, где находит его». А что такое, по Цветаевой, любовная любовь? «Любовная любовь — детство. Любящие — дети. У детей не бывает детей». (Эту мысль она неоднократно высказывает в разных письмах и статьях, причисляя к любящим любовной любовью еще стариков и поэтов — надо полагать, поэтов без истории). Но душа забывает о себе, сворачивается, затухает «падает». И тогда внутреннее «Я», желая спастись из своего мучительного, неосознаваемого нами плена, ищет идеальную Женщину — Мать с ее спасительным возрождающим взглядом, выводящим из небытия, Мать как посредника между этим миром и тем. Иногда — в буквальном смысле слова ищет женщину (вне зависимости от половой принадлежности своего естества). «Тут — ловушка Души. Попадая в объятья старшей, младшая попадает не в ловушку природы и не в ловушку любимой… Она попадает в ловушку Души». «Ей хочется любить, но… Она любила бы, если бы…» (попробую продолжить — если бы не необходимость возрождать природных, а не прирожденных — в себе — детей, следуя дурной бесконечности, закону самосохранения природы, которая «запрещая в нас то же, что запрещает Бог, делая это из любви к нам», делает это из любви к себе, «из ненависти ко всему, что не она». И если бы — а это самое главное — не необходимость любить других, — так плохо осознаваемая нами необходимость Свободы во Христе.

«И вот она в объятьях подруги, прижавшись головой к груди, где обитает душа» (курсив М.Ц.)

Далее Цветаева говорит что-то очень важное, что шокирует непривычные мозги — точнее, привычные, способные перепахивать лишь фрейдистские пласты: «Боль — это измена своей душе с мужчиной, своему детству — с врагом. А здесь врага нет, потому что — еще одно я, опять я, я новая, но спавшая внутри меня и разбуженная этой другой мной, вынесенной за пределы меня и, наконец, полюбленной». (курсив М.Ц.)

Отложим в сторону всю перипетию плотско-природных ловушек, которые так пристально отслеживают некоторые исследователи, воссоздавая глубоко ложно понятую историю взаимоотношений Цветаевой и Софии Парнок и начисто отбрасывая цветаевский эзотеризм. Ловушек, в которых оказывается душа в случае половой любви, — все эти жестко и подробно выписанные Цветаевой круги ада, в которых маленькое всегда с неизбежностью принимается за большое, а и без того раздробленное «я» все больше раздрабливается, за чем — в пределе — следует распыление в хаосе. (Такого рода любовь вызывает в ней силы хаоса, — пожалуется Цветаева одному из своих адресатов в разгар отношений с К. Родзевичем). Ибо: «Раз и навсегда: Богу нечего делать в плотской любви. Его имя — природное или противопоставленное любому имени — мужскому либо женскому — звучит кощунственно… Уже тем, что я люблю человека этой любовью, я предаю Того, кто ради меня, ради другого принял смерть на кресте другой любви». («Письмо к Амазонке»).

Попробуем понять, что означает для Цветаевой образ мужчины.

Литературовед Н.Доля, который интерпретирует «Письмо к Амазонке» как иллюстрацию общечеловеческих заблуждений, в том числе заблуждений поэтессы — гордячки, для которой — даже представить страшно — уж и собственный ребенок должен быть не от мужчины, а только от себя, любимой — иронизируя, делает, однако, весьма верный вывод о том, что у Цветаевой самая высокая похвала, которой может бы удостоен мужчина — это отождествление с женщиной: «Макс (Волошин) тоже женщина и мой <…> настоящий друг!» (Из писем М.Цветаевой). Тут Доля попал в самое яблочко. Это абсолютно цветаевский подход!

Мужчина в мифологии Цветаевой — это все плоское, косное, грубо-линейное, по-пилатовски логичное. В поэзии Цветаевой — нет мужчин. Есть рыцари. К «мужчине» относятся даже официальная церковь и государство: «Церковь и Государство? Им нечего возразить… пока они гонят и благословляют тысячи юнош на убийство друг друга». И отвергая «мужчину», в идеале мы должны прильнуть не к груди земной женщины, а обратиться с теплой молитвой к Божьей Матери — совершеннейшему воплощению человека и Вечной Женственности, Софии Премудрости Божьей. И, только воскресив в себе в ее Энергиях, под ее Благодатным оком, внутреннего Ребенка, который суть не мальчик и не девочка, а Душа в Святом Духе, можно обрести подлинного жениха — Иисуса, который суть тот же мудрый Ребенок с рыцарским забралом — забралом из Любви. (У Цветаевой нет этих последних рассуждений, но нетрудно додумать, двигаясь в сторону, противоположную от псевдофрейдистских толкований).

«В детстве, когда наше воспоминание о Родине еще ярко, мы наделяем окружающие пейзажи рудиментами сакрального значения, прикрепляя к ним архетипы», — пишет философ и эзотерик Александр Дугин (А. Дугин, «Русская Вещь»).

А. Дугин пишет: «Росток души ребенка, даже без специальной практики традиции, окачествляет пространство, где он появился на свет, сделал первые шаги изнутри вовне. Сад, двери, окна, крыши, деревья — все принимает в себя архетипические токи, изливая онейро-родину на «малую Родину» тела. Кочевничество, номадизм брутально обрубают это свойство. С этим связан ритуал детского травматизма и обряд обрезания. Крайняя плоть осознается как магическая пуповина, связующая телесный организм с эротическим телом души внутри и внешним миром снаружи. Обрезание втискивает андрогинную душу… в поляризованное гендерное тело, делая возврат невозможным. Обрезанные мужчины становятся мужчинами окончательно, бесповоротно. Разрушается мост непосредственного — «монифестационистского» — процесса» (А. Дугин. «Русская Вещь»).

Я не буду сейчас разъяснять каждое слово в сложном отрывке из автора, посвятившего многие годы изучению религиозного эзотеризма и делящего все религии на креационистские, в которых присутствует живой контакт с божеством и его проявлениями, и манифестационистские, во многом десакрализированные, профанические, где такой контакт невозможен. Выделим главное: мужчина в сакральном смысле противоположен ребенку и сравнение это отнюдь не в его пользу.

Отсюда — через вскрытие глубинного смысла — совершенно иначе можно проинтерпретировать ставящую всех в оторопь цветаевскую фразу: «Также опускаю редкий случай души тоскующей, ищущей в любви душу и, стало быть, обреченную на женщину». То есть люди, ищущие в любви душу, обречены на женщину в качестве второй половины (все — и мужчины, и женщины). Но у Цветаевой-то речь идет о процессах бытийных, а не бытовых. Бытовая сторона ясно изображается ею как неизбежное нарастание аномалий по мере удаления от Истоков, причем, двуполые отношения в обезбоженном мире ненормальны так же, как и однополые.

Вдумаемся, ведь и у В. Соловьева чистые души взыскуют Вечную Женственность. А она, по Цветаевой, может быть присуща всем — и женщинам, и мужчинам. Женщина на образно-мифологическом плане цветаевского эссе — это вовсе не природная женщина! Ею вполне может быть мужчина. (Для сравнения — в православии выражение блажен муж может относиться также и к женщинам: «Если с таким крепким мужеством слабая жена отражает от себя грех, то и она блажен муж, воспетый Давидом» (Св. Игнатий Брянчанинов).

Если немного додумать, на что Цветаева и рассчитывает, то выстраивается удивительная цепочка — иерархия (все это не имеет отношения к реальному раскладу полов в плотском мире, так как внизу, в «области внешней тьмы», все строится с точностью до наоборот: здесь последние — первые, а первые — последние). Задача человека — перестать быть «мужчиной». «Мужчиной» можно перестать быть, только раскрыв в себе вечно женственного ребенка (равно как и рыцарственного). Женщина, душа, мальчик, девочка, любовь — по сути, синонимы одной субстанции. А сердцевина ее — ребенок. Обыкновенная женщина — тоже «мужчина». Правда, обыкновенная женщина все-таки выше обыкновенного мужчины. («Впрочем, чудовищ среди женщин не бывает»). Но Женщина-Дочь, обращенная к Женщине-Матери, выше Обыкновенной женщины, как еще более приумноженная Женщина. Еще выше — Женщина-Мать, любящая другую, а не только себя в ней, маленькую. Еще выше — «голая Душа», Великая любительница Любовной Любови. Еще — Мировая Душа, обрученная с Женихом, который суть Все Сразу: Любовь и Источник, Тело и Логос, Потенция и необъятная Мечта… Который суть Играющее Дитя, каким увидел его в своих интуициях Гераклит.

Ребенок — рыцарь герцог Рейхштадский, — «гениальный, непризнанный, несчастный мальчик», каким он увиделся ей на портрете — был, по-видимому, ранней цветаевской проекцией действующего через нее архетипа божественного Ребенка в его приближении к абсолюту. («Может быть, так любить нельзя живых» («Письма к П. Юркевичу»). Недаром в переписке с Р. М. Рильке, которого она считала однородным с собой существом, небожителем, то есть поэтом, который, по ее собственным словам, по определению преодолевает (должен преодолеть) жизнь, Цветаева восторженно константирует: «Райнер Мария – это звучит по-церковному, по-детски, по-рыцарски. Ваше имя не рифмуется с современностью, оно – из прошлого или будущего – издалека». У юной Цветаевой было мифологическое, а не только лишь романтическое сознание, как иногда полагают. Художественный же ее метод в зрелые годы можно определить — очень условно — как синтез глубинного романтизма с глубинным реализмом. Этот синтез позволил ей увидеть за скрытыми глубинами пола — еще в далекие 30-ые годы — недоступное психоаналитикам (за исключением разве что К. Юнга): фундаментальную обреченность бытия без Бога.

В этой связи за половыми инверсиями, на языке которых Цветаева передает свои донные смыслы, обращаясь к писательнице-лесбиянке, существующими в мире вещественного, а не существенного — явственно просматривается изломанная (равно как и обреченная) попытка несчастных существ и природы в целом вылечить себя от глобальных извращений «нормальной» цивилизации и падшей природы вообще — в религиозно-онтологическом смысле. Изломанной и обреченной потому, что никто при этом не «просит помощи у Бога».

Удивительно — точнее, неудивительно — но Цветаева все про все понимала!

«Плакучая ива! Неутешная ива! Ива — душа и облик женщины!.. Седые волосы, сметающие лицо с лица Земли. Воды, ветры, горы, деревья даны нам, чтобы понять человеческую душу, сокрытую глубоко-глубоко. Когда я вижу отчаявшуюся иву, я — понимаю Сафо».

Так говорит Марина Цветаева — самый неузнанный мистик нашей литературы («Иметь все сказать — и не раскрыть уст, иметь все дать — и не раскрыть ладони»), потерявшая в последние годы надежду быть понятой хоть кем-то. Великая любовница любовной любови, «прихватывающая свое добро» среди ветров и гор, деревьев и стариков, мужчин и женщин… Чувство которой было по сути надсексуальным и сверхприродным. Амазонка, а не «белое видение женщины», ведущая нас к главному — даже не себя в себе — пусть даже маленьких — искать и любить, а других любить — во Христе любить — чтобы не остаться отрешенной Дамой — пусть даже Мировой Душой! — одиноким «Островом с необъятной колонией душ», затерянным в волнах Вселенной.

С этой своей высоты она — живейший человек! — иногда срывалась и становилась то женщиной-Дочерью, то Женщиной-Матерью, то писала в посвящении дочери Але: «Знай одно — что завтра будешь старой. Остальное, деточка, забудь». Но не в этом суть. Она много мучилась, чтобы научиться понимать то, что знала.

Исследователи, которые пытаются вывести историю взаимоотношений Цветаевой и поэтессы Софии Парнок из анализа «Письма к Амазонке» и цикла «Подруга» (по крайней мере, отношение Цветаевой к Парнок) без учета всей глубинной составляющей, оказываются в положении полных профанов. Как известно, в эссе идет речь о двух героинях: Младшей и Старшей. Отождествляя Младшую с самой Цветаевой, исследователи, на мой взгляд, обнаруживают странную слепоту. Не надо быть специалистом, чтобы понять, что Цветаева в сравнении с Парнок была бесконечно старшей по своему духовному возрасту, а младшей — разве что в вопросах житейско-бытовых. Да и весь легкомысленно-противоречивый облик Младшей, склонной к самообману, никак не вяжется с психологическим обликом Цветаевой, которая говорила о легкомыслии, как о никогда не привившейся к себе добродетели, вкупе с добродетелью благоразумия. Младшая на бытовом, а не бытийном плане произведения — это скорее образ Цветаевой, зеркально преломившийся в воображении Софии Парнок, которая так написала о встрече с будущей подругой: «В дом мой вступила ты, счастлива мной, как обновкою: Поясом, пригоршней бус или цветным башмачком». (С. Парнок. «Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою…»). Но это восприятие Цветаевой как земля от неба далеко от реальной Цветаевой.

Тем не менее, совсем не случайно Цветаева в какой-то момент открылась Софии Парнок как «маленькая девочка неловкая», а в какой-то — как мальчик Кай.

У самой же Цветаевой, как явствует из цикла «Подруга», Парнок временами ассоциировалась то с матерью, то со Снежной Королевой. («Ваш маленький Кай замерз, О Снежная Королева!») Первое же о ней впечатление вообще не имеет аналогов с человеческими мерками: «Не женщина и не мальчик, но что-то сильней меня!»

Ассоциация же с «демоном крутолобым», которого «уж не спасти», восходит к типичному цветаевскому мотиву — любви к проклятому. «Проклятое», «злое» углубляет измерение бытия и должно быть познано через любовь, должно быть любовью освобождено, преображено и вновь внесено в гармоничный божественный порядок. И вообще, «все это очень серьезно, как все, что бывает в детстве», как написала поэтесса Ирина Кажянц. «Но тоска моя — слишком вечная, Чтоб была ты мне первой встречною». (М. Цветаева, «Подруга»)

«Зачем тебе, зачем моя душа спартанского ребенка?» — эта глухая жалоба Цветаевой, высказанная в одном из стихотворений цикла, тоже, конечно же, не случайна.

Эта под-история протекала где-то в четвертом измерении. В этом же — проклятые тормоза-ограничители быта! — все могло запутываться, сбиваться, профанироваться. В некотором роде отношения Цветаевой и Парнок — это такие ролевые игры, наподобие тех, в какие играют поклонники Толкина, черпавшего энергии архетипов из фольклора и сакральных мифов.

Проиллюстрирую это на примере одного своего произведения. Да простит меня читатель, что я включаю в литературоведческий анализ феномена Марины Цветаевой размышления о собственном писательском творчестве, но эту свою лирическую миниатюру я просто не могу не привести.

О ДЕТСКОЙ ДРУЖБЕ КАК ОПЫТЕ РОЖДЕНИЯ ДУШИ

Я только недавно поняла, что моя повесть «Мягкий мир» — это сказка о Снежной Королеве, — великая сказка Андерсена, зачерпнувшего чистую струю из глубин нашего коллективного бессознательного, где пребывают удивительные миры и энергии архетипов.

Главные героини повести — два Гадких Утенка: 12-летние девочки Мария и Света.

Света, которая сама себя отождествляет с пушкинской Татьяной — это Кай, похищенный из этого мира Снежной Королевой. Мария — это Герда, или некий собирательный маленький Онегин.

Только Света не взялась из ниоткуда. Тихая, непонятная, никем, даже поначалу Марией, не замечаемая девочка Света — это трансцедентная сущность Марии, отлетевшая в эти переливающиеся радужными потоками глубины. Наша трансцедентная сущность, которую все мы — жестокие, непонятливые, заигравшиеся в свои маленькие игры дети — вытеснили за грань бытия. И вот она пытается сложить из льдинок слово «Вечность» — урок, заданный великой Трансцедентной учительницей — Снежной Королевой. А задача Герды — спасти ее из этого высокого плена, прислушавшись к тому теплому, тому горячему, что есть в ее сердце, которое еще не успело покрыться грубой коркой омертвевающего мира взрослых. И вот великое делание свершилось. «Да, радость была такая, что даже льдины пустились в пляс, а когда устали, улеглись и составили то самое слово, которое задала сложить Снежная Королева; сложив его, он мог сделаться сам себе господином, да еще получить от нее в дар весь свет и пару новых коньков… Снежная Королева могла вернуться когда угодно — его вольная лежала тут, написанная блестящими ледяными буквами». (Г.Х. Андерсен «Снежная Королева»).

Интересно, что Света и Мария (Кай и Герда) могут меняться местами. С одной стороны, Мария — это Герда, а Света — это Кай. Но с другой стороны — все совсем наоборот! Это Света (Кай) приподнимает над Землей диковатую Марию, в чем-то похожую на Маленькую Разбойницу, это в ней всеобъемлющая Теплота. И кто здесь — Герда и кто здесь — Кай? И кто кого спасает?..

И еще: «Холодное, пустынное великолепие чертогов Снежной Королевы было забыто ими, как тяжелый сон. Бабушка сидела на солнышке и громко читала Евангелие: «Если не будете как дети, не войдете в царствие небесное!»

Кай и Герда взглянули друг на друга и тут только поняли смысл старого псалма:

Розы цветут… Красота, красота!

Скоро узрим мы младенца Христа.

Там сидели они рядышком, оба уже взрослые, но дети сердцем и душой, а на дворе стояло теплое, благодатное лето!» (Г.Х. Андерсен «Снежная Королева»).

 

Благодаря матери — Снежней Королеве в глубинном восприятии Цветаевой произошло таинственное соединение Кая и Герды в андрогинную сущность, имеющую все качества Земли и Неба.

Ведь Цветаева прямо писала, что детство было для нее порой слепой правды, а юность — зрячей ошибки, иллюзии. Значит, в какой-то период — юношеский — она утратила присущую ей божественную целостность, а потом снова обрела ее и вступила в полу зрелости.

Зрелая же Цветаева транслирует Живое Слово, Живую Глубину, то, что философ Александр Дугин называет в своей статье «Археомодерн» словом Структура — наше глубинное, русское «Я». Слово «русское» можно смело взять в кавычки, как универсальную реальность, лежащую по ту сторону рационалистического мировосприятия. (Вспомним прозрение Ф.М. Достоевского о всемирной отзывчивости русской души).

Исследователям американской школы трудно поверить, что Цветаева в своей основе так и осталась ребенком «до 7-ми лет», который уже тогда писал стихи и любил, любил всеобъемлющей теплотой каждого встречного пса. «Всем самым главным в себя я обязана людям, которых я любила», — напишет она в автобиографии.

Большинство поэтов ищут в собственных глубинах когда-то утраченную Душу. А Цветаева ее — дарила.

Дарила как Поэт. Как личность же — подчеркну это еще раз — Цветаева может оступаться, отступать от действующих через нее архетипов и собственного онтологического статуса Любительницы любовной любови. Но отступления рано или поздно приводят к неудовлетворенности, а грубые отступления — к глубокой тоске. Ад же — это ни что иное, как измена своему статусу, полная неспособность принимать и транслировать Божественные Энергии.

Таким образом, самый запутанный и противоречивый, по мнению большинства исследователей, цветаевский текст — «Письмо к Амазонке», в котором некоторым из них видится отражение психологических проблем раздражающей своими псевдоглубинами поэтессы, на деле оказывается эзотерическим текстом с двойным дном. В первом — рассказывается бытовая лесбийская история (причем, психологический портрет Младшей, с которой исследователи отождествляют автора, не имеет ничего общего с психологическом портретом Цветаевой). Во втором — та же история — в мире чистых душ, то, какой она могла бы быть, не удались мы от Истоков.

Дело не в том, будто Цветаева против однополой любви или не хочет признавать тенденцию к ней в себе, как считают Анна Саакянц и Диана Л. Бургин. Цветаева, безусловно, всегда и во всем приветствовала свободу личного самовыражения и никогда не руководствовалась общепринятыми представлениями о греховном. Другое дело, что можно выбрать еще большую свободу — Свободу от рабской свободы естества.

Причины же разрыва М. Цветаевой и С.Парнок, на мой взгляд, вполне прозрачны. С. Парнок не оправдала безусловно завышенные ожидания Цветаевой, всегда искавшей в любви абсолют, и не смогла стать спутником на пути к абсолюту.

И еще скажу устало,

—Слушать не спеши! —

Что твоя душа мне встала

Поперек души.

(«Подруга»)

 

Возможно, это общая судьба — потерять душу, пройти по всем кругам уготованной нам реальности и воскресить ее, духовно окрепшую. Только надо помнить дорогу домой, вглядываясь в горящие письмена поэтов без истории.

Жизнь — это место

Где жить нельзя.

Ев — рейский квартал…

Так не достойнее ли во сто крат

Стать вечным жидом?

Ибо для каждого, кто не гад,

Ев — рейский погром —

Жизнь.

(«Поэма Конца»)

Так кто же такие святые?

 

Новоначальный монах — это тот, кто, вырывая из себя с корнем чисто человеческие установки, цепляющиеся своими корешками за временные, системно ограниченные вещи и истины, держит перед своим мысленным взором Необозримую Даль. Сам он в этот период настолько во всем временном не участвует, до того во всем сомневается, что словно ничего не понимает, то есть устраняет свой разум.

Святой, достигший знания в Силе и Духе — это тот, кто, дотронувшись сердцем, то есть очищенным от всего косного дном души до этой неведомой Дали, оказывается способным узреть временно ограниченные истины в их правильном соотношении с Вневременным. Знание приходит к нему как наитие Свыше.

Так чем же занимается монах, как ни непрестанным возобновлением утраченной целостности, конечная цель которого — детская святость?

Отсюда становится понятным библейское изречение, что «если кто не родится Свыше, тот не сможет войти в царство небесное» и даже не сможет уразуметь в должной мере глаголы Божественного Писания.

Остается подытожить эту часть цитатой из Иосифа Бродского, который считал, что по пути стойкого отказа от примирения с существующим миропорядком «Цветаева прошла дальше всех в русской и, похоже, мировой литературе. В русской, во всяком случае, она занимает место, чрезвычайно отдельное от всех — включая самых замечательных — современников…»

Добавлю от себя, что по сходному пути отказа прошел еще один поэт, в чем — то схожий с Цветаевой даже по психофизике, многое, конечно — но не все — предопределяющей. Поэт, правда, не такого масштаба и с меньшим культурным багажом, выросший в атеистической стране и не способный переварить то, что транслировал, вышедший из молодежной рок — культуры и поэтому неизвестный в широких кругах — тоже «не женщина, а дух», «голая душа», автор и исполнитель своих песен Янка Дягилева (1966-89), — тоже ушедшая из жизни трагически. Тоже обладавшая этим пристальным и одновременно отрешенным взглядом чуть мимо — «взглядом со многими разноглубинными пластами» («Письмо к Амазонке»). Крайне пессимистичная на поверхности, полная выкачиваемой из нас мертвой воды, но узнаваемая по чистоте и величию субстанции внутри. И когда мы отсасываем эту субстанцию, но ничего не даем взамен, Поэты умирают.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ЧЕРНАЯ СОБАКА

Все это так. Но что-то в этом не так. Все это слишком походит на сдобренную модным в наши дни мистицизмом прекраснодушную идиллию с верой в Человека, который звучит гордо. Должен звучать. Но — не звучит…

Скажем так — прекраснодушны поэты. (Но и они едва ли простодушны). У Поэтов же — за левым плечом — всегда начеку Соглядатай. К одним он является в образе Черного Человека, к другим — в еще более откровенном своем обличье — обличье Мышатого — похожего на гладкого дога черта, который, являясь, общался в детстве с совсем маленькой Мариной. И у детства Марины Цветаевой есть неусыпный враг — она сама. В некотором роде она — сама себе «мужчина»: тот самый «мужчина» — «ветхий» Адам — с которым изменяют детству, лишая его Цельности. Об этой стороне четвертого измерения Марины Цветаевой попыталась поговорить в своей печальной и жестокой статье «Две души Марины Цветаевы» Анна Кирьянова — самый одиозный исследователь — непрофессионал, не скрывающий своей неприязни к Цветаевой, личность которой отчего-то притягивает ее как магнитом. Я вполне согласна с ней, но только в постановке вопроса. Все остальное вызывает просто смех: и слишком однозначная, грубо-приземленная трактовка некоторых, вырванных из контекста, фактов цветаевской жизни, и непонимание ее глубинной религиозности, и откровенно некритичное отношение к свидетельствам современников. Люди — то, как мы уже могли убедиться, часто подходят ко всему с привычными мерками, а то, что не вписывается в их систему координат, вольно или невольно подвергается кастрации или окутывается фантазиями.

Но одного слова из песни точно не выкинешь. Цветаева при всей своей трансцендентности была очень странной матерью по отношению к собственности маленьким дочерям. И не в смысле пресловутого «не одеты — не обуты»: это — то при ее вечной неустроенности, как раз понятно. Тут дело в другом. Она была страшной матерью. Больной матерью. А в детстве — больным ребенком. Стеснительным, неконтактным ребенком, единственным другом которого был игрушечный черт. У меня нет этому прямых доказательств, но интуиция подсказывает мне, что Цветаева страдала в раннем детстве детским аутизмом и вылечилась через движение вспять, в глубь Раковины, где встретилась со своим высшим «Я» и шагнула в мир уже преображенным и все преобразующим человеком, сама став проводником тех тончайших и светлейших энергий, в которых только и могла жить. О рудиментах недовоплощенности, неодушевленности, видимо, доставшихся от того периода, Цветаева пытается сказать в письмах к Родзевичу.

Но высшее «Я» — не награда, а реальность, требующая постоянной работы, и ее иногда упускают из рук, что случается даже с просветленными монахами. А за этим следуют провалы, падения. Такие падения наиболее наглядно проявляются у Цветаевой в самом святом — взаимоотношениях с собственными детьми.

Это — та плоскость в ней, тот внешний берег, от которого она всю жизнь стремилась оттолкнуться и куда ее неумолимо прибывало течением имманентного существования.

Анна Саакянц пишет про дочь Марины: «В 6 лет маленькая Аля была настоящим другом и собеседником матери… Она вела дневники и писала стихи, удивлявшие своей талантливостью и взрослостью».

Еще бы! Но странная была эта дружба… Мне она напомнила дружбу маленькой пианистки Полины Осетинской с отцом — музыкальным педагогом, которая в конце концов вынуждена была бежать от него и вся страна, восхищавшаяся перед телеэкранами юным дарованием, с изумлением узнала об изнаночной стороне их отношений.

Похоже Цветаева даже не подозревала, каким она была «мужчиной», когда ломала через колено обычных детей, чтобы сделать из них необычных — в противоположность обществу, которое поступает наоборот. А внутренняя логика некоторых ее шокирующих поступков именно такова. Иначе придется признать Цветаеву поэтом — авантюристом, быт которого уж слишком разительно отстает от бытия. Один мой не вполне адекватный виртуальной корреспондент рассказывал, как душил своего малолетнего сына подушкой, чтобы «развить у него умственные способности» через сопротивление своему эго. Этот метод вполне мог бы быть включен в репертуар Цветаевой-матери. (Я, конечно, страшно утрирую; поступки моего знакомого соотносятся с поступками Цветаевой не более, как карикатура с портретом. Но я и хочу в данном случае прибегнуть к карикатуре). Двухлетняя Ирина, привязанная за ногу к кровати в темной комнате с крысами под кроватью, в то время как мать ходит по поэтическим вечерам или пусть даже в поисках хлеба по голодной постреволюционной Москве, о чем с возмущением пишет Анна Кирьянова — это, на мой взгляд, отнюдь не вольности богемной поэтессы, не жест отчаяния и не — всего лишь — суровая необходимость. Это — вольности ради Вольности, своего рода взращивание «победы путем отказа» — любимого ее принципа по жизни.

Цитата из С. Карлинского: «Отношение Цветаевой к маленькой Ариадне было столь же требовательным и деспотичным, как и обращение с ней ее матери в годы детства. Это видно из ее дневника «Аля. Записки о моей первой дочери…». Ребенку еще не исполнилось и двух лет, однако эти тексты возлагают на нее ожидания невероятных достижений и свершений в будущем…». (Маленькая поправка: в семье М.А. Мейн — матери самой Марины — при всем царящем там спартанском духе — не было т а к о г о!). При этом Цветаева пишет и говорит о дочери, которую, по-видимому, заставила писать дневники и которую держит в ежовых рукавицах (попросту говоря — подвергает жесткому прессингу, если что не по ней) с большой теплотой, посвящает ей стихи с характерными строчками: «не знаю, где ты и где я» и даже по-своему дружит с ней. «Пассивное копиистическое начало из Марининого преподавания было изгнано раз и навсегда, замененное творческим. Вместо нудных примеров сразу же, с места в карьер, писались изложения, сочинения; обычно безликие, ученические тетради превращались в дневники», — напишет в своих воспоминаниях Ариадна Эфрон, деликатно умалчивая о перегибах и издержках в своем воспитании. В ее изложении итоговый результат цветаевской педагогики выглядит вполне благовидно: «Смело выкинув из педагогической цепи промежуточные звенья, Марина выучила меня читать — бегло и достаточно осмысленно — к четырем годам, писать — к пяти, а вести дневниковые записи — более или менее связно и вполне (по старому правописанию) грамотно — к шести-семи годам». Среди первых дневниковых записей маленькой Али можно обнаружить, между прочим, и такую: «Моя мать очень странная. Моя мать совсем не похожа на мать. Матери всегда любуются на своего ребенка, и вообще на детей, а Марина маленьких детей не любит». Властный дух матери, вопреки желанию искренне любившей и понимавщей ее Ариадны Сергеевны, наиболее выпукло просматривается в «Записях о моей матери» — первых получерновых набросках будущих воспоминаний.

Попробуем понять, кем были для Цветаевой не понимавшие ее в детстве обычные дети. Вероятно, они похожи на любимицу матери сестру Асю, которой она дарила ракушки, чтобы та согласилась еще немного помечтать с ней, а потом иногда отнимала эти ракушки, и била ее, потому что у нее ничего, кроме этих ракушек, не было, никакой своей мечты, как о том поведано в эссе «Мой Пушкин». (Сказанное — в художественно- заостренном виде — относится только к детским годам Анастасии Цветаевой, ставшей впоследствии писательницей и мемуаристкой.)

В одном из стихотворений Цветаева пишет:

Безнадежно-взрослый Вы? О, нет!

Вы дитя, а дети так жестоки:

С бедной куклы рвут, шутя, парик,

Вечно лгут и дразнят в каждый миг,

В детях рай, но в детях все пороки —

Потому надменны эти строки.

(«Безнадежно-взрослый Вы? О, нет!»)

Да, Цветаева сурово преследовала по жизни жестокость заурядности, обычности. Она бы не простила ее собственным детям.

Но судьба сыграла с ней злую шутку. Родившийся позже сын Мур, которого она, в отличие от дочерей, напротив, холила и лелеяла, тоже стал вундеркиндом — был необычайно умен, образован в свои детские и отроческие годы — в год гибели матери ему исполнилось шестнадцать — писал, рисовал, интересовался философией.

Но был «душевно неразвит», как отметила в дневнике, посвященном его детским годам, сама Цветаева. Вундеркиндство не принесло детям ни счастья, ни большой дороги, ни подлинной близости с матерью. Да и не удивительно — ведь сына она растила, мечтая об острове с ним, чтобы никто не смог бы встать между ними, помешать ее любить, помешать ей родить его Свыше — от себя как Поэта — проводника божественного Детства. И как-то незаметно подменила Бога — сыном, заслонив ему Бога… Сын и вырос на таком острове, оказавшись полностью непригодным к реальной жизни и погиб в 19 лет на фронте в одном из первых же боев.

Родить и вырастить сына — того самого божественного мальчика во плоти — было едва ли не самым горячим и заветным желанием Цветаевой. Она предчувствует, предвосхищает его, даже угадывает его будущий физический облик. Еще задолго до рождения Мура Цветаева написала в стихотворении «Сын»: «И как не умереть поэту, когда поэма удалась».

Но эта поэма как-то не удалась. Или удалась бы, проживи Мур дольше?

Никто не знает. Зато многим известны его страшные и загадочные слова, сказанные им по поводу смерти Матери: «Марина Ивановна правильно все сделала».

Расшифрованные в последние годы дневники Мура проливают свет на эту загадочность. Из них и других рассекреченных архивов видно, в какой убийственной атмосфере жила семья, двое членов которой — отец Сергей Эфрон и сестра Ариадна — томились в застенках Лубянки, а матери могли отказать даже в работе посудомойкой в столовой Литфонда. Дневники позволяют надеяться, что Цветаева все-таки заложила в сына правильную основу.

Цветаева пожертвовала жизнью — уже едва теплящейся, задуваемой со всех сторон, — в надежде спасти его от гибельного существования рядом с собой в стране, где сталинский режим захлопнул перед ней все двери. «Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мной он пропадет», — написала она перед смертью в одной из трех оставленных записок. Тем более что и он крикнул ей в сердцах накануне: «Ну, кого-нибудь из нас вынесут отсюда вперед ногами!» и запальчиво ответил на ее горькое: «Так что же, по-твоему, мне ничего другого не остается, кроме самоубийства?» — «Да, по-моему, ничего другого вам не остается!»

«Здесь, у последней черты, все чувства Марины Ивановны достигли абсолюта», — пишет Анна Саакянц. Абсолюта по вертикали и абсолюта по горизонтали. По горизонтали это была абсолютная беспросветность.

Ведь для нее это был еще в какой-то степени и крах веры в сына (читай: Бога), Несмотря на то, что сказанные сгоряча слова мальчишки глупо было принимать всерьез, как отмечают исследователи.

И она конечно же не принимала.

И все же, все же, все же…

Девушка, просившая у Бога чистой смерти в 17 лет: «Ты дал мне детство — лучше сказки И дай мне смерть — в семнадцать лет!», пока нет «этого движения вниз, на отдых, на покой» («Письма к П. Юркевичу»), превратилось к 48-ми годам в измученную, забытую людьми и преследуемую властями, очень старую женщину, через которую уже давно не текли стихи. Медленно угасая, уходя, она все чаще примеряла к себе чистую смерть.

Всю свою сознательную жизнь она прожила абсолютной бессребреницей. За рубежом — фактически, благодаря скудным пожертвованиям спонсоров — ценителям ее таланта. Будучи не в силах приспосабливаться к коллективам, часто полным подспудной враждой и интригами, она не могла работать на государственной службе, не могла быть винтиком в неправедном бюрократическом аппарате. В слишком человеческой иерархии русского литературного зарубежья или Союза Писателей в родном отечестве места ей тоже как-то не нашлось. Не понятая ни в эмиграции, ни в СССР, она была отторгнута Системой, которая и у нас, и за рубежом узнается по своему многоуровневому отчуждающему механизму. Отторгнута Системой, но признана при жизни такими поэтами как Рильке, Пастернак, Волошин, Белый, Мандельштам…

Все по Макаревичу: «Он пробовал на прочность этот мир каждый миг, Мир оказался прочней».

Но эту трагедию нельзя однозначно трактовать только лишь как месть имманентного бытия так и не прогнувшемуся под изменчивый мир поэту- нонконформисту.

Тут все сложнее. «Четвертое измерение — мстит», — написала как-то Цветаева в письме к Пастернаку.

Именно так! Месть приходит оттуда.

Прекрасное и ужасное как две насмерть схлестнувшиеся Силы начинают страшную вселенскую битву за душу великого грешника — Поэта. И совсем не случайно силы Зла бьют Цветаеву в ее самую сильную точку (а значит, в чем-то и самую уязвимую) — в самое сильное и слабое звено, нуждающееся в закалке — прямо в Детство!

Любой мало-мальски продвигающийся православный монах начинает с обнаружение затаившегося Змея, который обвивает «голую душу» многими инфернальными кольцами — Змея, полного неистребимого желание изъять из души ее золотую сердцевину — Дитя… И только попробуй потревожить этого дремлющего в силу нашего нечувствия Дракона … Только посмей!..

Православные монахи знают: к взыскующим Божьей Правды первым делам приходят бесы и только затем — Христос. (В этих словах я лишь пытаюсь описать процессы, протекающие в коллективном бессознательном, что не исключает возможности объективного существования Христа как Бога).

Но Поэты редко просят помощи у Бога, они хотят, чтобы Христос являлся к ним сам — как хотела того Марина Цветаева — этот эпизод есть в «Повести и Сонечке» — отказывая себе в радости пойти на Пасхальную службу — отказывая из ложно-гуманистических (и только ли?) соображений. Поэтому Поэты, как и Бродяги Дхармы, часто проигрывают брани. И не только поэты без истории. Пушкин, Лермонтов, Есенин, Маяковский, Высоцкий, Башлачев, Янка Дягилева… Сюда же можно отнести Гоголя с поэмой в прозе «Мертвые души» и отчасти Блока. Несть им числа на российской земле. Всем им не хватило терпения и смирения — в православно-святоотеческом понимании этих слов. А также умения, образно говоря, вовремя приземлиться, чтобы подняться чуть выше, спуститься с небес на землю и заново осмотреться — спуститься с небес не в привычно-инквизиторском смысле, какой обычно вкладывает в эти слова мир. Но они не были теплохладными, не были фарисеями и как раз поэтому становились практически безоружными перед нападениями врага, даже не подозревая о правилах безопасности, выработанных св. отцами за почти двухтысячилетний опыт церкви. Правилах, которые бы позволили опознать врага в лицо, позволили бы перевести работу с реальностью, в которую они вторгались, в более высококачественный и щадящий режим.

И конечно же не только мы одни — прекраснодушные (но едва ли простодушные) поклонники — отсасываем эту божественную Субстанцию, ничего не давая взамен. Главный вампир — некто Третий. Даже не вампир — ибо он не питается Субстанцией… Он просто прокалывает ее, как шину.

Большое Добро — большое Зло. Большие души, большие берега, большие трагедии… БОЛЬШАЯ ГОРДЫНЯ.

Поэтому давайте не будем делать из Марины Цветаевой иконы, как делала юная Марина икону из портрета Наполеона, ставя его в киот. Икона с Цветаевой опасна тем же, чем и портрет Наполеона в киоте с православными иконами — очередной подменой.

Не бывает такого в имманентном мире, чтобы у Белой собаки не было ее младшей сестры — Черной, пусть и играющей подчиненную роль. Отсутствие Черной собаки — это тоже Черная собака, только уже изгнанная в подсознание, «обиженная» (цветаевское: «обижен, значит, прав!» — даже если в роли обиженных — черти и вурдалаки) и она найдет место и время, чтобы кинуться нам в спину. (Эта ситуация описана у меня в романе «Дорога цвета собаки», да простят мне читатели очередную нескромность). Поэтому давайте не застопоривать себе движение просвещенческими мифами. «Ветхий» Адам должен быть четко осознан. И такое явление как Марина Цветаева может оказать в этом неоценимую услугу. Надо вдумываться в то, что она пытается до нас донести — вдумываться критично, что далеко не значит скептично. Как это ни странно, но в сложный, противоречивый (гораздо менее, чем мы думаем) мир Марины Цветаевой надо входить, доверившись всему ясному и простому в нас — «как вслушиваются в исток, вглядываются в устье», настроившись на то, что идет поверх слов и поступков. Именно такой подстройки жаждала и никогда не получала от людей Цветаева. Без которой и хлеб — не хлеб, и вода — не вода.

Вот и Анна Кирьянова, занявшаяся так вплотную изучением Черной Собаки Марины Цветаевой, так и не поняла, где же ее Черная собака. Она пытается реконструировать ее из разрозненных слов и поступков, оставляя за порогом внимания запредельно-чистый поток вибраций.

Бессознательную тягу Цветаевой к людям, которые умерли или умрут молодыми, Кирьянова подметила точно и — тут же поставила ей в вину: даже тягу к несчастной умершей девочке Наденьке Иловайской, о горячем чувстве к которой Цветаева поведала в своем пронзительном «Доме у Старого Пимена», где один за другим умирают дети — Атланты, погребенные мертвой землей дедушки Илловойского, которую тот взвалил им на плечи. И даже тягу к несчастным, всеми проклятым чертям, словно и впрямь забыла, как все мы глубоко несчастны, — и в первую очередь «счастливые». Что все мы гости и стирая свою память до имманентности, превращаемся в «пауков в банке», о чем протяжно, протяженно во времени пела запредельная Янка Дягилева.

И в итоге, Киреева делает прямо противоположный действительности вывод о том, будто живейшая Цветаева изначально стремилась к смерти (В чем, кстати, обвиняли и живейшую Янку). Не видя (можно видеть цельным чувством, а можно — разрозненно, раскладывая все по эмоциям), не угадывая, что центр личности Цветаевой, ее «точка сборки» совсем в другом месте (и времени).

Кирьянова не подозревает, что имеет дело не с Черной собакой Цветаевой, а с ее двойником, существующим не где-либо, а в ее собственном сознании (подсознании?). Настоящая же Черная собака поэта пребывает на несколько уровней выше (или ниже — тут можно сколько угодно играть словами).

Причем, эта Собака, как и ее двойники, могут сослужить всем прекрасную службу.

Ведь Цветаева так хотела, чтобы мы выверяли вместе с ней, в чем-то отталкиваясь от нее, собственный путь. Она бы с удовольствием уступила нам инициативу и внимательно выслушала. Но, к сожалению, большинство окружавших ее в жизни людей, как и Петя Юркевич, лишь старательно пытались ответить впопад.

Поэзию Цветаевой можно читать как открытую книгу бытия, потому что бытие было перед ней — как открытая Книга.

«Быть собой, всей собой, как пишет Цветаева неоднократно, пусть даже остаться непонятой в желаниях, реакциях и поступках; быть непонятой, но не осужденной любящим человеком — вот идеал отношений», — пишет И. Кудрова в замечательной статье «Поговорим о странностях любви: Марина Цветаева».

«Жестокая правда без любви есть ложь», — хочется сказать мне комментаторам, отслеживающим Черную собаку Цветаевой. Это тоже святоотеческая истина.

И мне хочется верить — я не сомневаюсь в этом! — что поэты такой нравственной высоты не попадают «Домой — в огнь-синь» (не тот этот дом, да и полночь не та), куда, по мнению Анны Кирьяновой, якобы стремилась после детских диалогов с Мышатым («Параллельно пути черный спутник летит», — пела поэтесса Янка Дягилева), подмененная им Марина Цветаева и где пребывают души тех, кто наложил на себя руки…

Они все-таки омываются в водах Китежа.

Потому что Господь — не бухгалтер.

Знаю, умру на заре! На которой из двух,

Вместе с которой из двух — не решить по заказу!

Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!

Чтоб на вечерней зоре и на утренней сразу!

Пляшущим шагом прошла по земле! — Неба дочь!

С полным передником роз! — Ни ростка не наруша!

Знаю, умру на зоре! — Ястребиную ночь

Бог не пошлет по мою лебединую душу!

«Милый серый дог моего детства — Мышатый! Ты не сделал мне зла. Если ты, по Писанию, и “отец лжи”, то меня ты научил — правде сущности и прямоте спины. Та прямая линия непреклонности, живущая у меня в хребте, — живая линия твоей дого-бабье-фараоновой посадки.

Ты обогатил мое детство на всю тайну, на все испытание верности, и, больше, на весь тот мир, ибо без тебя бы я не знала, что он — есть.

Тебе я обязана своей несосвятимой гордыней, несшей меня над жизнью выше, чем ты над рекою: le divin orgueil [Божественной гордыней (фр.).] — словом и делом его.

Тебе, кроме столького, я еще обязана бесстрашием своего подхода к собакам (да, да, и к самым кровокипящим догам!) и к людям, ибо после тебя — каких еще собак и людей бояться?

<…>

Это ты разбивал каждую мою счастливую любовь, разъедая ее оценкой и добивая гордыней, ибо ты решил меня поэтом, а не любимой женщиной.

<…>

Догом тебя вижу, голубчик, то есть собачьим богом.

<…>

Грозный дог моего детства — Мышатый! Ты один, у тебя нет церквей, тебе не служат вкупе. Твоим именем не освящают ни плотского, ни корыстного союза. Твое изображение не висит в залах суда, где равнодушие судит страсть, сытость — голод, здоровье — болезнь: все то же равнодушие — все виды страсти, все та же сытость — все виды голода, все то же здоровье — все виды болезни, все то же благополучие — все виды беды.

Тебя не целуют на кресте насильственной присяги и лжесвидетельства. Тобой, во образе распятого, не зажимает рта убиваемому государством его слуга и соубийца — священник. Тобой не благословляются бои и бойни. Ты в присутственных местах — не присутствуешь.

Ни в церквах, ни в судах, ни в школах, ни в казармах, ни в тюрьмах, — там, где право — тебя нет, там, где много — тебя нет.

Нет тебя и на пресловутых “черных мессах”, этих привилегированных массовках, где люди совершают глупости — любить тебя вкупе, тебя, которого первая и последняя честь — одиночество.

Если искать тебя, то только по одиночным камерам Бунта и чердакам Лирической Поэзии.

Тобой, который есть — зло, общество не злоупотребило». («Черт»).

Был ли Мышатый прообразом того самого Соглядатая, о котором я упомянула в начале этой части статьи? Вопрос остается открытым. Мне представляется вероятной и другая версия.

М. Цветаева была Ребенком и Подростком, живущим в десакрализованную эпоху, где даже в храмах из-за их фарисейской омертвелости нет места для Христа и он вынужден являться к чистым душою детям в образе черта, дабы не быть принятым за сахарно-уродливый образ, которым защищаются от него фарисеи. Неся не мир, но мяч, разъединяющий с фарисеем, и в первую очередь — со своим внутренним фарисеем: «Первая же примета его любимцев — полная разобщенность, отродясь и отвсюду выключенность». («Черт»). Он вынужден являться в образе дога, символической Черной Собаки, сквозь которую избранник должен пройти с факелом глубинной любви, пронизать, подчинить ее всю — Любовью, как подчиняет страшного Змия копьем Любви святой Георгий — любимый персонаж поэзии Цветаевой, в честь которого она назвала сына, — после чего Змий послушно ложится у его ног, а после следует за ним, как на веревочке, а Черная Собака сбрасывает свою Черную шкурку и обнажает — ослепительный Свет.

Совсем не удивительно, что живя в таком десакрализованном мире и не смея довериться тому же святоотеческому учению, которое земная церковь обычно преподносит в тоталитарном дискурсе, Ребенок и Подросток может быть уязвим даже если ему уже не 8 лет и он великий Поэт. Более того, поэтому и уязвим, что Поэт. Ибо Поэт, по определению, — Ребенок и Подросток. А.Дугин пишет: «Подростковый романтизм, экстремизм, радикализм, вера в добро, мечты о «прекрасном принце/прекрасной даме» — все это не наивные штампы, навеянные лицемерной культурой, и не переходные отклонения. Нет. Как раз наоборот. Именно подростки несут в себе тайную память о том, как должны обстоять дела в нормальном традиционном обществе, где взрослая жизнь не скучная рутина механических прагматиков и социальных винтиков (пропитанных истерическим нарциссизмом и нервным цинизмом), как у нас, а непрерывное соучастие в мифе, в сказочной реальности, в ткани единого непрерывного круговорота. В этом круговороте грань между нормальным и сверхнормальным, обычным и чудесным, человеческим и божественным стерта, размыта. Окна и двери, распахнутые в первой инициации, остаются открытыми до конца земного пути. В них входят и выходят сущности тонкого плана, оживляя природу, быт, секс, войну, труд, отдых, страдания и радость. В этом и есть смысл сакрального. Именно оно утеряно в нашей нормальной жизни. И именно оно говорит о себе в тяжелой и страшной статистике детских и подростковых самоубийств.

Архаические пласты души подсказывают внимательному подростку: ты подходишь к черте, где природное существование прекратится. Эта грань — смерть. За ней — новая жизнь. Коварный разум может нашептывать любые доводы — неудачная любовь, проблемы в семье, неуверенность в себе и т.д. Но не разум, а дух говорит в юношах и девушках, выбравших столь страшный путь. Именно неосознанная, потаенная воля к сакральному, запечатленная в душе, знак особого духовного достоинства человека как вида, толкает на суицид. Так как сегодня нет инициатических ритуалов и сакральных обрядов, то вместо инициатической смерти и сакральной драмы, все кончается смертью тотальной, за которой, увы, не следует нового рождения. Но и в этом случае, поступающий так более прав, чем поступающий иначе. Признать мир взрослых таким, как он есть сегодня, не бросить ему вызов, не восстать против десакрализованного общества, где нет места ни мифу, ни Священному, может только существо духовно ущербное, еще более мертвое, чем трупы несчастных самоубийц». (А. Дугин. Русская Вещь).

«Милостливое сердце — это «горение сердца о всякой твари», о человеках, о птицах, о животных, о бесах — словом, о всяком создании… От постоянного терпения сердце соделалось сердцем младенца» (Св. Исаак Сирский)

«Благодать так действует и умирает все силы и сердце, что душа, от великой радости (милости), уподобляется незлобивому младенцу, и человек не осуждает уже ни эллина, ни иудея, ни грешника, ни мирянина, но на всех чистым оком взирает внутренний человек и радуется о целом мире…» (Св. Макарий Великий)

Через весь 20-ый век с его революциями, войнами, борьбой религиозных, политических и художественных течений Марина Цветаева пронесла и предъявила нам — Душу.

«Умейте только брать, выбирать».

———

г. Тбилиси

2010г

Использованная литература

1. М. Цветаева. Собрание сочинений в семи томах.

2. М. Цветаева. Неизданное. Сводные тетради.

3. Г. Горчаков. Психоанализ М. Цветаевой.

4. С. Карлинский. Марина Цветаева.

5. А. Кирьянова. Две души Марины Цветаевой.

6. И. Кудрова. Поговорим о странностях любви: Марина Цветаева.

7. Н. Доля. Анализ «Письма к Амазонке» М. Цветаевой

8. Н. Доля. «Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою…»

9. А. Саакянц. Вст. статья и комментарии в кн.: М. Цветаева: Стихотворения и поэмы.

10. В. Швейцер. Быт и бытие Марины Цветаевой.

11. Н. Шлемова. Эстетика трансцедентного в творчестве М. Цветаевой.

12. Ариадна Эфрон. Страницы воспоминаний.

Наталья ГВЕЛЕСИАНИ

О СТРАННОСТЯХ ЛЮБВИ — ЕЩЕ РАЗ:

«Письмо к Амазонке» М. Цветаевой

 

Она была каким-то Божьим ребенком в мире людей.

И этот мир ее своими углами резал и ранил.

Роман Гуль

 

 

Попытка экзистенциального анализа

«Я начала эту работу, дабы проверить догадку относительно особого содержания цветаевского «люблю». И убедилась: это слово в ее собственном понимании редко означает всем знакомое чувство. В принципе, это важно знать прежде всего биографу или литературоведу-интерпретатору: ведь стихи и проза существуют автономно от авторской биографии и авторских свидетельств. Но в наше бесцеремонное время приходится думать и о тех, кто сталкивается — в статьях и книгах — с широко ветвящимися фантазиями, нередко весьма грязного свойства», — так написала в резюме к своей статье «Поговорим о странностях любви: М. Цветаева» И. Кудрова — самый, на мой взгляд, авторитетный и глубокий из ныне живущих исследователь жизни и творчества большого русского поэта М. Цветаевой.

Ниже я привожу отрывки из своей статьи «Четвертое измерение Марины Цветаевой», где исследуются глубинные предпосылки пути поэта, в том числе глубинные предпосылки цветаевского «люблю».

***

В автобиографической прозе Марины Цветаевой, к которой она обратилась в последние годы, самые проникновенные страницы посвящены детству. Более того — детство и является той стихией, из которой сотканы ее стихи. Стихией потому, что детство у Цветаевой — это не место и не время, а способ существования души — единственного подлинного отечества на Земле. Это — ее четвертое измерение. «Цветаева неоднократно утверждала, что все, что ей нужно познать, она познала «до семи лет», а дальше только училась это понимать», — пишет литературовед Г. Горчаков. В двух первых сборниках стихов она явно декларирует свое нежелание взрослеть. Однако исследователи больше интересуются чисто биографической составляющей. «Основной спор — «спор о детстве» — между исследователями происходит на уровне признания достоверности тех или иных фактов», — пишет тот же Г. Горчаков и указывает, что только В. Швейцер вносит новую ноту в этот спор предположением о том, что Цветаева писала не мемуары о своем детстве, а исследовала «феномен ребенка, обреченного стать поэтом», что трагическое мироощущение, которым проникнуто цветаевское детство, заложено в поэтах генетически. (Уточнит — не во всех поэтах, а в «поэтах без истории»: «О поэтах без истории можно сказать, что их душа и личность сложились еще в утробе матери… Они уже все знают отродясь… Они пришли в мир не узнавать, а сказать» (М. Цветаева «Поэты с историей и поэты без истории»). «Вовлекаясь все более и более в этот спор о детстве — резюмирует Г. Горчаков, — исследователи допускают полную непоследовательность, они по сути идут по кругу — вначале опровергают друг друга, а затем повторяют сами то, что опровергли».

На мой взгляд, все исследователи, в том числе и Г. Горчаков, видящий, как и многие другие, истоки цветаевского трагизма в ее детских обидах, упустили кое-что важное — может быть, самое важное в феномене Марины Цветаевой.

Попробую прояснить это с привлечением несколько эклектичного материала, непривычного для строгого литературоведения.

Мне кажется — редко кто из серьезных исследователей отмечает это — что у Марины Цветаевой было четвертое измерение в буквальном, а не аллегорическом значении, что соль поэзии Цветаевой, да и всей ее трагической жизни — в утверждении беспредельно-чистого восприятия, в непримиримо-яростном выгораживании пространства для той детской правды, которая не удовлетворяется привязанностью ни к кому и ни к чему, ибо таинственно полна памятью о Высшем.

«Вотще рвалась душа моя!» — эта строка пушкинского «К морю» любима поэтессой до самозабвения. Цветаевское признание — как крик: «Боже мой! Как человек теряет с обретением пола, когда вотще, туда, то, как начинает становиться лицом, с носом, глазами, а в моем детстве и в пенсне, и с усами… И как мы люто ошибаемся, называя это — тем, и как не ошибались — тогда!» Психея (душа) противопоставлена в ее поэтическом мире Еве (плоти) совсем не по случайным, психофизиологическим мотивам, как иногда полагают ультрасовременные интерпретаторы.

Восхищенной и восхищенной,

Сны видящей средь бела дня,

Все спящей видели меня,

Никто меня не видел сонной.

Отсюда в ошеломительно новом свете открывается так многих сбивающая с толку любвеобильность Цветаевой, ее страстное желание ворваться в судьбу каждого встречного (зачастую младшего по возрасту и сироте по духу) и раскрыть, выпестовать в нем «бьющим из сердца материнством, уст дочерство пьющих» («Федра») божественного Ребенка —

В тебе божественного мальчика

Десятилетнего я чту …

(«Ты запрокидываешь голову…»).

«Да, да, я их всех на так немного меня младших или вовсе ровесников чувствовала сыновьями… я помнить начала с тех пор, как начала жить, а помнить — стареть, и я, несмотря на бьющую молодость, была стара, стара, как скала, не помнящая когда началась», — скажет она, вспоминая студийцев-вахтагонцев, в самой, наверное, сокровенной своей вещи — «Повести о Сонечке». (Важная деталь: глубинное, подлинное детство, в отличие от плотско-природного, у некоторых детей сродни старости как синониму мудрости и, как следствие, многопечалию).

Сонечка — это реальное лицо и в то же время частичка Софии Премудрости Божьей. Через нее осуществляется единение Марины с заоблачно-рыцарственным Володей, связанного незримыми узами с Христом, которого нигде не называют по имени, как незримо присутствующего, — все происходит недалеко от Храма Христа Спасителя. Цветаева прекрасно была в курсе поисков русских философов Серебряного века и поэтов-символистов, но переосмысляла все по-своему, с помощью личной мифологии, так свойственной маленьким детям, придавая большое значение случайностям, за которыми видела знаки судьбы. Среди взрослых недаром все время крутится маленькая Аля — дочь Цветаевой и ее второе «я», — которая тоже все видит по-своему и ведет дневник. Интересно и то, что в повести нет почти ни слова о революции, которая грохочет в те годы снаружи — революцией Цветаева уже переболела с 12-ти до 16-ти лет).

«Стих для М. Цветаевой, — это сотворение идеальных отношений с миром, душой другого — как частицей Единой Мировой Души, со своим Высшим «Я», тождественным Божественной Монаде, — пишет в своей философской работе Н. Шлемова. Творчество Цветаевой есть высшее проявление Любви — «универсального самостояния, связи себя со всем, самопознанием в форме отношений, как имманентной способности человека эволюционировать».

«Творчество — это сотрудничество с высшими силами», — писала и сама Цветаева.

Цветаевская мифология Психеи — точнее, один из ее аспектов — предельно ясно, но непривычно для нашего вещественного сознания, изложена в ее лиро-философском эссе «Письмо к Амазонке», где Цветаева, перечисляя разные уровни и градации любви и типы любящих, упоминает (всего одной фразой, вскользь, как бы стоящую за кадром — «великую любовницу, ищущую в любви любовную любовь и прихватывающая свое добро всюду, где находит его». А что такое, по Цветаевой, любовная любовь? «Любовная любовь — детство. Любящие — дети. У детей не бывает детей». (Эту мысль она неоднократно высказывает в разных письмах и статьях, причисляя к любящим любовной любовью еще стариков и поэтов — надо полагать, поэтов без истории). Но душа забывает о себе, сворачивается, затухает, «падает». И тогда внутреннее «Я», желая спастись из своего мучительного, неосознаваемого нами плена, ищет идеальную Женщину-Мать с ее спасительным возрождающим взглядом, выводящим из небытия, Мать как посредника между этим миром и тем. Иногда — в буквальном смысле слова ищет женщину (вне зависимости от половой принадлежности своего естества). «Тут — ловушка Души. Попадая в объятья старшей, младшая попадает не в ловушку природы и не в ловушку любимой… Она попадает в ловушку Души». «Ей хочется любить, но… Она любила бы, если бы…» (попробую продолжить — если бы не необходимость возрождать природных, а не прирожденных — в себе — детей, следуя дурной бесконечности, закону самосохранения природы, которая «запрещая в нас то же, что запрещает Бог, делая это из любви к нам», делает это из любви к себе, «из ненависти ко всему, что не она». И если бы — а это самое главное — не необходимость любить других, — так плохо осознаваемая нами необходимость Свободы во Христе.

«И вот она в объятьях подруги, прижавшись головой к груди, где обитает душа» (курсив М.Ц.)

Далее Цветаева говорит что-то очень важное, что шокирует непривычные мозги — точнее, привычные, способные перепахивать лишь фрейдистские пласты: «Боль — это измена своей душе с мужчиной, своему детству — с врагом. А здесь врага нет, потому что — еще одно я, опять я, я новая, но спавшая внутри меня и разбуженная этой другой мной, вынесенной за пределы меня и, наконец, полюбленной». (курсив М.Ц.)

Отложим в сторону всю перипетию плотско-природных ловушек, которые так пристально отслеживают некоторые исследователи, воссоздавая глубоко ложно понятую историю взаимоотношений Цветаевой и Софии Парнок и начисто отбрасывая цветаевский эзотеризм. Ловушек, в которых оказывается душа в случае половой любви, — все эти жестко и подробно выписанные Цветаевой круги ада, в которых маленькое всегда с неизбежностью принимается за большое, а и без того раздробленное «я» все больше раздрабливается, за чем — в пределе — следует распыление в хаосе. (Такого рода любовь вызывает в ней силы хаоса, — пожалуется Цветаева одному из своих адресатов в разгар отношений с К. Родзевичем). Ибо: «Раз и навсегда: Богу нечего делать в плотской любви. Его имя — природное или противопоставленное любому имени — мужскому либо женскому — звучит кощунственно… Уже тем, что я люблю человека этой любовью, я предаю Того, кто ради меня, ради другого принял смерть на кресте другой любви». («Письмо к Амазонке»).

Попробуем понять, что означает для Цветаевой образ мужчины.

Литературовед Н. Доля, который интерпретирует «Письмо к Амазонке» как иллюстрацию общечеловеческих заблуждений, в том числе заблуждений поэтессы-гордячки, для которой — даже представить страшно — уж и собственный ребенок должен быть не от мужчины, а только от себя, любимой — иронизируя, делает, однако, весьма верный вывод о том, что у Цветаевой самая высокая похвала, которой может бы удостоен мужчина — это отождествление с женщиной: «Макс (Волошин) тоже женщина и мой <…> настоящий друг!» (Из писем М.Цветаевой). Тут Доля попал в самое яблочко. Это абсолютно цветаевский подход!

Мужчина в мифологии Цветаевой — это все плоское, косное, грубо-линейное, по-пилатовски логичное. В поэзии Цветаевой — нет мужчин. Есть рыцари. К «мужчине» относятся даже официальная церковь и государство: «Церковь и Государство? Им нечего возразить… пока они гонят и благословляют тысячи юнош на убийство друг друга». И отвергая «мужчину», в идеале мы должны прильнуть не к груди земной женщины, а обратиться с теплой молитвой к Божьей Матери — совершеннейшему воплощению человека и Вечной Женственности, Софии Премудрости Божьей. И, только воскресив в себе в ее Энергиях, под ее Благодатным оком, внутреннего Ребенка, который суть не мальчик и не девочка, а Душа в Святом Духе, можно обрести подлинного жениха — Иисуса, который суть тот же мудрый Ребенок с рыцарским забралом — забралом из Любви. (У Цветаевой нет этих последних рассуждений, но нетрудно додумать, двигаясь в сторону, противоположную от псевдофрейдистских толкований).

«В детстве, когда наше воспоминание о Родине еще ярко, мы наделяем окружающие пейзажи рудиментами сакрального значения, прикрепляя к ним архетипы», — пишет философ и эзотерик Александр Дугин (А. Дугин, «Русская Вещь»).

А. Дугин пишет: «Росток души ребенка, даже без специальной практики традиции, окачествляет пространство, где он появился на свет, сделал первые шаги изнутри вовне. Сад, двери, окна, крыши, деревья — все принимает в себя архетипические токи, изливая онейро-родину на «малую Родину» тела. Кочевничество, номадизм брутально обрубают это свойство. С этим связан ритуал детского травматизма и обряд обрезания. Крайняя плоть осознается как магическая пуповина, связующая телесный организм с эротическим телом души внутри и внешним миром снаружи. Обрезание втискивает андрогинную душу… в поляризованное гендерное тело, делая возврат невозможным. Обрезанные мужчины становятся мужчинами окончательно, бесповоротно. Разрушается мост непосредственного — «монифестационистского» — процесса» (А. Дугин. «Русская Вещь»).

Я не буду сейчас разъяснять каждое слово в сложном отрывке из автора, посвятившего многие годы изучению религиозного эзотеризма и делящего все религии на креационистские, в которых присутствует живой контакт с божеством и его проявлениями, и манифестационистские, во многом десакрализированные, профанические, где такой контакт невозможен. Выделим главное: мужчина в сакральном смысле противоположен ребенку и сравнение это отнюдь не в его пользу.

Отсюда — через вскрытие глубинного смысла — совершенно иначе можно проинтерпретировать ставящую всех в оторопь цветаевскую фразу: «Также опускаю редкий случай души тоскующей, ищущей в любви душу и, стало быть, обреченную на женщину». То есть люди, ищущие в любви душу, обречены на женщину в качестве второй половины (все — и мужчины, и женщины). Но у Цветаевой-то речь идет о процессах бытийных, а не бытовых. Бытовая сторона ясно изображается ею как неизбежное нарастание аномалий по мере удаления от Истоков, причем, двуполые отношения в обезбоженном мире ненормальны так же, как и однополые.

Вдумаемся, ведь и у В. Соловьева чистые души взыскуют Вечную Женственность. А она, по Цветаевой, может быть присуща всем — и женщинам, и мужчинам. Женщина на образно-мифологическом плане цветаевского эссе — это вовсе не природная женщина! Ею вполне может быть мужчина. (Для сравнения — в православии выражение блажен муж может относиться также и к женщинам: «Если с таким крепким мужеством слабая жена отражает от себя грех, то и она блажен муж, воспетый Давидом» (Св. Игнатий Брянчанинов).

Если немного додумать, на что Цветаева и рассчитывает, то выстраивается удивительная цепочка — иерархия (все это не имеет отношения к реальному раскладу полов в плотском мире, так как внизу, в «области внешней тьмы», все строится с точностью до наоборот: здесь последние — первые, а первые — последние). Задача человека — перестать быть «мужчиной». «Мужчиной» можно перестать быть, только раскрыв в себе вечно женственного ребенка (равно как и рыцарственного). Женщина, душа, мальчик, девочка, любовь — по сути, синонимы одной субстанции. А сердцевина ее — ребенок. Обыкновенная женщина — тоже «мужчина». Правда, обыкновенная женщина все-таки выше обыкновенного мужчины. («Впрочем, чудовищ среди женщин не бывает»). Но Женщина-Дочь, обращенная к Женщине-Матери, выше Обыкновенной женщины, как еще более приумноженная Женщина. Еще выше — Женщина-Мать, любящая другую, а не только себя в ней, маленькую. Еще выше — «голая Душа», Великая любительница Любовной Любови. Еще — Мировая Душа, обрученная с Женихом, который суть Все Сразу: Любовь и Источник, Тело и Логос, Потенция и необъятная Мечта… Который суть Играющее Дитя, каким увидел его в своих интуициях Гераклит.

Ребенок–рыцарь герцог Рейхштадский, — с портретом этого «гениального, непризнанного, несчастного мальчика» Марина не расставалась в юности — был, по-видимому, ранней цветаевской проекцией действующего через нее архетипа божественного Ребенка в его приближении к абсолюту. («Может быть, так любить нельзя живых» («Письма к П. Юркевичу»). Недаром в переписке с Р. М. Рильке, которого она считала однородным с собой существом, небожителем, то есть поэтом, который, по ее собственным словам, по определению преодолевает (должен преодолеть) жизнь, Цветаева восторженно константирует: «Райнер Мария – это звучит по-церковному, по-детски, по-рыцарски. Ваше имя не рифмуется с современностью, оно – из прошлого или будущего – издалека». У юной Цветаевой было мифологическое, а не только лишь романтическое сознание, как иногда полагают. Художественный же ее метод в зрелые годы можно определить — очень условно — как синтез глубинного романтизма с глубинным реализмом. Этот синтез позволил ей увидеть за скрытыми глубинами пола — еще в далекие 30-ые годы — недоступное психоаналитикам (за исключением разве что К. Юнга): фундаментальную обреченность бытия без Бога.

В этой связи за половыми инверсиями, на языке которых Цветаева передает свои донные смыслы, обращаясь к писательнице — лесбиянке, существующими в мире вещественного, а не существенного — явственно просматривается изломанная (равно как и обреченная) попытка несчастных существ и природы в целом вылечить себя от глобальных извращений «нормальной» цивилизации и падшей природы вообще — в религиозно-онтологическом смысле. Изломанной и обреченной потому, что никто при этом не «просит помощи у Бога».

Удивительно — точнее, неудивительно — но Цветаева все про все понимала!

«Плакучая ива! Неутешная ива! Ива — душа и облик женщины!.. Седые волосы, сметающие лицо с лица Земли. Воды, ветры, горы, деревья даны нам, чтобы понять человеческую душу, сокрытую глубоко-глубоко. Когда я вижу отчаявшуюся иву, я — понимаю Сафо».

Так говорит Марина Цветаева — самый неузнанный мистик нашей литературы («Иметь все сказать — и не раскрыть уст, иметь все дать — и не раскрыть ладони»), потерявшая в последние годы надежду быть понятой хоть кем-то. Великая любовница любовной любови, «прихватывающая свое добро» среди ветров и гор, деревьев и стариков, мужчин и женщин… Чувство которой было по сути надсексуальным и сверхприродным. Амазонка, а не «белое видение женщины», ведущая нас к главному — даже не себя в себе — пусть даже маленьких — искать и любить, а других любить — во Христе любить — чтобы не остаться отрешенной Дамой — пусть даже Мировой Душой! — одиноким «Островом с необъятной колонией душ», затерянным в волнах Вселенной.

С этой своей высоты она — живейший человек! — иногда срывалась и становилась то женщиной-Дочерью, то Женщиной-Матерью, то писала в посвящении дочери Але: «Знай одно — что завтра будешь старой. Остальное, деточка, забудь». Но не в этом суть. Она много мучилась, чтобы научиться понимать то, что знала.

Исследователи, которые пытаются вывести историю взаимоотношений Цветаевой и поэтессы Софии Парнок из анализа «Письма к Амазонке» и цикла «Подруга» (по крайней мере, отношение Цветаевой к Парнок) без учета всей глубинной составляющей, оказываются в положении полных профанов. Как известно, в эссе идет речь о двух героинях: Младшей и Старшей. Отождествляя Младшую с самой Цветаевой, исследователи, на мой взгляд, обнаруживают странную слепоту. Не надо быть специалистом, чтобы понять, что Цветаева в сравнении с Парнок была бесконечно старшей по своему духовному возрасту, а младшей — разве что в вопросах житейско-бытовых. Да и весь легкомысленно-противоречивый облик Младшей, склонной к самообману, никак не вяжется с психологическим обликом Цветаевой, которая говорила о легкомыслии, как о никогда не привившейся к себе добродетели, вкупе с добродетелью благоразумия. Младшая на бытовом, а не бытийном плане произведения — это скорее образ Цветаевой, зеркально преломившийся в воображении Софии Парнок, которая так написала о встрече с будущей подругой: «В дом мой вступила ты, счастлива мной, как обновкою: Поясом, пригоршней бус или цветным башмачком». (С. Парнок. «Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою…»). Но это восприятие Цветаевой как земля от неба далеко от реальной Цветаевой.

Тем не менее, совсем не случайно Цветаева в какой-то момент открылась Софии Парнок как «маленькая девочка неловкая», а в какой-то — как мальчик Кай.

У самой же Цветаевой, как явствует из цикла «Подруга», Парнок временами ассоциировалась то с матерью, то со Снежной Королевой. («Ваш маленький Кай замерз, О Снежная Королева!») Первое же о ней впечатление вообще не имеет аналогов с человеческими мерками: «Не женщина и не мальчик, но что-то сильней меня!».

Ассоциация же с «демоном крутолобым», которого «уж не спасти», восходит к типичному цветаевскому мотиву — любви к проклятому. «Проклятое», «злое» углубляет измерение бытия и должно быть познано через любовь, должно быть любовью освобождено, преображено и вновь внесено в гармоничный божественный порядок. И вообще, «все это очень серьезно, как все, что бывает в детстве», как написала поэтесса Ирина Кажянц. «Но тоска моя — слишком вечная, Чтоб была ты мне первой встречною». (М. Цветаева. «Подруга»).

«Зачем тебе, зачем моя душа спартанского ребенка?» — эта глухая жалоба Цветаевой, высказанная в одном из стихотворений цикла, тоже, конечно же, не случайна.

Эта под-история протекала где-то в четвертом измерении. В этом же — проклятые тормоза — ограничители быта! — все могло запутываться, сбиваться, профанироваться. В некотором роде отношения Цветаевой и Парнок — это такие ролевые игры, наподобие тех, в какие играют поклонники Толкина, черпавшего энергии архетипов из фольклора и сакральных мифов.

Проиллюстрирую это на примере одного своего произведения. Да простит меня читатель, что я включаю в литературоведческий анализ феномена Марины Цветаевой размышления о собственном писательском творчестве, но эту свою лирическую миниатюру я просто не могу не привести.

О ДЕТСКОЙ ДРУЖБЕ КАК ОПЫТЕ РОЖДЕНИЯ ДУШИ

Я только недавно поняла, что моя повесть «Мягкий мир» — это сказка о Снежной Королеве, — великая сказка Андерсена, зачерпнувшего чистую струю из глубин нашего коллективного бессознательного, где пребывают удивительные миры и энергии архетипов.

Главные героини повести — два Гадких Утенка: 12-летние девочки Мария и Света.

Света, которая сама себя отождествляет с пушкинской Татьяной — это Кай, похищенный из этого мира Снежной Королевой. Мария — это Герда, или некий собирательный маленький Онегин.

Только Света не взялась из ниоткуда. Тихая, непонятная, никем, даже поначалу Марией, не замечаемая девочка Света — это трансцедентная сущность Марии, отлетевшая в эти переливающиеся радужными потоками глубины. Наша трансцедентная сущность, которую все мы — жестокие, непонятливые, заигравшиеся в свои маленькие игры дети — вытеснили за грань бытия. И вот она пытается сложить из льдинок слово «Вечность» — урок, заданный великой Трансцедентной учительницей — Снежной Королевой. А задача Герды — спасти ее из этого высокого плена, прислушавшись к тому теплому, тому горячему, что есть в ее сердце, которое еще не успело покрыться грубой коркой омертвевающего мира взрослых. И вот великое делание свершилось. «Да, радость была такая, что даже льдины пустились в пляс, а когда устали, улеглись и составили то самое слово, которое задала сложить Снежная Королева; сложив его, он мог сделаться сам себе господином, да еще получить от нее в дар весь свет и пару новых коньков… Снежная Королева могла вернуться когда угодно — его вольная лежала тут, написанная блестящими ледяными буквами». (Г.Х. Андерсен «Снежная Королева»).

Интересно, что Света и Мария (Кай и Герда) могут меняться местами. С одной стороны, Мария — это Герда, а Света — это Кай. Но с другой стороны — все совсем наоборот! Это Света (Кай) приподнимает над Землей диковатую Марию, в чем-то похожую на Маленькую Разбойницу, это в ней всеобъемлющая Теплота. И кто здесь — Герда и кто здесь — Кай? И кто кого спасает?..

И еще: «Холодное, пустынное великолепие чертогов Снежной Королевы было забыто ими, как тяжелый сон. Бабушка сидела на солнышке и громко читала Евангелие: «Если не будете как дети, не войдете в царствие небесное!»

Кай и Герда взглянули друг на друга и тут только поняли смысл старого псалма:

Розы цветут… Красота, красота!

Скоро узрим мы младенца Христа.

Там сидели они рядышком, оба уже взрослые, но дети сердцем и душой, а на дворе стояло теплое, благодатное лето!» (Г.Х. Андерсен «Снежная Королева»).

 

Благодаря матери — Снежней Королеве в глубинном восприятии Цветаевой произошло таинственное соединение Кая и Герды в андрогинную сущность, имеющую все качества Земли и Неба.

Ведь Цветаева прямо писала, что детство было для нее порой слепой правды, а юность — зрячей ошибки, иллюзии. Значит, в какой-то период — юношеский — она утратила присущую ей божественную детскость (целостность), а потом снова обрела ее и вступила в полу зрелости.

Зрелая же Цветаева транслирует Живое Слово, Живую Глубину, то, что философ Александр Дугин называет в своей статье «Археомодерн» словом Структура — наше глубинное, русское «Я». Слово «русское» можно смело взять в кавычки, как универсальную реальность, лежащую по ту сторону рационалистического мировосприятия. (Вспомним прозрение Ф.М. Достоевского о всемирной отзывчивости русской души).

Исследователям американской школы трудно поверить, что Цветаева в своей основе так и осталась ребенком «до 7-ми лет», который уже тогда писал стихи и любил, любил всеобъемлющей теплотой каждого встречного пса. «Всем самым главным в себя я обязана людям, которых я любила», — напишет она в автобиографии.

Большинство поэтов ищут в собственных глубинах когда-то утраченную Душу. А Цветаева ее — дарила.

Дарила как Поэт. Как личность же — подчеркну это еще раз — Цветаева может оступаться, отступать от действующих через нее архетипов и собственного онтологического статуса Любительницы любовной любови. Но отступления рано или поздно приводят к неудовлетворенности, а грубые отступления — к глубокой тоске. Ад же — это ни что иное, как измена своему статусу, полная неспособность принимать и транслировать Божественные Энергии.

Таким образом, самый запутанный и противоречивый, по мнению большинства исследователей, цветаевский текст — «Письмо к Амазонке», в котором некоторым из них видится отражение психологических проблем раздражающей своими псевдоглубинами поэтессы, на деле оказывается эзотерическим текстом с двойным дном. В первом — рассказывается бытовая лесбийская история (причем, психологический портрет Младшей, с которой исследователи отождествляют автора, не имеет ничего общего с психологическом портретом Цветаевой). Во втором — та же история — в мире чистых душ, то, какой она могла бы быть, не удались мы от Истоков.

Дело не в том, будто Цветаева против однополой любви или не хочет признавать тенденцию к ней в себе, как считают Анна Саакянц и Диана Л. Бургин. Цветаева, безусловно, всегда и во всем приветствовала свободу личного самовыражения и никогда не руководствовалась общепринятыми представлениями о греховном. Другое дело, что можно выбрать еще большую свободу — Свободу от рабской свободы естества.

Причины же разрыва М. Цветаевой и С. Парнок, на мой взгляд, вполне прозрачны. С. Парнок не оправдала безусловно завышенные ожидания Цветаевой, всегда искавшей в любви абсолют, и не смогла стать спутником на пути к абсолюту.

И еще скажу устало,

—Слушать не спеши! —

Что твоя душа мне встала

Поперек души.

(«Подруга»)

 

Только в наше съехавшее с когда-то завоеванных высот время могут быть в ходу литературоведческие концепции, авторы которых с безоглядной бесшабашностью утверждают: «И если сказать по-честному, то неимение архивов или других источников, касающихся творчества Сони… никак не умаляет ее таланта… С человеческой точки зрения мне ближе Софья Парнок, чем Цветаева. А придуманная «лирическая героиня — Цветаева» — это же не настоящая М. Цветаева-Эфрон. Да, она гениальна — иногда, иногда — бездарна…, чаще — обычная взбаломошная баба с непомерной манией величия. А ее попытка доказать ненавидимой ей черни свою гениальность выглядит просто глупостью. Нельзя писать стихи для народа, которого ненавидишь и не понимаешь». (Н. Доля. «Девочкой маленькой предстала ты мне, неловкою…»).

В советском литературоведении последних десятилетий слова «Бог», «трансцедентное», «четвертое измерение» были табуированы, но материал подавался так, что все невольно ощущали эту неназываемую реальность. Теперь же, когда все позволено, слова появились, но утратили в ряде случаев всякий смысл.

г. Тбилиси

2010 г

Использованная литература

1. М. Цветаева. Собрание сочинений в семи томах.

2. М. Цветаева. Неизданное. Сводные тетради.

3. Г. Горчаков. Психоанализ М. Цветаевой.

4. С. Карлинский. Марина Цветаева.

5. А. Кирьянова. Две души Марины Цветаевой.

6. И. Кудрова. Поговорим о странностях любви: Марина Цветаева.

7. Н. Доля. Анализ «Письма к Амазонке» М. Цветаевой

8. Н. Доля. «Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою…»

9. А. Саакянц. Вст. статья и комментарии в кн.: М. Цветаева: Стихотворения и поэмы.

10. В. Швейцер. Быт и бытие Марины Цветаевой.

11. Н. Шлемова. Эстетика трансцедентного в творчестве М. Цветаевой.

 

 

 

МАРИНА ЦВЕТАЕВА И АУТИЗМ?

 

 

 

«Может быть, в поэте существует определенный душевный вампиризм, примитивно принимаемый за формы секса? Увлечения Цветаевой следовали одно за другим; можно подумать, что от каждого — от большинства — она освобождалась стихами и переходила к следующему. Интересно, что многое из написанного в связи с такими встречами не имеет ни малейшего отношения к эротике. Возникает ощущение, что все эти «каждые» («Как я хотела, чтобы каждый цвел / В веках со мной!..») не только расковывали стихотворные потоки, но и утверждали Цветаеву в реальности собственного существования. Без них, возможно, оно казалось бы ей еще эфемернее. Зато, когда бывал исчерпан стиховой поток, «исчерпывался», становился ненужным и вызвавший его человек»,— так написала Виктория Швейцер в книге «Быт и бытие Марины Цветаевой».

Тут еще сложность вот в чем… У Цветаевой был сильный критический ум. И она отслеживала такие моменты в жизни — моменты, когда вскрывается, что то, что мы очень часто принимаем за любовь и добро, на самом деле от добра и любви весьма далеко. Отсюда и ее вражда к существующему миропорядку, в отрицании которого, по мнению И. Бродского, «Цветаева прошла дальше всех в русской и, похоже, мировой литературе. В русской, во всяком случае, она занимает место, чрезвычайно отдельное от всех — включая самых замечательных — современников…»)

 

И все бы было хорошо, если бы она критиковала этот миропорядок начиная с себя, если бы она видела его несовершенство не только вовне! Но в ее творчестве, письмах и дневниках самокритика практически отсутствует.

 

В эссе «Письмо к Амазонке» Цветаева пишет, что всякая любовь, которая не обращена к Богу, есть самообман. Но себя она почему-то в самообмане не укоряет. Значит, продолжает верить, что ее любовь обращена к Богу? Так обоснованна или наивна ее вера?

 

Я лично тоже имею склонность к психическому вампиризму, который, мне, правда, вовсе не обязательно переплавлять в творческий поток. Впрочем, почти все герои моих прозаических вещей имеют прототипов и я не могу писать, если не вдохновлена по жизни преклонением перед чьей-либо личностью… И почти всегда бывает так, что поток моей любви и заботливости рано или поздно исчерпывается. И интерес к прежнему объекту теряется… И возникает необходимость искать новый… А если его не искать, то развиваются депрессии… Тяжелый, порочный круг… В земной любви почти всегда так и происходит… Поэтому св. отцы православия и говорили, что если мы хотим прийти к Добру и Любви, то наши естественные добро и любовь мы должны отбросить. Разум Христов — безумие для мира сего. Но однако же это так — Христос принес нам меч, который должен разделить двусоставную природу человека — плотско-душевную и духовную — то есть причудливого и неприметного для нас смешения добра с тонким злом, которое мы принимаем за чистое добро и ставим исходя из этого все с ног на голову.

 

Не знаю, возможно ли это — отбросить свои естественные чувства и потребности и переродиться Свыше. Возможно, это утопия. Но для меня сейчас чтение св. отцов — спасительный якорь. Цветаева, на которую я чем-то внутренне похожа, не является для меня эталоном духовности. Мне нравится ее порыв превзойти себя и миропорядок в себе, но более всего нравится святитель Игнатий Брянчанинов, который этот миропорядок превзошел (хочется в это верить).

 

Этот миропорядок не превзойти без покаяния, то есть трезвой самооценки, а она у Цветаевой сведена к минимуму.

 

У меня вообще предположение, что Цветаева была в детстве больна детским аутизмом, что у нее по жизни — сбои в психике.

 

Остается только понять вот что. Если Цветаева страдала психическим вампиризмом (люди-аутисты страдают отчужденностью от мира людей, им трудно устанавливать полноценные эмоциональные контакты, отсюда — постоянный эмоциональный голод. В таких вещах во многом виноваты матери, вроде матери самой Цветаевой, которые не чувствуют с ребенком биологической и эмоциональной связи.), то откуда в ее творчестве аккумулированно так много эмоциональной энергии? Берущие вампиры, сколько бы они не брали, все равно остаются бедны и не способны так щедро отдавать в творчестве. ( Так думается мне. Хотя, кто его знает, как на самом-то деле). Возникает парадокс — Цветаева вампирически аккумулировала в своей поэзии гигантский массив чужой энергетики, а мы все — поклонники творчества Цветаевой — выступаем в роли, так сказать, вторичных вампиров, поглощающих готовый продукт.

 

Во всяком случае, у аутистов порой возникает чуть ли не отвращение к другим людям. У них могут отсутствовать эмоциональные реакции там, где у всех остальных они естественны. Может возникать безразличие, вплоть до отвращения, к собственным детям, что мы, возможно, и видим в случае с Ириной.

 

Нередко возникает гомосексуализм. И страх перед другим «Я». («Страх другого делает меня жестокой», — написала Цветаевой в записных книжках). Вплоть до не способности смотреть при общении собеседнику в глаза.

 

И, скорее всего, это по линии Мейнов — материнской линии Цветаевой — было наследственным. Ведь М. А. Мейн — мать самой Марины, которая не отличалась сердечным отношением к дочери, тоже была странным ребенком. Она росла без матери в полном уединении и с 6-ти лет изучала мифологию, читая какие-то фундаментальные взрослые книги. А такое вундеркиндство тоже очень часто является признаком аутизма.

 

Сын Цветаевой Мур с его душевной неразвитостью тоже какой-то странный. И дочь Ирина – тоже.

 

Трудности в общении сами по себе, конечно, еще не свидетельствует о болезни. О болезни свидетельствует комплекс симптомов. Например, дети-аутисты, как свидетельствует теория, нередко общению с другими детьми и людьми вообще предпочитают общение с игрушками или другими неживыми предметами, которые они олицетворяют, наделяют одушевленностью.

У Цветаевой тоже был в детстве такой оживленный предмет — это игрушечный черт, как засвидетельствовано то в рассказе «Черт», который был ее единственным настоящим другом. Он являлся к ней в образе гладкого серого дога в снах и грезах. То есть, надо полагать, у маленькой Марины бывали галлюцинации. А это — еще один симптом в добавок к перечисленному выше.

 

В таком случае Цветаевой можно только посочувствовать. Она сделала все, что могла, из тех скудных средств, которые были отпущены ей природой. И жизнь ее закончилась вместе с эмоциональной исчерпанностью, что было равносильно черноте, пустоте и смерти. Ведь с возрастом у окружающих остается по отношению к нам все меньше теплых чувств.

 

Увы, Цветаева не чувствовала людей. Она их воображала. А избыточное воображение такой энергоемкий процесс, что отнимет полноту у реальной жизни, отчего даже на уборку квартиры не хватает сил.

 

Но у людей со склонностью к аутизму есть немаловажное преимущество — следуя за своим воображением, она могут покидать сферу привычных нам очертаний и не исключено, что однажды обнаружат дверь в Беспределье. Вот только нужно суметь тут вовремя остановиться и познать границы собственных возможностей, то есть покинуть сферу воображения и обрести духовное видение.

 

А с обретением духовного видения обретется и видение реальной жизни. Более полное, чем имеют не озабоченные поисками и проблемами так называемые реалистичные люди.

 

Почему Цветаева, дойдя до этого водораздела, так и не сделала решающего шага вверх?

 

Возможен ли такой шаг? Не утопичен ли он?

 

А можно посмотреть на проблему иначе, неожиданно вывернув ее.

 

Возможно, Цветаева изнывала без энергий архетипов, бьющих из глубин коллективного бессознательного и жадно искала людей, способных утолить эту жажду. Людей глубинно-естественных, не «мозговиков». Тех, кто еще каким-то чудом не утратил связи с этими древними структурами, из которых только и бьет настоящая Жизнь.

Ведь в центре мировосприятия современного человека, как правило, стоит собственное Эго, а все, что мерцает из таинственных архетипических глубин, вынесено на обочину или просто выключено из активного внимания.

Так кто же из нас склонен зацикливаться на так называемых латентных признаках предметов в ущерб главному и практичному – мы или так называемые аутисты и шизоиды, одна из особенностей мышления которых заключается в предпочтении латентных признаков — главным?

Или скажем так – есть люди, больные клиническими формами шизофрении и аутизма, а есть вполне здравые, поэтичные, по-своему цельные аутисты и шизоиды. И из них-то на всех парах и валит Жизнь. Вот только почувствовать ее могут только ЖИВЫЕ. И согреть таких людей тоже могут только ЖИВЫЕ.

Мир раскололся и трещина прошла по сердцу поэта.

Быть может одаренные аутисты, наоборот, способны видеть мир более цельно, чем так называемые здоровые люди. То есть они способны чувствовать подсознание человека и даже прорываться в коллективное бессознательное. Поэтому им малоинтересна кожа — наши привычно-земные психологические реакции — с которой мы привыкли отождествлять себя. Они видят Целостность, Самость. Мы же — просто привычно отождествляем себя с Эго.

Цветаева, возможно, жаждала общение с целостным человеком, но большинство оборачивалось к ней только кожей.

Однако не стоит делать поспешный вывод о то, что болезнь выше здоровья. Болезнь может быть выше здоровья только у очень одаренных личностей, которые сознательно выбирают Жизнь и плывут против течения.

Или все-таки так называемое более цельное видение мира у людей этой породы – тоже разновидность Иллюзии, Майи?

Ибо как тогда столь цельный и продвинутый человек, как поэт Марина Цветаева, мог так забросить и довести до одичания собственную четырехлетнюю дочь?

 

Вопросы… Вопросы…

 

2011г

 

 

КОГНИТИВНЫЙ ДИССОНАНС ЗАРАЗЕН

 

 

 

Просматривая в Сети статьи и блоги разных непрофессиональных и полупрофессиональных авторов о тех или иных поэтах и писателях, можно узнать много забавных вещей. Все это бы действительно было забавно, не будь у такого рода исследователей читательской аудитории, которой, по сути, навязывается, в силу ее неискушенности, жесточайший когнитивный диссонанс в отношении родной культуры, что отстреливает обычно не сразу, но последствия чего — чреваты разрушением внутреннего духовного стержня.

Вот что, к примеру, должен думать неискушенный читатель, который узнает о том, будто Марина Цветаева помешала в годы гражданской войны включить имя поэтессы Софии Парнок в список голодающих писателей Крыма, которым государство намеревалось предоставить пайки — помешала из низменных побуждений, в отместку за не сложившиеся личные отношения?..

 

Однако в комментариях к переписке М. Цветаевой, Б. Пастернака и Р. М. Рильке, составленных людьми добропорядочными и профессиональными, мы читаем:

 

«Письмо от Цветаевой, полученное в начале мая, содержало неожиданную для Пастернака просьбу — принять участие в судьбе поэтессы Софии Парнок, с которой Марина была близка в 1914—1915 годах. Приложенные к письму стихи из цикла «Подруга» были для Пастернака как прикосновение к электрическому конденсатору — лейденской банке, «заряженной болью, ревностью, ревом и страданьем». Вот это стихотворение:

 

Есть имена, как душные цветы,

 

И взгляды есть, как пляшущее пламя…

 

Есть темные извилистые рты

 

С глубокими и влажными углами.

 

Есть женщины — их волосы, как шлем.

 

Их веер пахнет гибельно и тонко,

 

Им тридцать лет. — Зачем тебе, зачем

 

Моя душа спартанского ребенка?

 

 

На что Пастернак отвечает в следующем письме М. Цветаевой- а на дворе 1926 год — среди прочего следующей фразой:

 

«Ей мне сделать нечего, потому что никакой никогда мы каши с ней не варили, да еще вдобавок письмо застало меня в новой ссоре с ней: накануне я вышел из «Узла» , отчасти из-за нее.»

 

Получается, что Цветаева, вопреки бытующему у недобросовестных исследователей отношений Цветаева-Парнок (недобросовестных в смысле желания авторов возвеличить Парок за счет низведения Цветаевой, а точнее — возвеличить себя за счет собственной дерзости и оригинальности), ОБРАТИЛАСЬ К ПАСТЕРНАКУ С ТЕМ, ЧТОБЫ ОН ПОМОГ ПАРНОК — вероятно, в ее литературных делах. Наверное, она хотела, чтобы он как -то так поддержал ее. (Текст цветаевского письма не сохранился, о нем мы знаем из ответа Пастернака).

 

А вот как в книге С. Поляковой «Незакатные оные дни» (Полякова тоже пишет о Цветаевой с прохладцей, но все же достаточно объективно, в отличие от современных авторов) изложена история с пайком:

«Седьмого русского ноября 1921 г.», по терминологии Цветаевой, то есть 7 ноября старого стиля, Цветаева рассказывает Волошину о своем совместном с В. М. Волькенштейном посещении Луначарского, тогдашнего комиссара народного образования. Целью было добиться пайков для живших в Крыму писателей, актеров и художников: «В/олькенштейн/ (муж Сони) через плечо подсказывает. Я злюсь. — «Соню! Соню-то!» Я: «—А чччерт! Мне Макс важней!» «Но С. Я. — женщина и моя бывшая жена.» — «Но Макс тоже женщина и мой настоящий (indicatif present) друг. Пишу про всех, отдельно Судак и отдельно Коктебель».

 

 

То есть они и были на том приеме у Луначарского — только двое: она и Волькенштейн — муж Сони. То есть они были знакомы и даже отправились вдвоем к Луначарскому! Так что же муж не ходатайствовал за жену?! Он что — ждал что за него это сделает ее бывшая подруга?! Cмешная ситуация…. Естественно, что Цветаева включила от своего имени в список в первую очередь своего большого друга Макса Волошина, который тоже бедствовал.

 

Вот так вот при внимательном рассмотрении разлетаются мифы — дурные мифы о дурной Цветаевой.

 

У кого-то в блогах я увидела отрывок из Википедии про отличие профессионалов от непрофессионалов и о том когнитивном диссонансе, которым непрофесcионалы заражают и своих читателей:

«Эффект Даннинга-Крюгера — когнитивное искажение, которое заключается в том, что «люди, имеющие низкий уровень квалификации, делают ошибочные выводы и принимают неудачные решения, но не способны осознавать свои ошибки в силу своего низкого уровня квалификации». Это приводит к возникновению у них завышенных представлений о собственных способностях, в то время как действительно высококвалифицированные люди, наоборот, склонны занижать свои способности и страдать недостаточной уверенностью в своих силах, считая других более компетентными. Таким образом, менее компетентные люди в целом имеют более высокое мнение о собственных способностях, чем это свойственно людям компетентным, которые к тому же склонны предполагать, что окружающие оценивают их способности так же низко, как и они сами».

 

 

 

 

 

 

ЛОГИКА ОСТРОВИТЯНКИ

 

(Вокруг эпизода в биографии М.Цветаевой, связанного с Кунцевским приютом)

 

 

 

Проста моя осанка,

Нищ мой домашний кров.

Ведь я островитянка

С далеких островов!

 

Живу — никто не нужен!

Взошел — ночей не сплю.

Согреть чужому ужин —

Жилье свое спалю!

 

М. Цветаева

 

 

Зима 1919г. Гражданская война. Голод.

Из книги И. Кудровой «Путь комет»:

 

«Доброжелатели твердят Марине, что она не справится с прокормом детей, но что в государственных детских учреждениях теперь питание вполне приличное и надо попробовать устроить Ирину в ясли. Марина пробует. Но в стране царит большевистская справедливость: кто не работает, тот не ест, власть помогает только работающим. Для устройства в ясли необходима справка о том, что мать служит. Такой справке Марине негде взять».

Далее Кудрова подробно описывает, как Цветаева идет во Дворец искусств и просит дать справку что она занимается литературой, но ей в такой справке отказывают. Потом Кудрова продолжает: «И тут до нее доходят слухи о том, что в Кунцево открылся детский приют. И будто бы во главе стоит хороший человек, и снабжает этот приют довольствием американская благоотворительная организация. Сведения идут от доктора Павлушкова, а Павлушков — муж Лидии Александровны Тамбурер, он главный врач Кунцевского госпиталя, — они и живут в Кунцеве. Выясняется, правда, что приют для сирот и, чтобы туда приняли детей, их надо выдать за чужих. Но Марина уже в панике, ибо она соглашается с этими доводами».

И вот — дети в приюте.

Но когда Цветаева потом приезжает проведать детей, выясняется, что в приюте — царят все тот же непобедимые голод и равнодушие. Вскоре старшая семилетняя Аля тяжело заболевает и когда болезнь достигает пика, Цветаева забирает ее домой и выхаживает, но за это время оставшаяся пока в приюте младшая трехлетняя Ирина погибает от голода и тоски.

 

А теперь — о некоторых кочующих в интернете мифах.

 

МИФ ПЕРВЫЙ — У Цветаевой было не настолько бедственное положение, чтобы отдать детей в приют. Ведь в доме бывали знакомые, приносили кое-какую еду, помогали чем могли.

 

На это может ответить сама Цветаева записями в своих Записных Книжках, сделанными за день до отправки детей:

 

«Бальмонт — в женском, вернее, прислужьем платке — в постели — безумный холод — пар — колом — рядом блюдце с картошкой жареной на кофейной гуще:

 

— «О, это будет позорная страница в истории Москвы! Я не говорю о себе, как о поэте, я говорю о себе, как о труженике. Я перевел Шелли, Кальдерона,— — — Не сидел ли я с 19?ти лет над словарями вместо того, чтобы гулять и влюбляться?! — Ведь я с буквальном смысле — голодаю. Дальше остается только голодная смерть! Дураки думают, что голод — это тело, они не знают, что в тонких организациях голод — душа, сейчас же всей тяжестью падает на душу. Я угнетен, я в тоске, я не могу писать!»

Я прошу у него курить. Дает мне трубку и велит мне не развлекаться, пока курю.

— «Эта трубка требует большого внимания к себе, поэтому советую Вам не разговаривать, ибо спичек в доме нет».

Курю, т. е. тяну изо всей силы,— трубка как закупоренная — дыму 1/10 глоточка — от страха, что потухнет не только не говорю, но и не думаю — и — через минуту, облегченно:

— «Спасибо, накурилась!»

 

«___

Что такое голод? Смутное душевное беспокойство— озабоченность — idee fixe. {навязчивая идея (фр.)}

(Три ступени.)

О, Господи, при моем умении — даре — страсти — наблюдать и определять — (созерцать и ваять) — никакое страдание не страшно, кроме чужого! (Другому больно, другой голоден и т. д.)

Я больше скажу: своего страдания — нет»

___

 

«___

6-го дeк 1919 г., ст. ст.

Я так мало женщина, что ни разу, ни разу мне в голову не пришло, что от голода и холода зимы 19 года есть иное средство, чем продажа на рынке.

___

Порядочная женщина — не женщина.

Я не хочу ни есть, ни пить, ни жить.

А так — руки скрестить, тихонько плыть

Глазами по пустому небосклону.

Ни за свободу я — ни против оной

— О, Господи! — не шевельну перстом.

Я не-дышать хочу — руки крестом!

___

Слишком уж много снегу,

Слишком уж мало хлеба…

(Москва 19 г)»

___

Аля, готовясь к отдъезду, обещает матери:

 

— «Да, Марина, и я надеюсь, что я смогу Вам откладывать еду.— А вдруг на Рождество дадут что-нибудь такое, что нельзя будет сохранить? Вдруг — компот? Тогда я выловлю весь чернослив и спрячу.— О, Марина, как жаль, что нельзя засушивать еду, как цветы!»

 

Позже, узнав на улице от случайно встретившейся приютской девочки, что Аля заболела, Цветаева отнесет Бальмонтам скудный паек — кашку для детей, которую ей выделяли в каком-то учреждении и одной которой — все равно им было не продержаться, ведь дети в приюте теперь закормлены, как думает (и пишет) она наивно: «Дома мечусь по комнате — вдруг понимаю, что еду сегодня же — забегаю к Б<альмон>там отдать им рисовую сладкую кашу (усиленное детское питание на Пречистенке, карточки остались после детей) — в горло не идет, а в приюте дети закормлены — от Б<альмон>тов на вокзал, по обыкновению сомневаюсь в дороге, тысячу раз спрашиваю, ноги болят (хромые башмаки), каждый шаг — мучение — холодно — калош нет — тоска — и страх — ужас».

 

 

МИФ ВТОРОЙ — можно было и дальше продавать вещи, ведь у Цветаевой оставались хоть те же браслеты…

 

Слово Цветаевой:

 

«Люди, когда приходят, только меня растравляют:

— «Так нельзя жить.— Это ужасно — Вам нужно всё продать и переехать».

— Продать! — Легко сказать! — Все мои вещи, когда я их покупала, мне слишком нравились,— поэтому их никто не покупает.»

___

 

«Ах, взойти бы в какую-н<и>б<удь> избу, обменять бы браслет на хлеб, но у меня такой подозрительный вид — и сразу будет такой противоестественпый голос — или слишком жалкий или дерзкий (всегда, когда продаю) — и никто не поверит, что у меня дочь в приюте.»

 

 

МИФ ТРЕТИЙ — Цветаева могла бы в свое время отдать Ирину сестрам Эфрона и те бы уж ее спасли, так как и любили ребенка по-настояшему, и возможностей да и способностей к этому — имели больше. Но не отдала — Из ГОРДОСТИ, так как была не в лучших отношениях с родней мужа.

Но ведь сестры поставили условие, что Цветаева непременно должна была отдать ребенка насовсем (помощь ребенку обещалась только на этом условии). А это — уже попахивает шантажом. Тем более что Цветаева, по-видимому, и не думала о такой возможности — отдать Ирину куда-то насовсем. Временами и в ней пробуждались чувства к ней.

 

Слово самой Цветаевой:

 

«У меня начинает просыпаться страстная (с тоской и мучением) любовь к Ирине, о которой я 1 1/2 месяца ничего не знаю и почти не думала. Я об этом никому не говорю» (Записные Книжки, I, 366). (Эта запись сделана в июле 1919г, когда Ирина была в деревне у Л. Эфрон).

 

«.— Ирина! — Я теперь мало думаю о ней, я никогда не любила

ее в настоящем, всегда я мечте — любила я ее, когда приезжала к Лиле и видела ее толстой и здоровой, любила ее этой осенью, когда Надя (няня) привезла ее из деревни, любовалась ее чудесными волосами. Но острота новизны проходила, любовь остывала… « (Из записей, сделанных уже после гибели ребенка).

 

И еще — Лиля Эфрон, предложившая забрать Ирину насовсем и жившая в то время в деревне хоть и в самом деле откормила девочку и поставила ее на ноги в психологическом смысле, привязавшись к ней всей душой, на самом деле тоже не имела условий для содержания ребенка. Она пишет в письме Сергею Эфрону в оправдание бездействия сестер в отношении того, чтобы забрать из приюта Ирину: «»Я абсолютно ничем Вере помочь не могла, я три мес. не видала кусочка хлеба (в деревне, когда жила с Ириной, находила обглоданные корки хозяйской девочки и съедала их). »

Когда летом Цветаева приезжала в деревню за Ириной, она забрала ее еще и потому, что нашла способ получать в Москве молоко, чего в деревне не было.

 

 

 

МИФ ЧЕТВЕРТЫЙ. Не ехала так долго за Ириной в приют, чтобы и ее забрать, да и других отговоривала — чуть ли не нарочно, чтобы Ирина там и осталась — навсегда…

Самым вещественным основанием является отрывок из письма Цветаевой своей знакомой:

«»Никто не знает, — только одна из здешних барышень, Иринина крестная, подруга Веры Эфрон. Я ей сказала, чтобы она как-нибудь удержала Веру от поездки за Ириной — здесь все собиралась (….пропущено слово), и я уже сговорилась с какой-то женщиной, чтобы привезти Ирину — и как раз в воскресенье» (VI, 154).

 

Но на деле в отрывке всего лишь говорится о том, что Вера Эфрон была сама настолько больна, что ходила по комнате, держась за стены (как известно из других источников), вот Цветаева и отговаривала — ехать в такую суровую действительность, где придется идти несколько верст пешком, утопая по колено в снегу.

А сама не поехала потому, что слишком страшно было оставить Алю — боялась доверить даже самым близким людям, боялась, что у той опять случится обострение и тогда уж ее — не выходить. Ведь начиная с тех злополучных приютских дней Цветаева и превратилась из довольно беспечно-наивной — в чрезмерно-заботливую, хоть и не всегда уместную со своей заботой, тревожно-мнительную мать.

 

 

МИФ ПЯТЫЙ. Совсем не испытывала угрызений совести и начисто забыла Ирину, фактически вытеснив память о ней рождением сына.

 

На сей раз я процитирую отрывок из статьи Т.Геворкян

«Пойми, как давило ее прошлое, как гудело оно, как говорило!», в котором также предоставлено слово самой Цветаевой:

 

«Отсюда — спустя годы и годы — глубинный смысл «Сказки матери» (1934)8 , очень, кстати, непростой, с богатым подтекстом «Сказки», где Цветаева — писатель и мать двух дочерей, из которых одна стала жертвой времени, обстоятельств и недостаточной материнской любви, — пересказывает сказку своей матери двум ее дочерям — то есть самой Марине (Мусе) и ее сестре Асе, из которых одну (Мусю) она любит меньше, хоть и старается это скрыть, — о какой-то третьей (сказочной!) матери, чудом сумевшей спасти обеих своих дочерей одинаковой к обеим, одинаково безграничной любовью.

 

Отсюда же — несколько дней спустя — вывод: «Какие-то природные законы во мне нарушены, — как жалко! Мое материнство — моя смута в области пола» (НЗК, II, 104), вывод, чуть позже уточненный: «Ирина, — вот они, мои нарушенные законы!» (там же, II, 107). Породит он, однако, не отчаяние, напротив — разрешится сном — утешительным и обнадеживающим. «Сном про Ирину», путь к которому, надо полагать, вел через осознание не-природности, не-законности отношения к дочери. Только поняв и приняв нарушенность закона, можно было — пусть пока только во сне — познать чудо подлинного материнства: «Держу ее на руках, верней — она меня обхватила (руками за шею, ногами за пояс.) <…> Держа ее на руках, испытываю такую остроту блаженства, с которой не сравнится НИЧТО. — Непереносно как-то. (Может быть это и есть — Материнство?)» (там же, II, 107)9″ .

 

Добавлю — отчасти отсюда же — рождается у Цветаевой тема недолюбленного, непонятого ребенка — в ее автобиографической прозе о детстве, где она попытается понять глубинные корни своего душевного и духовного сиротства, вынесенные уже из собственных отношений с матерью.

ДА, у ЦВЕТАЕВОЙ была по жизни большая беда — она, по-видимому, не имела материнского инстинкта ( по крайней мере к Ирине) и неосознанно подменяла родительские чувства к детям какими-то платонически-эротическими. Но ведь бедная женщина — долго не осознавала своей беды…

 

Но даже не имея инстинкта она пыталась делать для Ирины то, что могла — в своих нечеловеческих условиях.

 

Слово Цветаевой:

 

«Маршрут: в детский сад (Молчановка, 34) занести посуду,— Ста-роконюшенным на Пречистенку, оттуда в Пражскую столовую (на карточку от Гранских), из Пражской (советской) к бывшему Генералову —

не дают ли хлеб — оттуда опять в детский сад — за обедом — оттуда —по черной лестнице, обвешанная кувшинами, судками и бетонами — ни пальца свободного — и еще ужас; не вывалилась из корзинки сумка с карточками! — по черной лестнице — домой.— Сразу к печке. Угли еще тлеют. Раздуваю. Разогреваю. Все обеды — в одну кастрюльку: суп вроде каши. Едим. (Если Аля была со мной, первым делом отвязываю Ирину от стула. Стала привязывать ее с тех пор, как она, однажды, в наше с Алей отсутствие съела из шкафа полкочна сырой капусты.) — Укладываю Ирину.— Спит на синем кресле. Есть кровать, но в дверь не входит.— Кипячу кофе. Пью. Курю. Пишу. Аля пишет мне письмо или читает. Часа два тишина. Потом Ирина просыпается. Разогреваем остаток супа. Вылавливаю с помощью Али из самовара оставшийся — застрявший в глубине — картофель. Аля ложится спать, укладываем — или Аля или я — Ирину.»

 

А что касается пересудов о том, будто ребенка избивали, сажали в какой-то мешок, то — достоверность их теперь проверить невозможно. Ведь существует целое племя разных любопытных, понимающих все самым превратным образом бдительно-«сердобольных» тетушек у замочной скважины, сочиняющих «неистовых баб басни».

 

 

ИЗ МОИХ ЗАМЕТОК ПРИ ЧТЕНИИ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК М. ЦВЕТАЕВОЙ

 

 

Перечитывала заново те места в Записных Книжках М. Цветаевой, где она описывает последнее посещение приюта и увидела, в какой глубоком стрессе и безысходности она пребывала. Ведь когда она пришла в тот день в приют ей вначале даже с порога сказали, будто Аля умерла. И это ее — совершенно подкосило, она словно обезумела. Потому и воскликнула позже в полубезумии: «Господи, ну почему Аля заболела, а не Ирина?!» (Это вырвалось как вздох, как крик — в стрессе, в полубезумии, ведь не секрет — Ирину она особо не любила и не была с ней близка).

А когда Цветаева увидела, что Аля жива, но считай что при смерти, то попыталась поддержать ее принесенной едой — из еды у нее было только два куска сахара и две лепешки, которые ей дала Лидия Александровна. Но съев один кусок сахара, Аля тут же вырвала. И тут раздался голос лицемерной воспитательницы, которая прекрасно знала, в каком положении живут тут дети… Я приведу этот отрывок целиком:

 

«Между кроватями мотается Ирина. Даю Але сахар. Взрыв кашля, Аля с расширена; ыми от страха глазами молча протягивает мне вынутый изо рта сахар: в крови.

Сахар и кровь! Содрогаюсь.

— «Это ничего, Алечка, это от кашля такие жилки лопаются».

Несмотря на жар, жадно ест.

— «А что ж Вы маленькую-то не угостите?» Делаю вид, что не слышу.— Господи! — Отнимать у Али! — Почему Аля заболела, а не Ирина?!!—»

 

Это было сказано — про отнимать у Али — перед лицом умирающей Али. ВЕДЬ ЦВЕТАЕВА ЕШЕ НЕ ЗНАЛА, ЧТО УМРЕТ В ИТОГЕ ИРИНА, А НЕ АЛЯ, она предполагала и страшно боялась, что вот-вот умрет Аля… (Тем более что Ирина все-таки еще держалась на ногах и ее кормили напоказ каким-то пустым супом, когда приходила Цветаева).

В общем, тяжко все это — комментировать такие вещи… Но, наверное, в такие страшные минуты в голову набегают самые страшные и отчаянные мысли, за которых людей не стоит судить слишком строго — по меркам обычной, повседневной жизни.

 

ЦВЕТАЕВА БЫЛА В НАСТОЛЬКО ОТЧАЯННОМ ПОЛОЖЕНИИ И ЧУВСТВОВАЛА СЕБЯ ТАКОЙ БЕСПОМОЩНОЙ, ЧТО НЕ НАШЛА СИЛ И ВОЗМОЖНОСТИ ЗАБРАТЬ В ТОТ ДЕНЬ ТАКУЮ БОЛЬНУЮ, ПРАКТИЧЕСКИ УМИРАЮЩУЮ — КАК ОНА ДУМАЛА — ЛЮБИМУЮ АЛЮ и уехала. Значит, она была совершенно без сил и возможностей.

На этот момент не все обращают внимание. В вольных пересказах этой истории, кочующих в Интернете из форума в форум, упрощенно пишут, будто Цветаева, увидев больную Алю, тут же взяла ее на руки и, получается, спонтано-импульсивно вывезла из приюта.

Но Цветаева, по версии И. Кудровой, только на следующий день смогла вернуться и забрать Алю. По Кудровой, Цветаева в тот день ушла ночевать к ночевать к Л.А. Тамбурер, а утром вернулась за Алей. Однако, по всей видимости, И. Кудрова ошибается, полагая, будто Цветаева вывезла Ирину на следующий день, переночевав у Тамбурер.

В Сети есть исследование, предпринятое автором — историком по специальности — для того, чтобы уличить Цветаеву в крайней безответственности и нелюбви к детям, в крайней аморальности, который разыскал сведения, из которых следует, что Цветаева в тот день уехала в Москву и вернуться смогла только несколько дней спустя. Но и тогда — не забрала Алю. А забрала — еще через несколько дней.

Этот автор пишет, раскладывая события по датам, о том, что Цветаева увидела харкающую кровью Алю 16-17/29-30 декабря.

А дальше было так (автор прослеживает события под стоящими под стихами датами):

 

«У ней башмаки нечищены, —

И вовсе без башмаков!

Стояла вчерась на паперти,

Молилася Божьей Матери, —

Ей в дар башмачок сняла.

Другой — на углу, у булочной,

Сняла ребятишкам уличным:

Где милый — узнать — прошел.

Босая теперь — как ангелы!

Не знает, что ей сафьянные

В раю башмачки стоят.

 

30 декабря 1919, Кунцево — Госпиталь

 

4/13 января Цветаева опять в Кунцеве, опять отказывается от вывоза Али и пишет стихотворение:

 

Звезда над люлькой — и звезда над гробом!

А посредине — голубым сугробом —

Большая жизнь. — Хоть я тебе и мать,

Мне больше нечего тебе сказать,

Звезда моя!..

 

4 января 1920, Кунцево — Госпиталь

 

В первой половине (ст.ст.) / середине (н.ст.) января Цветаева все-таки вывозит Алю из Кунцева. Вывозит она ее не к себе в Москву; она поселяется с Алей в большой многолюдной квартире Жуковских — Герцык у В.А. Жуковской, которая, в частности, помогает ей ухаживать за Алей».

 

Получается, что Цветаева, оставив Алю в таком состоянии — в жару, харкающую кровью, в тот день уходит из приюта и идет на станцию к четырехчасовомучасовому поезду, как она и пишет в Записных Книжках, описывая тот день. . Вначале я подумала, что она возвращается в Москву. Но потом прочитала у Кудровой, что в тот вечер она переночевала в Кунцево у Тамбурер и утром вернулась и забрала Алю. И я все недоумевала — откуда же взялся поезд? Ведь сама Цветаева написала, что она спешит к поезду..

Потом я подумала, что может это электричка была, может Тамбурер жила в каком-то пригороде.

 

Но на самом деле — как я чувствовала, когда вчиталась в записи, мне лично казалось при чтении вопреки сведениям из Кудровой, что Цветаева в Москву уехала… И это для меня было неопровержимым свидетельством того, в каком она на деле была ужасном, беспомощном состоянии. Если она и вправду потом за Алей вернулась только недели через две (может ли быть такое?!), то значит, ей совсем-совсем нечем было помочь даже любимейшей Але, значит, никто, никто ей помочь не мог или не хотел на тот момент. Значит, прошло очень много времени, прежде чем Жуковские — Герцык предоставили бы квартиру и возможности для выхаживании Али. А к себе она ее привезти не могла — в таком морозильнике и без еды ребенка не выходить. Вот так.

Это для меня бессопорно. Она была в глубочайшей отчаянии, если правда так. И вот она и пишет эти отчаянные беспомощные строки в эти дни —

 

Звезда над люлькой — и звезда над гробом!

А посредине — голубым сугробом —

Большая жизнь. — Хоть я тебе и мать,

Мне больше нечего тебе сказать,

Звезда моя!..

 

4 января 1920, Кунцево — Госпиталь

 

Бедная женщина уже прямо пишет, что хоть она ей и мать, но она не может спасти ее от могилы. Да-да, именно это Цветаева чувствует! Что она больше ничего не может сделать.

 

Подробности вывоза Али мы знаем из воспоминаний Анастасии Цветаевой , которая приводит слова М. Цветаевой: «»Спасти обеих я не могла, нечем было кормить, я выбрала старшую, более сильную, помочь ей выжить. Ирину в приюте кормили, как красноармейских детей, что-то варили, и я ее там оставила. Алю, больную, везла на телеге, укутав в солдатскую шинель. Я шагала рядом, долго, далеко, не знаю сколько… В огромных чужих валенках, стоптанных. Снег — глубокий. Голова кружилась. Лошадь была тоже слабая. Мне не дали сесть на телегу, да я и не села бы, лошадь жалко…»

 

Слова «СПАСТИ ОБЕИХ Я НЕ МОГЛА» — означают не ВООБЩЕ спасти , выбрав одну дочь, а другую — осознанно обречь на гибель, а спасти — в данный конкретный момент, от болезни. (Ведь объективно Аля была лежачей, а Ирина — еще держалась на ногах и где-то теплилась надежда, что люди, работающие в приюте всеже не такие последние подонки и прокормят ребенка).

 

Телега довезла Алю до ближайшего красноармейского госпиталя, где они пробыли с матерью два дня прежде чем уехать в Москву, где их ждала невозможнная для выхаживания больных нетопленная каморка и необходимо было немедленно искать другую, где бы их приютили на время болезни.

 

Давайте просто прочитаем как это было — в изложении самой Цветаевой — когда Цветаева впервые увидела дочь на грани смерти.

 

 

«В первый раз, когда я шла к Але в приют, я не особенно боялась: озабоченность незнакомой дорогой (никогда — до идиотизма — не нахожу) — добрая слава детских колоний — некоторая ирреальность Алиной болезни (больной я ее еще не видела) — я чувствовала беспокойство — озабоченность — но не страх.

Но второй раз — после первого посещения и тетрадки — и еще ночи в холодной канцелярии, не раздеваясь, под шубой — второй раз я шла, как осужденная на смерть.

— Снега, снега. Чернота елей. Смерть. Иду, как призрак, спотыкаясь на кривых каблуках,— метель.— Дорога уже сейчас мало видна,— как буду возвращаться? — Несу Але 2 куска сахара и 2 лепешки,— их дала мне Л<идия> А<лександровн>а — купить в Кунцеве ничего нельзя.

Ах, взойти бы в какую-н<и>б<удь> избу, обменять бы браслет на хлеб, но у меня такой подозрительный вид — и сразу будет такой про-

 

70

 

тивоестественпый голос — или слишком жалкий или дерзкий (всегда, когда продаю) — и никто не поверит, что у меня дочь в приюте.

Дорога бесконечна. О, это конечно не 3 версты, а по крайней мере шесть. Метель метет, ноги вязнут в новом снегу.

Незадолго до приюта встречный мужик предлагает подвезти. Сажусь. Рыжая борода, ясные, ясные — хитрые и детские — голубые глаза. Расспрашивает, служу ли. Чувствую — как всегда — смутный стыд — и, предвидя осуждение, если скажу нет, говорю да.— «Где?» — «В Кооперации». Муж моряк, пропал в Севастополе.— «Так, так».

Вот оно «Центро» — соскакиваю, благодарю. Тоска в животе (entraiiles) {недрах (фр.)} было стихшая от разговора с мужиком — превращается в тошноту. Заставляю ноги идти.

Красные столбы приюта.— О, Господи! — Вся обмираю.

Дом. Лестница. Запах сосны. Множество детей, никого не различаю.

Умоляюще: «Я кАлечке».

И кто-то из детей (кажется, мальчик):

— «Алечке хуже! — Умер Алечка!»

Я уже наверху У стены — Лидия Конст<антиновиа>. Хватаю ее за обе руки, почти что прижимаю к стене.

— «Ради Бога — ради Бога — ради Бога — скажите: правда?»

— «Да нет же — как Вы испугались!»

— «Умоляю Вас!!!»

— «Да нет же, они шутят,— так — зря говорят».

— «Да нет, умоляю Вас!!!»

— «Правда — шутят. Идемте же!»

Огромными шагами подхожу кАлиной постели. Бритая голова из под одеяла — протянутые руки — жива!

— «Аля! Ты опять плачешь! Что с тобой? Тебе хуже?»

— «Очень голова болит и ухо болит».

Ее кровать в углу между двух незамазанных окон. Бритая голова. Продуло.— Лежит в одной рубашке — какой-то чужой — сплошные прорехи.

Мимоходом замечаю, что пол нынче мыт.

— «Да, она всё плачет, всё плачет, вот и голова болит» — говорит Лидия Конст<антиновна>.— С трудом скрывая негодование, даю Але порошок хины.— <Что это Вы ей даете?» — «Хину».— «А луште бы не давали, от нее завал в желудке делается и в ушах звенит».

 

71

 

— «Д<окто>р еще не был?» — «Да нет — далёко — раньше, когда мы жили возле госпиталя, я их водила».

Некоторые дети выздоровели. В комнату ежесекундно врываются здоровые, Лидия Конст<антиновна> гонит, они не слушаются. Аля кашляет, как безумная, возврат коклюша. Жилы на лбу и на шее надуваются, как веревки. Весь белок глаз — Алин голубоватый, чуть бледнее зрачка — белок! — воспален, как кровь.

Нздзир<ательница> ворчит: «Привезли с коклюшем, я с начала говорила, что у них коклюш. Теперь все закашляли».

Не помню, как, разговор переходит на школу:

— «Всё упрямилась, упрямиласъ, а потом послушалась, пошла. Помилуйте — там и завтрак дают, туманные картины показывают. Сначала она все твердила, что не хочет без ? писать, а я ей говорю — «Когда еще до ? дойдут, а ты пока походи, посмотри картины, еще чему доучись, учителя хорошие»…

И Аля, в слезах: — «Нет, я не ходила! Марина, только не верьте! Я всё время во дворе стояла»…

— «Хорошо, хорошо, это всё глупости, успокойся, Алечка, я тебе верю»…

(Одна против всех! — Была ли я права?)

Занимаюсь переводом Али на другую — свободную — кровать. Доски не сходятся. Распоряжаться в чужом месте — да еще не своим ребенком — (я ведь «тетя») — это абсолютно противоестественно для меня — о, проклятая воспитанность!’

Но дело идет об Алиной жизни — и заставляю себя настоять на своем. Чувствую смутное недовольство надзирательницы.

Наконец Аля переложена. Л<идия> К<онстантиновна> надевает ей чистую рубашку, я — платье и куртку.

— «Уж очень Вы ее кутаете,— вредно».

— «Но у Вас не топлено».

Между кроватями мотается Ирина. Даю Але сахар. Взрыв кашля, Аля с расширена; ыми от страха глазами молча протягивает мне вынутый изо рта сахар: в крови.

Сахар и кровь! Содрогаюсь.

— «Это ничего, Алечка, это от кашля такие жилки лопаются».

Несмотря на жар, жадно ест.

— «А что ж Вы маленькую-то не угостите?» Делаю вид, что не слышу.— Господи! — Отнимать у Али! — Почему Аля заболела, а не Ирина?!!—

72

 

Выхожу на лестницу курить. Разговариваю с детьми. Какая-то де-вочка: — «Это Ваша дочка?» — «Родная».

В узком простенке между лестницей и стеной — Ирина в злобе колотится головой об пол.

— «Дети, не дразните ее, оставьте, я уже решила не обращать на нее внимания, скорей перестанет», говорит заведующая — Настасья Сергеевна.

— «Ирина!!!» — окликаю я. Ирина послушно встает. Через секунду вижу ее над лестницей.— «Ирина, уходи отсюда, упадешь!» кричу я.— «Не падала, не падала, и упадет?» говорит какая-то девочка.

— «Да, вот именно», говорю я протяжно — спокойно и злобно — «не падала, не падала — и упадет. Это всегда так».

— «И разобьется», подтверждает усмиренная девочка. Возвращаюсь к Але. Алина соседка ноет:

— «Поесть хоцца, поесть хоцца»…

И Петя — Иринин ровесник — хнычет.

— «А ты не плачь!» усовещеваст кто-то из детей,— «как есть захотел, так плакать? Это не хитро!»

— «А больным сегодня второго не будет!» влетает кКто-то с вестью.

— «Сегодня картошка и второго не дадут».

— «Дадут», говорю я упрямо — и в ужасе.

Тот же суп — то же количество — без хлеба. Опять взрослые дети присутствуют при дележе. Л<идия> К<онстантиновна> сердится: «Не-бось, не утаю. Что вы думаете, сама съем?»

(Забыла сказать, что с болью в сердце не исполнила Алиной просьбы: не могла принести ей ложки, у Л<идии> А<лександровны> были только серебряные.)

Ирину уносят на руках обедать. Суп съеден.

Жду, жду Очевидно, второго не будет. Приходит кто-то с вестью, что больным дадут по яйцу.

Алин запас съеден. Сижу в тоске.

— «Тебе бы теперь хорошо поспать, жалко мне тебя», говорит Л<идия> К<онстантиновна> Ирине, «да и не знаю куда тебя положить,— обаелаешься». Укладывает ее поперек большой кровати, на какую-то подстилку, покрывает шубой.

И — минуты через 3 — испуганный вопль той же Л<идии> К<онстантиновны> — «0х, ox, ox! Начинается!»

Схватывает Ирину, сажает, но дело уже сделано.

Через некоторое время Аля просится. Приношу предмет с водой, сажаю ее.

73

 

Когда Л<идия> К<онстантиновна> возвращается, она всплескивает руками:

— «Ах, что Вы наделали! Ведь это я постирать принесла! Где ж я теперь воды-то достану?!»

Я злобно молчу.

Уходя, я оставляю Але полпорошка хины:

— «Алечка, это ты примешь вечером,— смотри, вот я здесь положу, не забудь»,— и, обращаясь к Л<идии> К<онстантиновне>:

— «А этот порошок Вы ей дадите утром, очень Вас прошу, не забудьте».

— «Хорошо, хорошо, только напрасно Вы ее хиной пичкаете, от нее звон в ушах делается».

— «Ради Бога, не забудьте!»

— «Хорошо, хорошо, я его в башмак положу».

Гляжу в окно: снег очень померк. Огромная метель. Очевидно, скоро стемнеет. Я все хотела дождаться яйца, но дольше ждать нельзя,— и так уж не знаю, как дойду.

— «Ну, Алечка, Христос с тобой!» — В глубокой тоске наклоняюсь, целую. — «Не плачь, я завтра обязательно тебя увезу — и мы опять будем вместе — не забудь хину! Ну, моя радость…»

___

Когда я вышла, было уже серо. Я вспомнила прилив и отлив — роковое прилива и отлива.

Я могу лететь, как угодно — тьма всё-таки опередит меня.—Метель.— Я, конечно, не найду дороги и замерзну. Но надо идти, пока есть ноги. Иду — в спокойной безнадежности — по еле заметной тропинке. Ноги глубоко уходят в снег.

Иду минут десять, а всё еще в Очакове. Голос какой-то старухи:

«Барышня, Вы куда идете?» — «В Кунцево».— «0х, не дойдете,— ишь дорогу-то как замело. Сейчас и темно будет».

— «А Вы куда, тоже в Кунцево?»

— «Нет, я здешняя».

Надежда пропадает. Старуха свертывает в переулок и вдруг издалека — проезжающим саням:

— «Милая! Подвези-ка их! Им тоже в Кунцево! Не дойти,— тёмно! Ты ведь на станцию?»

— «На станцию, к 4часовому! — Что ж, садитесь, пожалуй, коля сядете, только лошадь я остановить не могу,— спешно мне!»

 

74

 

Вскакиваю на ходу — в первую секунду, не понимаю, в сани или в снег — нет, снег движется,— значит в сани.

— Спасена! —

Баба — прислуга, едет на станцию встречать хозяев, боится опоздать. Разговариваем.

Говорю, что и кто и почему в Очакове.

<Последующие 25 страниц не заполнены.>» («Записные Книжки»).

 

 

Итак, в Записных Книжках далее пропущено 25 страниц — Цветаева на писала ничего около четырех месяцев после известия о смерти в приюте Ирины.

Потом следует несколько страниц в привычном цветаевском духе — о жизни и отвлеченых предметах вообще, о людях и любви. И далее — большой текст об Ирине —

 

«Гляжу иногда на Иринину карточку. Круглое (тогда!) личико в золотых кудрях, огромный мудрый лоб, глубокие — а м<ожет> б<ыть> пустые — темные глаза — des yeux perdus {потерянные глаза (фр.).} — прелестный яркий рот — круглый расплющенный нос — что-то негритянское в строении лица — белый негр.— Ирина! — Я теперь мало думаю о ней, я никогда не любила

 

84

 

ее в настоящем, всегда я мечте — любила я ее, когда приезжала к Лиле и видела ее толстой и здоровой, любила ее этой осенью, когда Надя (няня) привезла ее из деревни, любовалась ее чудесными волосами. Но острота новизны проходила, любовь остывала, меня раздражала ее тупость, (голова точно пробкой заткнута!) ее грязь, ее жадность, я как-то не верила, что она вырастет — хотя совсем не думала о ее смерти — просто, это было существо без будущего.— Может быть — с гениальным будущим?

Ирина никогда не была для меня реальностью, я ее не знала, не понимала. А теперь вспоминаю ее стыдливую — смущенную такую — редкую такую! — улыбку, к<отор>ую она сейчас же старалась зажать.

И как она меня гладила по голове: — «вУау, уау, уау» (милая) — и как — когда я ее брала на колени (раз десять за всю се жизнь!) — она смеялась.

И одна мысль — не мысль, а фраза, к<отор>ую я сама себе, растравляя, чуть ли не вслух, говорю:

— «Да уж если Ирина не захотела есть, значит уж смертная мука подошла»…

Ирина! — Как она умерла? Что чувствовала? Качалась ли? Что видела в памяти? М<ожет> б<ыть> кусочек Борисоглебского дома — Алю — меня Пела ли «Ай-дуду-дуду-дуду»… Понимала ли что-нибудь? Что — последним — сказала? И от чего умерла?

Никогд не узнаю.

Иринина смерть тем ужасна, что ее так легко могло бы не быть. Распознай врач у Али малярию — имей бы я немножко больше денег — и Ирина не умерла бы.

Иринина смерть для меня так же ирреальна, как ее жизнь.— Не знаю болезни, не видела ее больной, не присутствовала при ее смерти, не видела ее мертвой, не знаю, где ее могила.

— Чудовищно? — Да, со стороны. Но Бог, Видящий мое сердце, знает, что я не от равнодушия не поехала тогда в приют проститься с ней, а от того, что НЕ МОГЛА. (К живой не приехала… —)

Ирина! Если есть небо, ты на небе, пойми и прости меня, бывшую тебе дурной матерью, не сумевшую перебороть неприязнь к твоей темной непонятной сущности.— Зачем ты пришла? — Голодать — «Ай дуду» …ходить по кровати, трясти решетку, качаться, слушать окрики…

Странное-непонятное — таинственное существо, чуждое всем, никого не любившее — с такими прекрасными глазами! — в таком ужасном розовом платье!

— В чем ее схоронили? — И шубка ее там осталась.

___

 

85

 

Иринина смерть ужасна тем, что она — чистейшая случайность. (Если от голода — немножко хлеба! если от малярии — немножко хины— ах! — НЕМНОЖКО ЛЮБВИ, <не дописано.>

___

История Ириннной жизни и смерти:

На одного маленького ребенка в мире не хватило любви.

<Нижняя треть страницы не заполнена.>»

 

 

———————-

 

А вот в этом отрывке в материале того автора- историка, откуда обычно черпают сведения про приют посетители Сети, кое-что явно передернуто:

 

«А теперь один важный момент. Вера Эфрон, сестра Сергея Эфрона и тетка Ирины, давно предлагала Цветаевой, что она, Вера, поедет за Ириной и заберет ее СЕБЕ, раз уж Цветаевой она не нужна. А на худой конец привезет ее Цветаевой. На все это требовалось, естественно, согласие Цветаевой как матери. Цветаева наотрез отказалась, и специально просила общую знакомую «удержать Веру от поездки за Ириной».

И вторая сестра Эфрона, Лиля Эфрон, предлагала Цветаевой, что она заберет Ирину к себе и будет выхаживать ее — Цветаева отказала и ей. Об этом известно из письма некоей Оболенской к М. Нахман, Оболенская считает, что оно и к лучшему, что Цветаева отказала, потому что все равно Ирину пришлось бы потом возвращать Цветаевой, а та все равно доехала бы ее до смерти: «Я понимаю огорчение Лили по поводу Ирины, но ведь спасти от смерти еще не значит облагодетельствовать: к чему жить было этому несчастному ребенку? Ведь навсегда ее Лиле бы не отдали. Лиля затратила бы последние силы только на отсрочку ее страданий. Нет: так лучше».

 

Если не знать как было все на самом деле, то можно подумать из текста, что это в эти дни — когда Ирина в приюте — Лиля Эфрон предлагала Цветаевой, чтобы та отдала ее насовсем и так ей наотрез отказала. Тогда как разговор об этом был еще в июле, до приюта, когда Ирина гостила у Л. Эфрон в деревне.

Если автор материала хоть в одном месте невольно передергивает факты, то значит, он не достаточно хорошо знает то, о чем говорит и не следует абсолютно полагаться на его факты и комментарии, как на что-то достоверное без того, чтобы не перепроверить их. К примеру, мотивация, которую автор видит в Цветаевой, по которой она хотела удержать Веру от поездки за Ириной — не обязательно такова.

 

Мне, например, психологическая ситуация Цветаевой видится иначе.

 

Вера Эфрон была сама настолько больна, что ходила по комнате, держась за стены (как известно из других источников), вот Цветаева и отговаривала — ехать в такую суровую действительность, где придется идти несколько верст пешком, утопая по колено в снегу. (И где она бы не справилась ни с собой, ни с ребенком). Да и привезя домой ребенка, смогла ли бы она ухаживать за ним и не пришлось ли бы Цветаевой самой заниматься Ириной? Елизавета Эфрон сама написала потом в письме брату Сергею Эфрону; «Тогда решили, что Ирину возьмет Вера. Ася переселилась в Верину комнату (они уже жили врозь) и Марина и Аля в Асиной комнате. Вера не могла сразу поехать за Ириной потому что она была вся в нарывах, а нести Ирину надо было неск<олько> верст. Ася тоже заболевает и слегла. В это время умирает Ирина, нет, Ася кажется после этого заболевает. Не знаю сколько времени всё это тянулось. Я узнала обо всем когда все уже кончилось. Не знаю также сколько времени Ирина была в этом ужасном приюте, мне писали, что она уже ничего не могла есть и лежала все время».

Cама Цветаева не ехала потому, что слишком страшно было оставить Алю — боялась надолго доверить даже тем людям, которые жили с ней в квартире Герцык, боялась, что у Али опять случится обострение и тогда уж ее — не выходить. Ведь начиная с тех злополучных приютских дней Цветаева и превратилась из довольно беспечно-наивной — в чрезмерно-заботливую, хоть и не всегда уместную и толковую со своей заботой, тревожно-мнительную мать.

Хотя на самом деле судьба Ирины ее мало волновала — что правда, то правда. Но она — не предполагала, что все закончится с Ириной так плачевно, скорее всего она хотела подольше отдохнуть от лишней обузы (увы, Цветаева действительно воспринимала дочь как обузу). Но — не собиралсь она ее навсегда там оставить умирать, она надеялась на авось и на хотя бы некотые остатки совести у работников приюта.

Цветаева планировала не бросить навсегда Ирину на произвол случая и судьбы, а — быть может, оттянуть момент ее возвращения до лучших времен, пока не выздоровеет окончательно Аля.

Ведь если даже зная, что Аля болеет в приюте и что там — голод и холод, Цветаева не приезжала к ней две-три недели, то что говорить о поездке за Ириной? Цветаева и сама написала потом о себе в Записях, что во всем виноват ее природный авантюризм (слишком, будучи сама от природы физически здоровой, полагалась на физическую выносливость детей и на случай).

 

Главное, как мне думается, вот что: Цветаева относилась к пребыванию Ирины в приюте не так драматично как относимся к этому мы, знающие наперед, чем все это закончится и умеющие читать между строк в документально зафиксированной ею картине увиденного приметы подступившей вплотную беды. Глаза Цветаевой уже к тому времени притерпелись к картинам нищеты, голода, разрухи, равнодушия… Голод ее уже не шокировал, к умеренному голоду детей она относилась стоически, как к неодолимой неизбежности, как и многие, наверное, в то время. Ведь Алю она забрала из приюта не потому, что там был голод — узнав про голод в прошлый приезд, Цветаева все же уехала в Москву на две-три недели , даже не пообещав на сей раз скоро забрать ее. Это при том, что Аля уже болела, но еще держалась на ногах. Наверное, дома с едой было еще хуже. Цветаева забрала Алю, когда болезнь настолько одолела ее, что та уже слегла — да и то не сразу. А отнюдь не из-за голода. И уезжая с Алей на руках, она оставила все еще формально державшуюся на ногах Ирину на попечении воспитательницы. Наивная молодая женщина, выросшая в интеллигентной семье и мало что смыслящая в людях и житейских делах, она все-таки в глубине души верила, что люди — это люди и как-нибудь прокормят по долгу службы трехлетнего ребенка за счет государства, ведь в собственной семье ее воспитывали в самых благородных, рыцарских традициях. Вопреки сложившимся у некоторых малопроницательных современников представлениям о ней как о дерзкой, нагловатой женщине, Цветаева в те годы явно не всегда умела постоять за себя, что-то выпросить, а тем более — потребовать. Она даже за жизнь любимого ребенка — не могла бороться при помощи локтей и кулаков. «Занимаюсь переводом Али на другую — свободную — кровать. Доски не сходятся. Распоряжаться в чужом месте — да еще не своим ребенком — (я ведь «тетя») — это абсолютно противоестественно для меня — о, проклятая воспитанность!’ Но дело идет об Алиной жизни — и заставляю себя настоять на своем. Чувствую смутное недовольство надзирательницы». («Записные Книжки»).

 

С Ириной у нее всегда были отчужденные отношения, и для Цветаевой не было большой разницы, надо полагать, во всяком случае в такие драматические дни, где та находится — в казенном учреждении или за стеной соседней комнаты. И — по своей эгоценрической слепоте, она, наверное, считала, что и для Ирины — тоже нет большой разницы. Тем более, что Ирина, увидев мать, деланно-безразлично отворачивалась. Или начинала буянить. Лишенная эмпатии мать, конечно же, относила все это на счет «испорченности» ребенка.

Думаю, что смерть Ирины явилась для Цветаевой неожиданностью. Ведь она обитала в мире людей, образно говоря, как крайне близорукий человек, который ходит без очков.

У нее была своя логика и свое видение всего на свете, включая и эту ситуацию. Причина — в ее психологической неукорененности, из чего и следует такой вопиющий апрагматизм. Недаром в свое время Цветаева-гимназистка с горечью написала своему товарищу Пете Юркевичу: «Видите ли, я сознаю свою полную непригодность для жизни».

У Цветаевой была — логика инопланетянки, и об этом нельзя забывать.

К примеру, историю отношений Цветаевой с Ириной и историю ее отношений с любимейшим сыном Муром, который родился уже после гибели дочери, объединяет одинаковый итог. От обеих Цветаева фактически «ушла» в критический момент, угрожающий их жизни, передав, завещав их общественности, которая, надо полагать, имела, по ее представлениям, больше возможностей, да и способностей – устроить судьбу детей. Если в первом случае «общественностью» были работники приюта как представители нового государства, то во втором – Союз Писателей, олицетворенный Н. Асеевым, которому она наивно предложила в предсмертной записке взять сына в семью, не осведомившись о его согласии ( чего Асеев так и не выполнил ).

В собственные способности на закате своей жизни Цветаева уже верила мало. Как, наверное, и на заре своего материнства. (Из предсмертной записки к «эвакуированным»: «Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мной он пропадет»).

О способностях же Цветаевой к выживанию в критических ситуациях, требующих житейской сноровки, красноречиво свидетельствуют дневники Мура. Конечно, Цветаева здесь уже «не та». И все же:

Дневник Г.Эфрона: 14 августа 1941 г.

«Теперь-то мать начинает осознавать отрицательные последствия своего безумия, заключающегося в том, что мы уехали почти без предварительной подготовки. А именно: 1) Она не взяла официального документа о том, что она эвакуируется из Москвы; 2) у нее всего 600 рублей; 3) она взяла очень мало вещей на продажу, что нам могло бы принести немало денег. Мать начинает понимать весь идиотизм, глупость и сумасшествие всей этой ее затеи. Я с огромным трудом достал хлеба в Горьком — Эвакуированные должны иметь соответствующую бумагу. Все, кто едет с нами, ее имеют. Самая большая разница между нами и остальными членами эшелона Литфонда в том, что у них с собой много денег, у нас же очень мало. Мы вынуждены есть одну порцию супа на двоих».

5 августа (1941 г.)

«<…> Сплошной хаос — и всё из-за безволия матери, поддающейся влиянию глупых разговоров, паники и т.д. Все эти бесконечные решения мне надоели бесконечно — это ведет только к тому, что мать не работает, комната грязная, и питаемся в столовых Гослита или просто в столовках.»

 

Есть такой замечательный по мудрости афоризм: «Умные люди знают, что можно верить лишь половине того, что нам говорят. Но только очень умные люди знают, какой половине».

«Мой смех — или извинение за то, что я существую — или возбуждение,— Другие в обоих случаях — плачут», — написала Цветаева незадолго до отправки дочерей в приют.

В своем стихотворении » Есть счастливцы и счастливицы», написанном позже, в 1934г Цветаева попытается как-то объяснить свою непрактичность и нетипичность в проявлении некоторых эмоций:

 

Есть счастливцы и счастливицы,

Петь не могущие. Им —

Слезы лить! Как сладко вылиться

Горю — ливнем проливным!

 

Чтоб под камнем что-то дрогнуло.

Мне ж — призвание как плеть —

Меж стенания надгробного

Долг повелевает — петь.

 

Пел же над другом своим Давид.

Хоть пополам расколот!

Если б Орфей не сошел в Аид

Сам, а послал бы голос

 

Свой, только голос послал во тьму,

Сам у порога лишним

Встав, — Эвридика бы по нему

Как по канату вышла…

 

Как по канату и как на свет,

Слепо и без возврата.

Ибо раз голос тебе, поэт,

Дан, остальное — взято.

 

—————————————-

 

Все это ни в коей мере не оправдывает Цветаеву, которая так и не сумела ПОЛЮБИТЬ Ирину и даже не сумела скрыть свое неравное отношение к дочерям и даже в день отъезда детей в приют оставила такую запись об Але: «Все последние дни она писала мне письмо в тетрадку, а я старалась получше ее кормить, явно и без зазрения совести обделяя Ирину.» А позже в тех же записях Цветаева так «оценила» последствия ДЛЯ СЕБЯ своей нелюбви к младшей дочери: «В воспоминаниях Каролины Павловой читаю о какой-то старухе до революц<ионных> времен. Когда ее известили о смерти единственного внука — блистательного молодого человека в войсках — она воскликнула: «Pauvre jeune homme! Que je suis heureuse de ne pas 1’avoir connu». {Бедный юноша! Какое счастье, что я его не знала! (фр.)}

Так и я говорю об Ирине:

«Pauvre enfant! Que je suis heureuse de ne pas 1’avoir aime!» {Бедный ребенок! Какое счастье, что я ее не любила! (фр.)}»

Не сумела Цветаева и разглядеть в маленьком существе — индивидуальность, она оставалась до конца совершенно непонятливой, несправедливо-критичной и жестокосердной матерью — по отношению к младшей дочери. Но об этом — о ПРИЧИНАХ и СЛЕДСТВИЯХ этого плохо укладывающигося в голову феномена — у меня есть отдельное эссе «Не оправдывая, но понимая: Об отношении М. Цветаевой к дочери Ирине». И это уже — немного другая история, хоть и напрямую связанная с только что изложенной.

 

—————————

 

P. S. В Сети есть и проницательные, дальновидные блогеры, которые имеют глубокий взгляд на происшедшее.

Вот, к примеру, мудрый комментарий одного человека — он психолог, кажется. Вот с ним я во многом соглашусь. С тем, как отвечает он на аргументы оппонента: —

 

«- Как это: у гениев нет здравого смысла? Очень даже есть. Вот не полез же Пушкин в декабристы и правильно сделал.»

 

Ну, тут может не из-за здравого смысла, а из-за нежелания слишком погружаться во что-то, кроме собственного творчества. Я не говорю, что гении всегда поступают только вопреки здравому смыслу. Но по сравнению со среднестатистическими людьми, они очень плохо приспособлены к быту и т.п.

 

«- Угу. Но это называется «спесь». И это отвратительно».

 

Нет, не спесь. Это душевная боль, которая может со стороны выглядеть как спесь.

 

«- Да. Но разве это не пиздец? Разве так можно?»

 

Абсолютный. Так нельзя однозначно. Но — вот, у нее именно так и получилось. И я вижу в этом психическую патологию. Ну вот просто не знала как жить, да еще и с детьми, сложила лапки, цепляясь за выдуманный мир, бегство от реальности, попытки делать какую-то мину при никакой игре…

 

«- Но, если бы что и пошло на лад — тётка бы стала воспитывать девочку в ненависти к матери.

У меня со свекровью взаимная нелюбовь, но если чё, я бы отдала ей ребёнка, чтоб он выжил. Всё очень просто, нужно взвесить, что важнее: жизнь ребёнка или своя гордыня. Для Цветаевой — гордыня».

 

Чтобы взвесить, надо левое полушарие включить, у Цветаевой оно было в отключке. Она ничего не взвешивала, ее просто несло. Даже сам стиль ее дневников, стихов — это ж видно, что у нее в голове механизм разумного рассуждения или не предусмотрен изначально, или сломан…

 

Гордыня — вот ключевое слово. Да, она была одержима гордыней, соразмерной ее таланту. Вне Церкви гордыню усмирять очень проблематично, потому что и не понимаешь уже, что это гордыня. Особенно при таких масштабах. Цветаева считала, что может сама по себе разговаривать с Богом — и так вот прожила, и так плохо кончила.

 

 

Ноябрь 2011г

 

 

 

 

 

НЕ ОПРАВДЫВАЯ, НО ПОНИМАЯ

 

 

ОБ ОТНОШЕНИИ М. ЦВЕТАЕВОЙ К ДОЧЕРИ ИРИНЕ

В СВЕТЕ УЧЕНИЯ СВ. ОТЦОВ

 

По мотивам Записных книжек поэта

 

 

Тема эта это не простая, и в литературоведении, как я поняла, как следует не изучена, не озвучена внятно и отчетливо, не прокомментирована, не поставлена в контекст всей жизни Марины Цветаевой. Как-то выпадающая из контекста ее жизни. Темное какое-то дело. А потому у многих цветаеведов на нее – дружное табу. То есть тема-то есть, но углубляться нее не стоит.

Однако без того, чтобы не поставить эту тему в правильный контекст — контекст всей жизни Марины Цветаевой — того, что с ней происходило и произошло, на мой взгляд, не понять.

Недавно, размышляя над предположением, высказанным кем-то на одном цветаевском форуме, о том, что, быть может, Цветаева устала искать в людях «среди бездарных копий оригинал»( выражаясь словами другой поэтессы), и как-то незаметно для себя включила в число бездарностей бедную младшую дочь Ирину, умершую в конце концов в приюте от голода и тоски, я наткнулась в Записных книжках Цветаевой на любопытный текст.

В приют Ирина попала не по вине Цветаевой — отдавая детей в приют в голодный постреволюционный 1919 год, мать надеялась спасти детей от голода, — а вышло все с точностью до наоборот: приют оказался прибежищем нечестных на руку людей, которым не было никакого дела до «человеческого материала».

 

И все-таки и сама Цветаева осознавала, что смерть Ирины наступила также и из-за нехватки ее материнской любви, которая практически отсутствовала. «История Ириннной жизни и смерти:

На одного маленького ребенка в мире не хватило любви», — написала Цветаева в Записных книжках.

 

Но меня сейчас интересует другая ее запись — она более ранняя, сделанная еще при жизни дочери:

 

» Вы любите детей? — Нет.-

Могла бы прибавить: «не всех, так же, как людей, таких, которые» и т.д.

Могла бы — думая об 11-летнем мальчике Османе в Гурзуфе, о «Сердце Аnnе» Бромлей и о себе в детстве — сказать «да».

Но зная, как другие говорят это «да» — определенно говорю: «нет».

___

Не люблю (не моя стихия) детей, простонародья (солдатик на Казанском вокзале!), пластических искусств, деревенской жизни, семьи.

___

Моя стихия — всё, встающее от музыки. А от музыки не встают ни дети, ни простонародье, ни пласт<ические> искусства, ни деревенская жизнь, ни семья.

___

…………………..

Куда пропадает Алина прекрасная душа, когда она бегает по двору с палкой, крича: Ва-ва-ва-ва-ва!

___

Почему я люблю веселящихся собак и НЕ ЛЮБЛЮ (не выношу) веселящихся детей?’

___

Детское веселье — не звериное. Душа у животного — подарок, от ребенка (человека) я ее требую и, когда не получаю, ненавижу ребенка.

___

Люблю (выношу) зверя в ребенке — в прыжках, движениях, криках, но когда этот зверь переходит в область слова (что уже нелепо, ибо зверь бессловесен) — получается глупость, идиотизм, отвращение.

___

Зверь тем лучше человека, что никогда не вульгарен.

 

Когда Аля с детьми, она глупа, бездарна, бездушна, и я страдаю, чувствуя отвращение, чуждость, никак не могу любить.»

 

Цветаева полагала, что человек уже рождается готовым — с готовой душой, серьезным и ответственным уже с пеленок — такой, какой была она сама. И она требовала с детей, как с самой себя. Не учитывая того, что дети могут быть разные и развиваться по-разному. Что душа может захлопываться от того, что ее неумеренно и несвоевременно требуют. Можно сказать, что у Цветаевой был грех гордыни в высокой степени. Был грех чрезмерности.

Ирину она, по видимому, забросила, как ребенка «бездушного» и потому ненужного. Не потрудившись, как следует, над его душой.

Дело в том, что отношение Цветаевой к детям и вообще к детству было совершенно особым. Она не любила так называемых обыкновенных детей ( и людей, дети и взрослые стояли тут у нее на одной планке) , но любила в тех, в ком находила – божественную детскость души, внутреннее измерение, которое ощущала, как Психею, называла – Психеей. «Что я делаю на свете? — Слушаю свою душу. — В мире ограниченное количество душ и неограниченное количество тел». И это имеет прямое отношение к евангельскому: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в Царство Небесное» (Евг. от Мф — 18:3).».

Так, например, в тех же Записных книжках можно встретить записи такого вот рода: «Дети — м<ожет> б<ыть> я когда-нибудь уж это записала — должны расти в церковном саду. Тут же розы, тут же игры, тут же — на 5 минут с разбега — Тишина. Глубина,— Вечность».

Показательно, что Цветаева ставит дневники старшей, одаренной не по годам дочери Али выше своих стихов, они ей дороже, как свидетельствует другая цветаевская запись.

А вот главная запись: «… Аля – гений Души».

Гениальный ребенок в понимании Цветаевой – это практически ребенок-Душа.

Поэтому Цветаева и не видела, не чувствовала своей вины, не чувствовала бесвкусицы ( а чувство нравственного вкуса у Цветаевой бесподобно), когда писала о своей младшей, неразвитой умственно и душевно – на самом деле, отстававшей в развитии – девочке, что та «глупенькая». И считала себя вправе «не чувствовать с ней связи», замечательно путая следствие и причину.

По ее представлениям, Ирина была «бездушной», лишенной природного дара Души, из породы «неограниченного количества тел». Не способной попасть в такт с матерью -«голой душой».

В этом своем представлении Цветаева так утверждена, что без зазрения совести рассыпает там и сям по Записным книжкам раздражительно-саркастические замечания о том, что Ирина вечно голодна или того хуже – много, жадно ест. «Я помню, как представляла себе сон Ирины: она стоит одна, а с неба падают корки, такие большие и толстые, что она не может их разгрызть. Так как ей досадно, она злится».

 

Такие записи – о живущем впроголодь ребенке — читателей буквально шокируют и даже отвращают от поэзии Цветаевой некоторых ее почитателей. Им трудно поверить, что Цветаеву раздражала не необходимость доставать для дочери хлеб, а то, что ребенок не помышляет о хлебе насущнейшем – Душе. Ведь ей самой, как и вечно щебечущей Але, от материальной жизни нужно было так мало. Они с Алей по природе ели мало, не любили есть. Отсюда хлеб превращается в какой-то бездуховный, запрещаемый себе хлеб, а душа черствеет и наливается раздражением. Поэтому не почитается за грех записать об Але и Ирине и такое: ««О, Марина! Знайте, вся моя душа останется здесь! — Вся. вся! — Я возьму с собой только кусочек души — для тоски!»

Все последние дни она писала мне письмо в тетрадку, а я старалась получше ее кормить, явно и без зазрения совести обделяя Ирину».

 

Любовь, по Цветаевой, есть понимание. Понимание есть любовь.

Нелюбовь к дочери она и сама объясняет как непонимание, не-проникновение в ее сущность. И когда смерть Ирины открывает ей глаза на все произошедшее, она спустя время записывает: «Ирина! Если есть небо, ты на небе, пойми и прости меня, бывшую тебе дурной матерью, не сумевшую перебороть неприязнь к твоей темной непонятной сущности.— Зачем ты пришла? — Голодать — «Ай дуду» …ходить по кровати, трясти решетку, качаться, слушать окрики…

Странное-непонятное — таинственное существо, чуждое всем, никого не любившее — с такими прекрасными глазами! — в таком ужасном розовом платье!». И – в других местах: «И одна мысль — не мысль, а фраза, к<отор>ую я сама себе, растравляя, чуть ли не вслух, говорю:

— «Да уж если Ирина не захотела есть, значит уж смертная мука подошла».

« Ирина’ Если ты была бы сейчас жива, я бы тебя кормила с утра до вечера — мы с Алей так мало едим! — Ирина, одно ты знаешь: что послала я тебя в приют не для того, чтобы избавиться, а п<отому> ч<то> пообещали рису и шоколада».

 

Вот пишу я все это и чувствую, как возмущаются читатели: «Да у вас просто изощренно-дъявольская логика! Вы что – ведете к тому, чтобы оправдать это?!».

Действительно, в случае Цветаевой налицо кощунственная, редкостная материнская, человеческая слепота и глухота.

Так что же – гению позволено все?

Или благими намерениями у желающих сохранить душу, вместо того, чтобы «потерять» ее, дорога выстлана всем понятно куда?

 

Я счастлива жить образцово и просто —

Как солнце, как маятник, как календарь.

Быть светской пустынницей стройного роста,

Премудрой — как всякая божия тварь.

 

Знать: дух — мой сподвижник и дух — мой вожатый!

Входить без доклада, как луч и как взгляд.

Жить так, как пишу: образцово и сжато —

Как бог повелел и друзья не велят.

 

Бедная заблудшая душа!

Как разрешить этот жуткий, продирающий по коже морозом, нечеловеческий парадокс?

А вот так вот именно и разрешить – с нечеловеческой точки зрения. С точки зрения религиозной.

Для этого совершенно необходимо привлечь к исследованию учение Св. Отцов Православной Церкви о духовной, невидимой брани.

Согласно Св. Отцам, помыслы человека, невидимые движения страстной, неочищенной души, подвергаются прилогу духов тьмы. И уж коли «душа родилась крылатой», то прилоги эти эти усиливаются втройне, поскольку более всего, по Божьему промыслу, испытуем тот, чей дар, жар души сильней, кто всеми ее силами устремлен к горнему. Бог испытвает живых, а не мертвых, испытывает живейших ради блага очищения, блага преображения, блага спасения. Таков один из духовных законов Вселенной.

Так, Св. Серафим Саровский говорил в своих беседах о том, что Иуда окончательно пал не тогда, когда предал Христа, а когда, раскаявшись, не сумел удержаться от отчаяния и удавился.

Странная мысль в устах святого, с точки зрения мирской логики!.. Странная, но верная, ибо по своей одаренности, по своему достоинству Иуда был предназначен к апостольскому служению. Но вошел в него Сатана и низринул в самую бездну двойным образом – через предательство Света и через нежелание, познав всю глубину своей немощи, связанной, по видимо, с импульсами, идущими из подсознания, обратиться к Христу как Спасителю, как к Врачевателю душ.

Странности в отношении Цветаевой к Ирине, обьясняются, на мой взгляд, духовным затмением, помрачением. И они как шлеф тянутся из собственного цветаевского детства, ведь мать Марины тоже была весьма странной женшиной, не любившей свою старшую дочь даже биологической любовью ( во всяком случае, так чувствовала Марина) и не сумевшая понять (полюбить) ее душу.

И как будто бы Цветаева идет по жизни против течения родительского уклада, – уклада, где чувство любви заменено гнетущим чувством долга, провоцируя в ребенке развитие аутизма, — как будто бы все понимает!..

И в то же время поступает еще страшнее, чем мать – пренебрегает и любовью, и долгом.

Духи злобы бьют ее в самый центр ее личности – во внутреннее детство – поражая центр связи матери и ребенка, стремясь, по большому счету, лишить ее возможности реализовать свое человеческое ( общечеловеческое) предназначение – быть ловцом душ человеческих. Ведь Цветаева – не традиционный поэт. Она и тут идет против течения литературы, устанавливающей грани между литературой и жизнью, автором и лирическим героем, маской и персоной. Жизнь и литература в случае Цветаевой – это одно. Она не просто выражает Психею в творчестве, но и несет ее энергетику по жизни, чувствуя себя как бы матерью маленького племени «гениев Души».

У опытного – все на свете, даже бесы – служит к спасению, так как невольно выявляют его внутреннее зло, его слабые, нуждающиеся в закалке, точки. Укрепляется – от нападения к нападению – его устремленность к Богу, раскрывающему своей благодатью все его немощи.

И совсем иначе у неопытного.

Неопытный человек, не знакомый с учением церкви ( а служители церкви часто преподносят его поверхностно и легкомысленно, как это было в случае маленькой Марины, у которой батюшка отбил и без того слабое желание испаведаться вопросом: «С мальчиками целуешься?»), противостоять духам практически не может и бывает ими поругаем.

Неопытный практически обречен на то, чтобы уклониться в Прелесть – так в православии называют незаметное поначалу, но катастрофическое по последствием уклонение с правильного духовного пути. Человек очень часто не в состоянии осознать его из-за укоренившейся в нем глубинной установки.

Одним из элементов такого уклонения был также, на мой взгляд, своеобразный эротический налет во взаимоотношениях Цветаевой с детьми. Трудно отделаться от ощущения, что взволнованные диалоги Марины и Али на фоне отдаленной, отделенной Ирины, порой напоминают общение двух любовниц, в компанию которых никого лишнего просто не впустят. К примеру, ерничая в духе черного юмора, совершенно отчаявшая Цветаева описывает свой настрой пред поездкой в злополучный приют, где живут обе дочери, следующим образом; «Во вторник в 11 утра она ( заведующая – прим. Н.Г.) заедет за мной на лошади, я передам ей узел с Ириниными гадостями (этот дефективный ребенок не просится,— Vous voyez ca d’ici! — Хорошее приобретение! — Я даже хотела сжечь! —) — передам ей пакет с гадостями и прикачу на санках к Але, увижу ее сияющие (от одной меня) голубые глаза и тетрадку.— Не привезти ли ей туда шарманку? Боюсь одного — Алиных слез, когда ее сломают,— а сломают непременно!»

В случае правильного духовного пути не достаточно раскаяться в падении, то есть

обрести трезвую – подлинную, глубинную, благодатную – самооценку. Необходимо осознать и устранить корень греха.

Корень же у Цветаевой, на мой взгляд, заключается в его, корня, неукрепленности. В той простой истине, что идущий к Богу «самостийным путем» — без компаса и руля – то есть святооотческого учения – практически обречен. Человек, выросший на русской культуре, но не понимающий ее православных корней, которые невидимо вплетены в его мироощущение и во многом предопределяют его поступки, не может верно оценить происходящее с ним.

Цветаева слишком долго задержалась в точке стояния, где радикально расходятся Ева и Психея, Земля и Небо, быт и бытие, Хлеб Насущнейший и просто хлеб. И они и должны разойтись на первом этапе духовного пути. Но при правильном движении они расходятся, чтобы снова сойтись, после того, как будут выявлены все ложные, уродующие их взаимосвязи. Вслед за уходом ввысь, человеку надо, образно говоря, несколько приземлиться, чтобы подняться выше, а не пасть.

А это тонкое искусство, требующее мастерства и наставников.

Думая, что движется в Небо, самонадеянный человек, по сути, движется в пустое небо – в холод и отчуждение, словно в глаз ему попал осколок разбившегося зеркала, проник в самое сердце и увлек в чертоги Снежной Королевы. ( «Снежная королева» — любимая сказка Цветаевой). Восхождение в этом случае может превратиться в свою противоположность – одержимость, то есть духовную шизофрению. Это когда, говоря образно, Кай в нас оказывается изолированным от Герды.

По-видимому, именно такое состояние – состояние духовной шизофрении – свойственное в той или иной степени всем, кто вырос на русской национальной культуре, но не понимает ее православных корней, философ А. Дугин называет археомодерном. В случае Цветаевой – с характерными для нее безмерностью и прирожденным благородством, устремленностью к абсолюту, ее – по большому счету – предначертанностью к святости, которая узнается по неукротимой жажде Божьей Правды, упортству в поисках Истины, способности ставить «проклятые» русские вопросы в центр собственного бытия («Мне так важен человек — душа — тайна этой души, что я ногами себя дам топтать, чтобы только понять — справиться!»), этот оборот приобретает особенно трагическую окраску.

На бытовом уровне это проявлялось у Цветаевой в неумении видеть прекрасное за обыденным, вносить прекрасное в обыденное. И в конечном счете, в желании поскорее умереть, чтобы уйти Туда.

Смерть Ирины должна бы была по идее стать прививкой от гордыни.

Но не стала такой прививкой.

 

Принято говорить, что личности и творчеству Марины Цветаевой присущ кальвинистский дух. (Унаследованный, кстати, поэтом от матери).

Посмотрим, что стоит за этими вовсе не безобидными ассоциациями, возникающими у читателей и исследователей не на пустом месте.

По словам автора работы «Кальвинизм в поэзии М. Цветаевой» М. Загребельной, кальвинизм – это «одно из протестантских вероучений, возникшее в Швейцарии в XVI веке в ходе Реформации. Его основателем был Ж. Кальвин (1509—1564). В основе этого вероучения лежит идея об абсолютном предопределении и о божественном невмешательстве в закономерность мира. Согласно этой идеи Бог еще до сотворения мира предопределил одних людей к спасению, других — к погибели, одних — к раю, других, к аду, и этот приговор абсолютно неизменен. По законам кальвинизма, человек, вместо того, чтобы превратиться в убежденного фаталиста, должен быть уверен в том, что он является «божьим избранником» и доказать это своей жизнью и деятельностью».

Как небо от земли далеки эти воззрения от духа подлинного христианства. Надо ли объяснять, что православные старцы считали живущими не по букве, а по духу евангельских заповедей только тех из христиан, кто стяжал способность видеть в каждом человеке независимо от его достоинств самого Христа и оказывать ему почтение и милость, как посланному самим Христом. Себя же старцы почитали нижайшими из всех людей и, принимая выпадающие на их век скорби с смирением и рассуждением, оставались до последней минуты в неведении о своей посмертной участи. А тут — налицо аналог некого духовного гетто…

В поэме «Крысылов» — первой поэме, написанной после рождения сына, музыкант Крысылов – само воплощение высокой Поэзии — выводит детей из заштатного городка Гаммельн в смерть — он буквально топит их в озере, хотя исследователи предлагают рассматривать этот акт сугубо метафорически. Видимо, Цветаева хотела сказать, что весь этот обывательский городок вместе с взрослыми и детьми забыт Богом уже от рождения и от рождения же — предопределен к погибели. Поэтому Крысылов-музыкант совершает благо, он как бы ангел мщения, Божий ангел, руками которого вершит суд справедливости сам Высший Судия. Крысылов всего лишь жрец Выскокого Искусства – он честно играет на флейте прекрасную возвышенную музыку – по сути, язычески-магическую, далекую от молитвенной кротости — и если они достойны этой «божественной» музыки, если души их достаточно возвышенны, то дети — удержатся на плаву, удержатся на водах (как ходивший по воде Христос). Но дети – погибают, так как их страстные души, набитые уже от рождениями грубыми и незамысловатыми желаниями («Рыбки в лужице! Птички в клетке! // Уничтожимте все отметки!») утягивают их ко дну, оставив на поверхности одни пузыри. («Дно — страсти земной…»). Значит, они не достойны спасения, предопределены к гибели Свыше.

Эта поэма обнажает жестокость цветаевского мировосприятия. Чувствуется, что замысел «Крысылова» вызрел в Цветаевой отчасти из желания самооправдания за то, что она неосознанно обрекла на уничтожение столь «неинтересного» ребенка, который знал в жизни только две радости: есть хлеб и напевать, раскачиваясь в такт напеву, вечно-неизменное «ай-дуду».

А самое тяжелое в этой истории то, что Цветаевой для спасения Ирины всего лишь надо было отдать ребенка в свое время сестре С. Эфрона Лилии Эфрон, любившей племянницу как родную дочь и желавшей забрать ее у нерадивой матери насовсем. Или хотя бы, когда она вывезла заболевшую Алю из приюта, ей надо было вернуться за Ириной и отдать ее другой сестре Эфрона – Вере, которая тоже готова была позаботиться о ребенке (Лилии в то время не было в Москве физически, а Вера медлила с дальней поездкой в Кунцево чисто по причине болезни).

Почему же медлила с поездкой в Кунцево сама Цветаева? Только ли из-за болезни Али и своей ставшей притчей во языцех недальновидности в практических делах? Кто знает, быть может привычка полагаться в таких вещах на авось как-то вытекает из самой логики кальвинистского предопределения, когда и способность к выживанию человека является следствием его заранее предрешенной на небесах судьбы?

 

В апреле 1920г, Цветаева пишет стихотворение «Сын», где предвосхищает, предвкушая, рождение грядущего сына —

 

Так, левою рукой упершись в талью,

И ногу выставив вперед,

Стоишь. Глаза блистают сталью,

Не улыбается твой рот.

 

Краснее губы и чернее брови

Встречаются, но эта масть!

Светлее солнца! Час не пробил

Руну — под ножницами пасть.

 

Все женщины тебе целуют руки

И забывают сыновей.

Весь — как струна! Славянской скуки

Ни тени — в красоте твоей.

 

Остолбеневши от такого света,

Я знаю: мой последний час!

И как не умереть поэту,

Когда поэма удалась!

 

Так, выступив из черноты бессонной

Кремлевских башенных вершин,

Предстал мне в предрассветном сонме

Тот, кто еще придет — мой сын.

 

Стихотворение «Сын» написано в пасхальную неделю того же месяца апреля, что стихотворение «Две руки» — о смерти дочери. Написали словно для галочки о дочери и — тут же ждем сына (великолепного и блистающего, которому все поклоняются чуть ли как не Князю мира сего).

О том, как Цветаева была далека от подлинного раскаяния в гибели дочери свидетельствует, на мой взгляд, стихотворение «Вчера еще в глаза глядел», написанное в июне того же 1920г. Цветаева упоминает о себе как детоубийце на Высшем Суде в стихотворении, посвященном возлюбленному, и невинно, с вызовом вопрошает: «Вот что ты милый сделал мне, Мой милый, что тебе я сделала?!»

 

 

Детоубийцей на суду

 

Стою — немилая, несмелая.

 

Я и в аду тебе скажу:

 

«Мой милый, что тебе я сделала?»

 

 

Спрошу я стул, спрошу кровать:

 

«За что, за что терплю и бедствую?»

 

«Отцеловал — колесовать:

 

Другую целовать»,- ответствуют.

 

Но Цветаева, однако, продолжала считать себя достойной всего самого лучшего, достойной внимания и любви. И людского суда над собой признавать не желала, заранее заявив во всеуслышание в статье «Искусство при свете совести», что «все ведающее заведомо повинно»: «Кому судить? Знающему. Люди не знают, настолько не знают, что меня с последнего знания собьют. А если судят, то — как ту упомянутое правительство — не за стихи, а за дела (точно есть у поэта дела — кроме!), случайности жизни, которые есть только следствия», «Права суда над поэтом никому не даю. Потому что никто не знает. Только поэты знают, но они судить не будут. А священник отпустит. Единственный суд над поэтом — само-суд».

 

В этой же статье Цветаева с тайной надеждой вопрошает:

«Где тот священник, который мне, наконец, моих стихов не отпустит?».

Так как рассматривает, по всей видимостью, путь Поэта (себя) как путь к святости: «Зная большее, творю меньшее. Посему мне прощенья нет. Только с таких, как я, на Страшном суде совести и спросится. Но если есть Страшный суд слова — на нем я чиста».

Какой же выход видит Цветаева из неснятого ею противоречия – попытки служить одновременно стихиям природы и Христу?

Цветаева пишет: «Обратная крайность природы есть Христос.

Тот конец дороги есть Христос.

Всё, что между — на полдороге.

И не поэту же, отродясь раздорожному, отдавать свое раздорожье — родной крест своего перекрестка! — за полдороги общественности или другого чего-либо.

Душу отдать за други своя.

Только это в поэте и может осилить стихию».

 

Однако природа и Христос, как и быт и бытие все больше, все неумолимей расходились в стороны, раскалывая ии и без того раздвоенное сознание поэта.

 

 

Только не надо понимать это расхождение в том смысле, будто Цветаева была хуже так называемых обыкновенных людей – «бесчисленного количества тел», не озабоченных ТАКИМИ вопросами и не платящими за это такой болью и кровью.

В письме Пастернаку Цветаева и cама признается в чрезмерном, (практически шизофреническом — на языке медицины это, страшно утрируя, называют так) расколе у нее на душу и тело, в том числе в контексте материнства :: «Внезапное озарение, что я целой себя (половины, нет), второй себя, другой себя, земной себя, а ради чего-нибудь жила же — не знаю, да, вопреки Поэме Конца <…> Борис, это страшно сказать, но я телом никогда не была, ни в любви, ни в материнстве, всё отсветом, через, в переводе с (или на!) <…> И такая жгучая жалость, что не бывать, не бывать!»

Лиля Панн пишет в статье о Цветаевой так:

» Стихи она объявляет «неполной исповедью»: они, мол, «меньше — я». Еще бы: поэзия по своей природе выходит за границы «я», предпочитает правде истину. Записные книжки Цветаевой содержат и то, и другое. Так, и жуткую правду о гибели младшей дочери Ирины, и истину «голой души»: условие «родства душ» распространяется и на материнское чувство, о чем невольно проговаривается и стихотворение на смерть Ирины «Две руки, легко опущенные…» — у прочитавшего дневник матери-одиночки оно оставляет впечатление написанного «для галочки».

 

Меж нами — десять заповедей:

Жар десяти костров.

Родная кровь отшатывает,

Ты мне — чужая кровь.

(«Магдалина»)

 

Люди такого типа не могут (не всегда, но часто) привязываться к другим существам и Земле биологически. Они не укоренены и очень мучаются. Они ничего не могут делать только лишь из чувства долга, так как для них и собственное существование слишком тяжелый и неподъемный труд. Можно даже сказать — то, что Цветаева все-таки заботилась о материальном существовании Ирины в годы нечеловеческого напряжения сил (война, страх, одиночество, голод, холод) ставит ей плюс при таких данных.

 

В благодатном свете святоотеческого учения снимаются все противоречия.

 

Я счастлива жить образцово и просто —

Как солнце, как маятник, как календарь.

 

Самое труднопостижимое тут то, что это действительно так и было, но было где-то внутри, в другом, внутреннем измерении, куда Цветаева стремилась вырваться из своего страстного «Я»: «Я – это дом, где меня никогда не бывает.

У меня по отношению к себе – садизм. Желание загнать насмерть.

Мне нет дела до себя… Я – это то, что я с наслаждением брошу, сброшу, когда умру…

«Я» – это просто тело… голод, холод, усталость, скука, пустота, случайные поцелуи… Всё не преображенное. «Я» – не пишу стихов. Не хочу, чтобы это любили…»

Предназначение Цветаевой действительно было очень высоко. Любой чувствительный, чуткий читатель поймет это по неземной чистоте и теплоте ее стихов – они несут Жизнь на уровне ощущений, несут Психею. Она не просто рассуждает о горнем — оно в ней живет.

Цветаева действительно пронесла по жизни Психею, как флаг, щедро раздаривая ее и расплескивая от чужих и собственных ошибок.

И – расплескала. А расплескав — умерла.

 

Каждый должен решить для себя сам, осуждать ли ему Цветаеву.

Но понять, что с ней происходило, по-моему, совершенно необходимо.

Я же знаю одно – умом Россию не понять. И Цветаеву, как видно, тоже.

 

Мне, например, думается так: «Пусть тот, кто без греха, первым кинет в нее камень. Кто знает до самых глубин свое подсознание? Кто действительно добр вместо того, чтобы думать, что он добр? Кто не принимал страстную любовь за бесстрастную?».

Помните, как в повести Альбера Камю «Посторонний» люди приговаривают героя к казни фактически не за то, что он совершил убийство, а за то, что не плакал на похоронах матери.

Камю стоял в ряду писателей 20 века, которые перевернули представление о человеческой душе, показывая, сколько в ней пустоты и показного, неосознаваемого благочестия, сколько неотслеженного лицемерия. В сравнении с носителями таких душ герой повести Камю выглядел просто честным, не врущим себе человеком.

 

Может быть теперь – после всего сказанного – ‘это письмо Цветаевой к детям несостоявшегося эмигрантского журнала покажется многим не таким уж лицемерным и кощунственным? —

 

 

Милые дети,

 

Я никогда о вас отдельно не думаю: я всегда думаю, то вы люди или нелюди (как мы). Но говорят, что вы ЕСТЬ, что вы – особая порода, еще поддающаяся воздействию.

Потому:

— Никогда не лейте зря воды, п.ч. в эту же секунду из-за отсутствия этой капли погибает в пустыне человек.

— Но оттого, что я не пролью этой воды, он этой воды не получит!

— Не получит, но на свете станет одним бессмысленным преступлением меньше.

— Потому же никогда не бросайте хлеба, а увидите на улице, под ногами, подымайте и кладите на ближний забор, ибо есть не только пустыни, где умирают без воды, но и трущобы, где умирают без хлеба. Кроме того, м.б. этот хлеб заметит голодный, и ему менее совестно будет взять его тАк, чем с земли.

— Никогда не бойтесь смешного и, если видите человека в глупом положении: 1) — постарайтесь его из него извлечь, 2) — если же невозможно, прыгайте в него к нему как в воду, вдвоём глупое положение делится пополам: по половинке на каждого — или же, на ХУДОЙ конец — не видьте его [смешного].

— Никогда не говорите, что так ВСЕ делают: все всегда плохо делают — раз так охотно на них ссылаются. (NB! Ряд примеров, которые сейчас опускаю) 2) у всех есть второе имя: никто, и совсем нет лица: бельмо. Если вам скажут: так никто не делает (не одевается, не думает и т.д.), отвечайте (словом Корнеля) — А я – кто.

Не говорите «немодно», но всегда говорите: НЕБЛАГОРОДНО. И в рифму – и лучше (звучит и получается).

— Не слишком сердитесь на своих родителей, — помните, что они были ВАМИ, и вы будете ИМИ.

Кроме того, для вас они — родители, для [самих] себя — я. Не исчерпывайте их — их родительством.

Не осуждайте своих родителей на смерть раньше (ваших) сорока лет. А тогда – рука не подымется!

— Увидя на дороге камень – убирайте, представьте себе, что это ВЫ бежите и расшибаете нос, и из сочувствия (себе в другом) – убирайте.

— Не стесняйтесь уступить старшему место в трамвае. Стыдитесь – НЕ уступить!

— Не отличайте себя от других — в материальном. Другие — это тоже вы, тот же вы (Все одинаково хотят есть, спать, сесть – и т.д.).

— Не торжествуйте победы над врагом. Достаточно — сознания. После победы стойте с опущенными глазами, или с поднятыми — и протянутой рукой.

— Не отзывайтесь при других иронически о своём любимом животном (чем бы ни было – любимом). Другие уйдут — свой останется.

— Когда вам будут говорить: — Это романтизм – вы спросите: — Что такое романтизм? – и увидите, что никто не знает, что люди берут в рот (и даже дерутся им! и даже плюют им! запускают вам в лоб!) слово, смысла которого они не знают.

Когда же окончательно убедитесь, что НЕ знают, сами отвечайте бессмертным словом Жуковского:

Романтизм – это душа.

Когда вас будут укорять в отсутствии «реализма», отвечайте вопросом:

— Почему башмаки – реализм, а душа – нет? Что более реально: башмаки, которые проносились, или душа, которая не пронашивается. И кто мне в последнюю минуту (смерти) поможет: — башмак?

— Но подите-ка покажите душу!

— Но (говорю ИХ языком) подите-ка покажите почки и печень. А они всё-таки есть, и никто СВОИХ почек глазами не видел.

Кроме того: ЧТО-ТО болит: НЕ зуб, НЕ голова, НЕ живот, не – не – не — а – болит.

Это и есть – душа.

 

 

Подытожу и резюмирую все сказаноe.

 

Широк русский человек, оторвавшийся от своих глубинно-религиозных корней и ставящий перед собой «проклятые» вопросы русской философии и литературы. Умом его не понять.

Что такое порой такой человек с его раздвоенностью, своего рода духовной шизофренией, которую философ и социолог А. Дугин вывел из национальной неосознанности и назвал в метким термином «археомодерн» в своей статье с одноименным названием, прекрасно иллюстрирует случай экстроардинарного отношения М. Цветаевой к собственной дочери Ирине — когда твоя правая рука не ведает о том, что творит твоя левая рука.

 

Две руки, легко опущенные

На младенческую голову!

Были — по одной на каждую —

Две головки мне дарованы.

 

Но обеими — зажатыми —

Яростными — как могла! —

Старшую у тьмы выхватывая —

Младшей не уберегла.

(М. Цветаева. Две руки, легко опущенные).

 

 

Трудно поверить – почти никто не вмещает этого – что один и тот же человек и поэт может совершенно искренне написать текст, начинающийся словами: « Милые дети, Я никогда о вас отдельно не думаю: я всегда думаю, что вы люди или нелюди…» и в то же время довести до небытия собственного ребенка. ( То, что между между гибелью ребенка и написанием текста «Милые дети» прошла целая эпоха в жизни Цветаевой и она во многом эволюционировала, искупив в неумеренной заботе о сыне свою холодность к младшей дочери, сути дела не меняет, так как Цветаеву до конца жизни сопровождает резкий дисбаланс между бытием и бытом).

Одна очень любившая Цветаеву женщина- поэт и литературовед — была так шокирована обнародованными только после 2000г Записными книжками в той их части, где были сделаны записи матери о дочери, что написала следующее стихотворение.

Я его привожу для того, чтобы люди, не задумывающиеся о сути археомодерна и поэтому наивно разделившиеся на прокуроров и адвокатов Цветаевой, увидели в контрастном свете и те факты, о которых я в своем эссе распрастраняться не стала из этико-эстетических соображений:

 

Ну сколько можно о Марине! —

безмолвный слышу я упрёк.

Но я — о дочке, об Ирине.

О той, что Бог не уберёг.

 

Читала записные книжки.

О ужас. Как она могла!

Не «за ночь оказалась лишней»

её рука. Всегда была!

 

Нет, не любила, не любила

Марина дочери второй.

Клеймила, презирала, била,

жестоко мучила порой.

 

В тетради желчью истекают

бесчеловечные слова:

«Она глупа. В кого такая?

Заткнута пробкой голова».

 

Всё лопотала и тянула

своё извечное «ду-ду»…

Её привязывали к стулу

и забывали дать еду.

 

Как бедной сахара хотелось,

и билось об пол головой

худое крохотное тело,

и страшен был недетский вой.

 

«Ну дайте маленькой хоть каплю», —

сказала, не стерпев, одна.

«Нет, это Але, только Але, —

Марина — той, — она больна».

 

И плакала она всё пуще,

и улетела в никуда…

А может там, в небесных кущах,

ждала её своя звезда?

 

Являлась в снах ли ей зловещих?

Всё поглотил стихов запой.

Уехав, ни единой вещи

Ирины не взяла с собой.

 

Я не сужу, но сердце ноет,

отказываясь понимать:

поэт, любимый всей страною,

была чудовищной женою,

была чудовищная мать.

 

( Наталия Кравченко. Ну сколько можно о Марине!)

 

2011г

 

 

 

 

 

 

«ИДТИ ПРОТИВ – ВОТ МОЙ ДЕВИЗ!»

 

 

 

Наткнулась на письма Марины Цветаевой к Наталье Гайдукевич, написанные в 30-ые годы и пролежавшие в безвестности в Вильнюсе на чердаке до 2001г. Про которые исследователи пишут, что эти письма содержат потрясающие откровения Цветаевой о личной жизни. Их всего 12. В Сети я нашла только 3. Не знаю, что они подразумевают под откровениями, но этот вот большой кусок, который я сейчас сюда вставлю, очень интересен. Из него так ясно видно, против чего была Цветаева в своем лозунге, сформулированном еще в 16 лет, в далеком 1908г: «Идти против — вот мой девиз!».

Плодом жизни и творчества Марины Цветаевой является также ее жизненная философия, далеко не всеми осознанная и освоенная еще и сегодня. А ведь Цветаева еще в 1908г., в 16 лет предрекает победу социализма и то, что с ним потом произойдет:

«Идти против — вот мой девиз! Против чего? спросите Вы. Против язычества во времена первых христиан, против католичества, когда оно сделалось государственной религией и опошлилось в лице его жадных, развратных, низких служителей, против республики за Наполеона, против Наполеона за республику, против капитализма во имя социализма (нет, не во имя его, а за мечту, свою мечту, прикрываясь социализмом), против социализма, когда он будет претворен в жизнь, против, против, против!» («Письма к П. Юркевичу»).

Доживи она до 60-ых- 70-ых годов и появилось бы поколение битников, хиппи и других неприкаянных душ, которые как раз так все и понимали. Против течения — это на самом деле против Системы, которая делает бездушными и отчужденными в первую очередь человеческие отношения. У Цветаевой в деталях описано, как работает Система в ее собственной семье, как она отчуждает глухой стеной ее домочадцев в первую очередь от самих себя, а потом — от нее, такой упрямой и неподдающейся.

Вот этот пространный отрывок:

 

«Милая Наташа, давайте помечтаем — о лете. Во-первых, выясним, чего Вы хотите: меня — или Парижа? Или — меня и Парижа? Или — Парижа и меня? Ибо, увы, в июле я наверное опять уеду на какую-н<и>б<удь> недалёкую ферму — для Мура, из-за Мура, и не только для здоровья — для души, уже опасно—городской и иссушенной зрелищами: сменой реклам, воззваний, витрин, всем тем даровым и развращающим хламом стен, заслоняющих — суть.

 

Может быть мне — ничего не удастся, ибо растет явно-современной и в меня только силой — человек: неуязвимый. Неуязвима и я, но только потому, что через вс;уязвимость — прошла: от вс;чувствия, а не от нечувствия. Оттого — что этой стены (рекламной, тюремной) не вижу: вижу сквозь нее: ее — просто нет: есть я и вещь, без средостения. Я ее взглядом валю! (Но к;к — ненавижу: заклеенную, заплеванную, с отпечатками всех вожделений!) А для Мура это — рай: — «Ма-ама! Новая реклама! Ма-ама! Новое «avis». Словом, как в моей давешней вещи о Лозэне:

 

— Всё, всё ему по нраву — лишь бы ново!1

 

И единственный отвод — коровы. А я, Наташа, в детстве коров не любила, в деревне не коров любила, а — деревья: собственную душу.2 А зрелища (всё, на что надо глядеть) с младенчества ненавидела: оперу, балет, Centenaire du Canton de Vaud**3— какая мyка! Сидеть — и глядеть. Как ненавидела — играть, считая это позором и глупостью, — и сейчас не могу проглотить — даже тенниса, и Вашего мяча с сеткой, Наташа, не проглатываю. Оттого я всю жизнь была одна (и в любви), с человеком любила только разговаривать — и ходить, большими шагами по большой природе. Мне от всего иного было невыносимо — скучно и глупо. И это с тех пор как себя помню. И в Муре — ничего не узнаю?. У него две страсти: УЧЕНИЕ и РАЗВЛЕЧЕНИЯ: две мои контр-страсти, ибо я и учиться — ненавидела, никогда ничему не училась, ничего не изучала, чтo знаю — пришло само: от вживания в вещь, от сращения с ней. Так знаю Гёте, Наполеона, женский XVIII век,4 теперь — Норвегию, и м. б. единственное, чтo я знаю — человеческую душу: сильную и уединенную. Газетами всю жизнь брезговала, а Мур — из них пьет, и я ничего не могу поделать, ибо наш дом завален газетами, и нельзя весь день — рвать из рук. У него дивная детская (юношеская) библиотека, лучшие книги — франц<узские> и русские — но он перечитывать не любит: — «я уже два раза читал», он не живет в книге, он по ней скачет, ее ест — и дальше. А «дальше» — авантюрные романы, либо в руках, либо в глазах (витринах), и весь словарь оттуда, с «le sang giclait (какая гадость!) de son crane fracasse» — сплошные тирады, вроде школьных. Я одна борюсь, и одна с ним бы справилась, но я не одна, а отец всё позволяет: во-первых — так спокойнее, во-вторых — он сам целиком поглощен общественностью, весь в газетах, а «авантюрные романы — это детская романтика». А Муру 9 1/2 лет. Поймите меня: как мне быть против — Авантюры? Но с большой буквы, из первых рук: Ж. Верн — да, Дюма — да, но не «их имена суть многи», не макулатура для наживы — писак и издателей. Мур пьет помои — и я должна смотреть. Ибо как только я — слово, отец: — «Вы — тиран, Вы портите ему детство, Вы — жандарм, Вы не даете ему дышать…» и т. д. При нем. Отсюда у Мура — род снисхождения ко мне: — Бедная мама, Вы всего этого не понимаете! (Ни газет, ни техники, ни спорта, ничего, чем он живет). Не понимая, что это моя сила, а не слабость, ибо «понять» теннис или очередную разрезанную женщину или очередное падение проворовавшегося министерства — не хитрo. Но я всего этого знaть не хочу! А Мур, с соболезнованием: — бедная мама! С утра до вечера он меня судит: по мелочам и по крупному: и не так воспитываю, — «всего боитесь: смешно!» и не знаю, как с Rue Victor Hugo попасть на Rue de Paris**, и пишу тaк, что никто не печатает, и не хочу поднять головы на очередной (валящийся на нее!) аэроплан, словом «несовременная» и завтра скажет: «неинтересная». И — прав: ибо ему со мной скучно: играть я отродясь не умею, только разговаривать, а ему интересно — только о техническом Concours L;pine,5 или о крестословице из Посл<едних> Новостей, или о новой марке автомобиля. Sans Famille (знаете, наверное?) он не любит, Лорда Фаунтелероя — не выносит, и я одна с его (моими!) детскими книгами.6 Не малейшего давления я на него с его рождения — и будучи с ним непрерывно — не оказала. Он — готовый человек с готовыми вкусами — и пуще. Вижу безнадежность — и все-таки борюсь — за себя в нем.7 И — не добьюсь.

 

С Алей — еще хуже (у Мура — хоть моя физика — и сила: мой материал). Аля, прежде всего, «гармоническое существо», каким я никогда не была и каких я никогда не любила: всё в меру: даже ум — в меру, хотя очень умна, но не боевым (моим) умом, а — любезным, уступчивым. Всех (без исключения!) очаровывает. — Какая разумная, плавная, спокойная. И — какая умная. И — какая одаренная. И — как чудно вяжет: золотые руки! И как чудно играет с детьми…» И т. д. И т. д. Ни одного угла, ни одного острия. Меня в детстве любила до безумия: это была болезнь, теперь это прошло. Она меня непрерывно судит: я не дала ей среднего образования (дала 6 лет школы живописи),8 я загубила ее детство и юность (каждое утро с 10 ч[асов] до 12 ч[асов] гуляла с маленьким Муром — в чудном парке Bellevue, а потом в мёдонском лесу и нерадиво мыла посуду) — я долгие годы одна содержала всех и не могла гулять утром. Прошлой осенью, когда она во что бы то ни стало решила поступить на место — очень трудное и невыгодное и совсем непонятное: помощницей к зубн<ому> врачу — я ей сказала: — [»]Аля, ты знаешь, кт; я и чт; я. Мне нужно два часа утром для писания. У меня никого нет на выручку. Своей службой ты меня обрекаешь на неписание. Думай«. Ответ: — «А Вы думали — я всю жизнь буду служить у Вас femme de menage? « И — мой ответ: — «Для femme de menage ты слишком ПЛОХО служишь. Так служат — только дочери».

 

И вот — ушла служить за 300 фр<анков> без еды (потом стало 600 фр<анков>) с 8 1/2 ч. утра до 9 ч. веч<ера>, падая с ног от усталости — лишь бы не дома: не провожать Мура в школу и не мыть посуду. А весь остальной день был — ее: ходила она — куда хотела, она с 13 л<ет> пользовалась почти полной свободой. Нет, я ей непереносима: я с моей непохожестью ни на кого, и с моим внутренним судом всего, что не ПЕРВЫЙ сорт. Со мной — душевно трудно. И — вечные укоры: — Ни в одном доме не моют посуду холодной водою. — Ни в одном доме не готовят на два дня. — Ни в одном доме пять дней из семи не едят котлет. — (С<ережа> и Аля — хором) — не понимая, что мне-то гораздо проще было бы: мыть горячей — давать каждый раз «новое» — вместо котлет, к<отор>ые очень долго делать, напр<имер> «tranche de veau»* или вовсе — ветчину. Что я не от «скупости», а п.ч. нет денег. И всё это создает озлобление: и их — и мое. Им всюду лучше, чем дома — и мне со всеми легче, чем с ними.

 

Выслушайте до конца. Пример: С<ережа> уронил что-то под стол и шарит (он очень высокий, а в кухне тесно). Мур, не дрогнув, продолжает есть. Я: — Мур, подыми же! Как же ты можешь сидеть, когда папа ищет? С<ережа>, перестаньте искать! — С<ережа> искать не перестает, а Мур спокойно продолжает есть — и сообщать последний фельетон из Посл<едних> Новостей. Ни слова — мне в подтверждение, и как часто — мне в посрамление. Или: — Я в его воспитание не вмешиваюсь. То, что Вы делаете — чудовищно. (При нем.) А «чудовищно», что я, наконец, не вытерпев его полной тарелки и полного словами рта, наконец беру ложку и сую ему в рот. Тогда — буйный скандал. А Мур за едой говорит непрерывно: обед (суп и котлеты) длится час. А в школе он ведет себя отлично, ибо как всякая сила жаждет власти: над собой. А в доме — анархия, и в доме он томится: — Какая у нас ужасная семья!

 

И это — весь день. Проще: таков мой день. А вернется Аля (она сейчас н;-море) — еще хуже будет, уже мысленно холодит от ее холодно-дерзкого тона и такого-же взгляда (у нее огромные светло-голубые глаза) — и всей ее неуязвимости: не моей. Она до меня не снисходит. Я — «vieux jeu», бедная «больная» женщина, к<отор>ая нынче, очевидно, опять не выспалась. — «Вы бы лучше раньше ложились спать». Боюсь, что ее детей я любить не буду, — никто меня тaк не оскорблял. Весь прошлый год был живой мyкой. Ибо отец — за нее: я загубила ее жизнь, я лишила ее юности, превратив ее в няньку (я, кроме как от 10 ч. до 12 ч., была с Муром, с самого его рождения, целый день) от меня все бегут, я — притча во языцех — и всё это при ней. А она холодно слушает. Не снисходя.9

 

А потом: — Мама! Как Вы чудно читали! (на вечере). — Мама, какая Вы были красивая! — Мама, как Вы изумительно сказали о лете «красное и сладкое»… За — чем? Зачем — это? Ведь это — себе приговор. Ведь я-то — одна: на эстраде — и в кухне над котлетами. Ведь это я-над котлетами написала то, что читала — я-на эстраде.

 

Чувствительность к звукам — знаю. Муру: — Не свисти! (сама от нестерпимости почти свищу!) Але: — Не пой! Реплика (ее) — Да что Вы, мама! И петь нельзя! Разве у нас (протяжно) — тюрьма — а? — Я занимаюсь. — Но даже в тюрьме, кажется, не воспрещается петь? — А у себя на службе? — Но разве у нас дома — служба? — и т. д. —

 

Тихо говорю: — Это — ад.

 

Всю меня, с зеленью

Тех — дрём —

Тихо и медленно

Съел — дом.10

 

(Разгадка в том, что С<ережа> рвется в Россию, хочет быть новым человеком, всё то — принял, и только этим живет, и меня тянет, а я не хочу, и не могу, я — новый мир во всех его проявлениях — ненавижу, я на него иду, а не он на меня, и дело не в политике, а в «новом человеке» — бесчеловечном, полумашине — полуобезьяне —полубаране, а в общем — быке: овцебыке (есть такой!)

 

У меня, Наташа, нет будущего. Я, переехав, даже портретов — Муриных детских, Бориса Пастернака, Рильке — не развесила.11 — «На время не стоит труда».12 И дело не в том, что м. б. — опять новая квартира, а — новая страна, ЧУЖАЯ, где я сразу умру: одна — против ста шестидесяти миллионов. Мура я там совсем и навсегда потеряю. Алю — уже потеряла. (Ей 21 год и это в ней не «детское»). Я — совершенно одна. У С<ережи > ко мне «старая память», — остаток привязанности: ему не было 17 лет, когда мы встретились, и он тогда только что (трагически) потерял мать и брата.13 А писание — моя функция, во мне функция, — как дыхание. Там я счастлива и спокойна. Вот на этом месте бумаги.

 

Как же — лето? Хотите со мной на ферму? Надежды на море у меня мало.

 

Никуда не уехали — сын и я:

Обернулись прорехою — все моря:

Совладельцам пятерки рваной

десятки

Океаны — не по карману!14

 

(1933 г.)

 

Так и не решила: пятерки — или десятки.

 

А — м;жет-быть… Конечно, было бы блаженно — н; море. Я его особенно люблю осенью, когда все уехали. Есть недорогой островок Ile d’Yeu (Dieu)*,15 там часто живут малоимущие русские. В Вандее. Только рыбаки. Можно было бы снять вместе. А жизнь в Париже — дешевая. Можно достать комнату за 100 фр<анков>, — только (как у Блока) «под самой крышей».16 Сможете — если не испугаетесь «banlieue»** — жить и у нас, в Ванве, — если мы уже будем на ферме. Мы в 10 мин<утах> ходу от метро. Но времени много, — вырешится. У Мура учение кончается 1-го июля, — а у Вас (вас) когда?!

 

Кончила прозу «Мать и Музыка»,17 сейчас пишу стихи — НИКОМУ НЕ НУЖНЫЕ.18

 

Обнимаю Вас

 

МЦ.»

 

Отказываюсь — быть.

В Бедламе нелюдей

Отказываюсь — жить.

С волками площадей

 

Отказываюсь — выть.

С акулами равнин

Отказываюсь плыть —

Вниз — по теченью спин.

 

Не надо мне ни дыр

Ушных, ни вещих глаз.

На твой безумный мир

Ответ один — отказ.

 

 

Скажу о себе.

Сначала я открыла для себя Янку Дягилеву – поэта и исполнителя собственных песен, известного узкому кругу почитателей молодежной контркультуры, и только потом – Цветаеву.

Это определило мой особый ракурс в восприятии Цветаевой.

Я подошла к ней слева – через Керуака, Сэлинджера, битников, хиппи, панков. Через особое поколение творческих людей, сумевших тонко вчувствоваться в собственную Душу ( нашу общую архетипическую Дущу, Душу-Прадушу), и, оглядевшись вокруг, уверенно сказать: «Ну знаете, братцы, то, что существует у вас тут снаружи – просто Вавилон!»

В Цветаевой – через Янку и людей такого пошиба я открыла то, что в Цветаевой было – от Янки. И чего не всегда замечают литературоведы, которые пришли к ней из литературы.

Особая порода естественных, натуральных людей с врожденным чувством такта в отношении Вселенной в целом и полной неспособностью жить в «бедламе нелюдей» — вот что такое эти люди.

И проще всего им на свете – сломаться.

Гораздо проще, чем выстоять. Ибо Система или засасывает, или ломает.

Но есть третий путь быть всегда против – религиозный.

Когда ты вдруг понимаешь, что живущие в бедламе нелюди все-таки люди, просто их души отчего-то схлопнулись. Вот приоткроются они снова хоть на миг, — или ты их раскроешь ( Бог поможет тебе их раскрыть, а ты – поможешь Богу), — и ослепительным светом вспыхнет перед внутренним взором Божий мир.

Потому что не с миром людей и нелюдей имеем мы дело, а с собственными божественной и демонической природами, сокрытыми от нас иллюзорным покрывалом обыденности.

Два мира.

Две природы.

Два человека в тебе и другом – «ветхий» и новый.

Борись! Иди против!

Но – понимай, что к чему.

А если ты поймешь, что к чему, то возьмешь свой крест и пойдешь по дороге судьбы кратчайшим и кротчайшим путем, едва ли не светясь от того. что приходят скорби, — как отправилась в двадцатилетние мытарства по сталинским лагерям и поселениям кротчайшая Анастасия – родная сестра Марины. И как не отправилась бы Марина, не умевшая выносить ТАКИЕ скорби из-за неумения поставить их на правильное место, дать им религиозное объяснение. («Если за мной придут, я повешусь»).

Ибо душа – христианка, как сказал Тертуллиан.

 

1

 

Мы быстры и наготове,

Мы остры.

В каждом жесте, в каждом взгляде,

в каждом слове. —

Две сестры.

 

Своенравна наша ласка

И тонка,

Мы из старого Дамаска —

Два клинка.

 

Прочь, гумно и бремя хлеба,

И волы!

Мы — натянутые в небо

Две стрелы!

 

Мы одни на рынке мира

Без греха.

Мы — из Вильяма Шекспира

Два стиха.

 

2

 

Мы — весенняя одежда

Тополей,

Мы — последняя надежда

Королей.

 

Мы на дне старинной чаши,

Посмотри:

В ней твоя заря, и наши

Две зари.

 

И прильнув устами к чаше,

Пей до дна.

И на дне увидишь наши

Имена.

 

Светлый взор наш смел и светел

И во зле.

— Кто из вас его не встретил

На земле?

 

Охраняя колыбель и мавзолей,

 

Мы — последнее виденье

Королей.

 

(Цветаева М. И. — «Асе»

«Мы быстры и наготове»)

 

 

Только такие неразумные младенцы, как мы, могут противопоставлять двух сестер, выверяя с линейкой их «близнецовость». Ибо разойдясь на узкой тропе, где вдвоем не пройти, каждая из них пошла в свою сторону, чтобы встретиться в будущем веке.

И если Марина сломалась (ушла, чтобы не сломали?), то Бог ей судья.

Ибо живых могут судить только живые.

Живые же – не судят…

 

 

Наталья ГВЕЛЕСИАНИ

 

 

 

КЛАССИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА КАК ШИЗОГЕННЫЙ ФАКТОР

 

 

 

Литературовед Г. Горчаков еще в 90-ые написал об истоках трагического в мировосприятии Марине Цветаевой так : «Внешне цветаевский дом – это островок высокой культуры, где господствует гармония разума и чувств. Отец и мать – это союз достойных людей, чья миссия – утверждать высшие ценности мировой культуры. Фундаментом дома служили труд, порядочность, долг, бескорыстие, самоотдача. Из него изгонялись лень, эгоизм, своеволие, слабоволие. К нему вполне прменима оценка, данная Мариной Цветаевой дому Иловайских: он

был исполнен благородства. Ничего мелкого в нем не было.

Всё это могло вызывать у Марины Цветаевой только восхищение и глубокое уважение. Благодарность, но никак не бунт. Трудно в таком доме найти место для реального конфликта.

И однако же дом скрывал глубокий надлом».

 

А вот отрывок из статьи Анны Кирьяновой «Две души Марины Цветаевой: «Марина Цветаева предвидела и предчувствовала смерть тех, к кому и обращалась в стихотворном порыве. Самое ее появление на свет произошло в доме, где уже царствовала Смерть-повелительница . Много трагических событий произошло в стенах шоколадно-коричневого домика, под сенью огромного серебристого тополя, в тихом переулке Москвы. Отец Марины, профессор Цветаев, женился на ее молодой и богатой матери, став вдовцом, похоронив недавно предшественницу – молодую и богатую Варвару Дмитриевну Иловайскую, дочь известного историка. Двое детей от первого брака остались сиротами. А портрет умершей красавицы украсил вскоре гостиную дома, вызывая ревность новой супруги… Мать Марины, М.А.Мейн, тоже прожила недолгую жизнь. Когда девочке было четырнадцать, мать скончалась от чахотки. И профессор повесил в гостиной новый портрет. Изображение покойной супруги … в гробу. Зачем образованный и добрый профессор Цветаев украсил свою гостиную столь жутким изображением – загадка. Этот портрет в голодном девятнадцатом году Марина поменяла на пшено; рама была хороша. Однако торговец заподозрил неладное, все хотел выковырять из золоченого багета «страшного мужика», за которого принял восковой лик покойницы…

Представить трудно, как страшно, как тяжело каждый день лицезреть художественное изображение мертвой матери в гробу… Профессор был очень религиозен, однако поступок его вряд ли сочетается с канонами верующего человека.

Да и Мария Мейн, мать Марины, питала странную страсть к медицине. Туберкулезом она заразилась во время ампутации туберкулезной конечности, ассистируя хирургу. Сама она не была врачом, но любила присутствовать на операциях и в тот роковой для себя день держала ногу больного, которую отпиливал доктор. Трудно представить себе женщину, отлично обеспеченную, богатую, молодую, музыкальную, которая по доброй воле отправлялась на жуткие операции, чтобы под скрежет ампутационной пилы удерживать и без того привязанную ногу несчастного пациента. Рискну предположить, что нечто темное привлекало мать Марины к подобным зрелищам и участию в них. Назвать это обычным увлечением скучающей богачки очень, очень трудно. Характер у матери Марины был тяжелым, неласковым. Она сразу стала конфликтовать с семилетней падчерицей Лерой, да и собственных дочерей не очень ласкала. Страшным проступком было просить колбасу, с вожделением смотреть на пирожные, вообще – желать каких-то примитивных, мирских благ. И это – в богатом профессорском семействе, при огромном состоянии… Мать Марины не признавала религии и перед смертью приказала прогнать священника, который пришел ее исповедовать».

 

Другой автор пишет о матери М. Цветаевой М. А. Мейн следующее:

 

«Водопады нереализованных чувств обрушивались на клавиатуру рояля… «В музыке я живу тобой, из каждого аккорда мне звучит все мое дорогое прошедшее!.. Иногда в сумерках, с закрытыми глазами, я предаюсь обаянию звуков и, как во сне, переживаю давно былые ощущения…»

Её исполнение было фантастическим по силе эмоционального воздействия на тех, кто его слышал. У неё «музыка с рук стекала»… «Гениально!!.. Но если Вы будете так играть, то не только сгорите сами, но и весь наш пансион сожжете!», – говорил доктор, у которого она проходила лечение (уже в конце своей жизни).

«В нашу семью она вошла ураганом. И дальше не сумела дать покой и здоровый семейный уклад. Трудно было и ей самой, и другим с нею тоже», – писала о приемной матери Валерия Цветаева.

Вечерами в доме разливались волны, реки музыки. Мария Александровна играла ночами напролет, «покрывая и заливая» всё вокруг. «Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики…».

 

А вот свидетельство самой Марины Цветаевой: ««Мамина жизнь, — замкнутая, фантастическая, болезненная, недетская, книжная жизнь. Семи лет она знала всемирную историю и мифологию, бредила героями, великолепно играла на рояле…»

 

«Чтобы было чем помянуть! Чтобы сразу накормить – на всю жизнь!.. С первой и до последней минуты давала – и даже давила! – не давая улечься, умяться (нам – успокоиться), заливала и забивала с верхом – впечатление на впечатление и воспоминание на воспоминание… Мать точно заживо похоронила себя внутри нас – на вечную жизнь. И какое счастье, что все это была не наука, а Лирика, – то, чего всегда мало, дважды – мало: как мало голодному всего в мире хлеба… То, чего не может быть слишком, потому что оно – само слишком , весь излишек тоски и силы, излишек силы, идущий в тоску, горами двигающую.

Мать не воспитывала – испытывала: силу сопротивления, подается ли грудная клетка? Нет, не подалась, а так раздалась, что потом – теперь – уже ничем не накормишь, не наполнишь. Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики… После такой матери мне оставалось только одно: стать поэтом. Чтобы избыть ее дар – мне, который бы задушил или превратил меня в преступителя всех человеческих законов».

 

Обратите внимание на то, какой в семье Цветаевой-Мейн царил культ классической музыки и классического искусства.

 

Классическая музыка берет только эмоциональную жизнь человека и идеализирует, поэтизирует ее. А что такое эмоциональная жизнь в том виде, в каком подает ее классика? Это как с религиозной, так и с психоаналитической точки зрения — поэтизация страстей и иллюзия. Это возведение в ранг прекрасного, в ранг красоты того, что пора уже перестать поэтизировать, если ты уж интересуешься духовной стороной бытия.

 

Примерно то же говорил Л. Толстой в «Крейцеровой сонате» — Толстой, который и вовсе под конец жизни отказался от художественного творчества, так как осознал, что оно воспевает иллюзии и страсти.

Только ему на самом деле надо было отказаться не от искусства, а от классического исскуства, сделав еще один шаг вперед.

Психоаналитики, анализируя такой феномен, как фашизм, который возник в такой культурнейшей стране как Германия, пришли к выводом, что в этом во многом была виновата приверженность немцев к классической философии и музыке, к классической культуре, которая была РАЦИОНАЛИСТИЧНА по духу. Она брала только внешнее в расчет — только мысли и чувства, а все иррациональное ( в том числе явно-плотское, эротическое, темное) уходило в подполье, превращалось в Тень. И вот однажды Тень вырвалась из подсознания и затопило и свернуло мозги.

 

Нередко люди, выросшие на классике, живут е в атмосфере манипуляций, которые проводят друг над другом люди под прикрытием морали.

 

Культура 20 века, особенно рок-культура в сравнении с реализмом 19в (здесь не имеются ввиду такие гении, как Достоевский и Толстой, которые все это понимали) — дала миру более трезвый и честный взгляд на себя. Рок-культура выпустила из бутылки джина — наше зажатое иррациональное. И там, естественно, было много темного. Именно поэтому многие деятели культуры зачисляют рокеров в сатанисты — потому что оттуда порой хлещет что-то инфернальное, не говоря уже о страстях.

Так вот, честность и позитивность в том, что вместо того, чтобы поэтизировать, допустим, тот же блуд, как в Крейцеровой сонате, рокеры через энергетику тяжелой и развязанной музыки ОТКРЫТО и БЕЗ ПРИКРАС показывают, ПЕРЕДАЮТ, как оно на самом деле. И больше всего от этого морщаться ханжи и фарисеи. которые не хотят знать правду о себе, не хотят знать в лицо свою Тень, не хотят знать того, что бесы — есть и в них.

 

Даже в сравнении с достаточно продвинутыми и искренними бардами, рокеры сделали еще один шаг вперед — они открыли иррациональное, встретились лицом к лицу со своей Тенью, открыли свое подсознание, как в свое время те же сюрреалисты. Они честнее. И с этого открытия, с этой точки возможно теперь покаяние (которого нет у рокеров. так как они не знают своего плохого, не знают в чем им каяться). И поэтому многие одухотворенные люди проходят через сюрреализм, рок-культуру. хиппизм, панкизм как сквозь сжигающий и очищающий огонь и приходят к религиозному мировоззрению.

 

И Цветаева явно шла этим – альтернативным — путем. Она в прозе совершенно явно об этом говорит. И потому и говорит, потому так подробно и описывает свои детские разочарования, что в ее семье люди совершенно забыли про то, что у них есть Тень. Они были такими правильными, духовными, жили в стихии классической музыки. М. А. Мейн — мать М. Цветаевой — была интеллигентной женщиной, одаренной романтической натурой, умевшей ценить поэзию, музыку и новые, прогрессивные веяния в обществе. Однако заведенные ею в семье принципы и порядки отличались редкостным бездушием. Эти принципы и порядки она методично и неуклонно проводила в жизнь, видимо, будучи уверенной в их благости. Что ж, как известно, благими намерениями выстлана дорога в ад. Если детям запрещены элементарные детские желания и радости — запрещено съесть кусочек пирожного или колбасы в тот миг, когда этого хочется (желание вкусить радость мгновенно пресекается отнятием радости), то это вызывает в детских душах отнюдь не монашеское смирение, ведь дети — это не монахи, добровольно взявшие на себя крест аскетического подвига. У детей от этого потихоньку съезжает крыша, их желания и внутренние мотивы становятся противоречивыми, амбивалентными (когда в желаниях содержится одновременно и ДА, и НЕТ, разрешение и запрет). Видимо, правая рука М. А. Мейн не ведала того, что творит ее левая рука. Одной рукой тут играли Бетховена, взращивая в юных душах высокое и благородное, заливая их тоской по мечтам и грезам, а другой — придавливали все живое, естественное в них. Таких настоятельниц монастырей — а цветаевский родительский дом напоминал по духу монастырь, несмотря на вольный уклад, свойственный обычной интеллигентной семье — св. отцы называют прельщенными, впавшими в гордыню. Так, кроткий и радостный по духу св. Серафим Саровский, узнав, что настоятельница Дивеевской Женской обители запрещает монахиням съесть лишний кусок хлеба, отбирая его и побуждая их такими поступками чуть ли не к воровству, впал в такое возмущение, что произнес в адрес настоятельницы очень жестокие и нелицеприятные слова. Серафим Саровский величайшим грехом считал не радость, а уныние и противостоял унылым, фарисействующим «постникам». Так что духовнось за таким рвением некоторых матушек как-то не просматривается.

С результатами такой культуры Цветаева не могла справиться в себе до конца жизни . Она так и написала — что мать словно похоронила в нас себя — на вечную жизнь, написала без упреков, написала — матерью гордясь. Но ее оговорка — «похоронила в нас себя» — знаменательна. Мать олицетворяла ту классическую, не ведающей о себе правды, культуру. Поэтому Цветаева стремилась к откровенности и ничего сознательно не прикрывала (она неосознанно прикрывала, но сознательно — нет).

Классическая реалистичная культура, включающая классическую музыку, классическую поэзию (до символистов — с символистов начался прорыв за эту ограничительную линию) — берет верхнюю часть айсберга.

Альтернативная культура, рок-культура — нижнюю часть айсберга. А синтез этих двух реальностей дает духовная культура, духовная поэзия. Только синтез здесь — это не арифметическая сумма того, что было прежде, это — выход на новый виток, новый рубеж. И выходя на новый рубеж, люди должны быть благодарны своим предшественникам — и поэтам-реалистам, и поэтам-рокерам… Поэтому ничего нельзя сбрасывать с парохода истории. не о чем не надо судить свысока, так как для всего есть свое место и время.

В вышедшем в 2007 году учебнике «Психиатрия» авторы, приводя примеры психических расстройств у известных людей, не обошли вниманием и Марину Цветаеву: «Приведенные в очень сжатом виде некоторые факты из жизни Марины Цветаевой не оставляют сомнений в ее душевном заболевании: с раннего детства — нелепые фантазии, галлюцинации, погружение в аутистичес-кий мир, затем в 16 лет в течение года — жизнь в одиночку в комнате наедине с наполеоновским культом, в 18 лет — бредовые идеи, лесбиянство. Красной нитью через ее поведение проходят негативизм и эмоцио¬нальная уплощенность. По-видимому, все это в сгущенном виде унасле¬довано от очень странной матери Марины».

Есть еще такое понятие, как шизогенная мать. Исследователи давно обратили внимание, что в семьях, где выросли люди шизоидного типа матери обладали нетерпимостью и старательно вколачивали всем правдами и неправдами в головы детей узко-рационалистические представления-схемы, принципы-схемы.

Про культуру, не ведающую своей Тени, философы и психоаналитики говорят, что в ней есть что-то шизогеное. Шизогенность — в установке на рационалистичность.

Мир достаточно шизогенен. В своей автобиографической прозе Цветаева неплохо описала то, что такой мир делает с ребенком, как он калечит его природную естественность. Цветаева всю жизнь боролась за натуральность и естественность человеческих отношений, но в силу своего неадеквата, сама допускала противоестественные — и даже сверхпротивоестественные вещи. Про то, что мир — шизогенен, — это в данном случае не только моя мысль. Об этом говорят и философы, и психологи. Самая сильная работа на эту тему — книга Ленга «Расколотое «Я».

А у А. Дугина есть замечательная статья «Археомодерн», где он выдвигает версию, что у людей, выросших на русской культуре (это характерно также и для евразийского мира в целом) вообще определенный сдвиг по фазе заложен в менталитете еще с Петровских реформ. По его мысли, в результате поспешно и насильственно проведенной европеизации все живое, стихийное, иррациональное, полнокровное в народной психологии оказалось грубо придавлено и вытеснено в подсознание. И вот, будучи запертым в наших глубинах, как в подвале. оно там мучается и пытается кричать. Отсюда проистекают русская хандра и некоторый неадекват — когда одна рука строит, а другая — разрушает построенное… Это мы видим даже на примере нашей истории. И Цветаева как человек, пропускавший через себя все, что происходило с людьми и народом в их глубинах — тоже имела в себе эту двойственность. Она была ярким и выдающимся представителем своего народа и выразителем его души и духа. Естественно, что она пропускала через себя и его противорчия. И концентрировала это в себе. И — не могла с этим справиться. Тем более она достойна уважения и даже восхищения.

Обобщив, можно даже сказать, что некое родовое проклятие тяготеет в целом над Россией, из чего вытекает драматичность ее судьбы в целом. Но эти беды странам. как и людям, попускаются свыше — с одной стороны, как наказание за гордыню, а с другой — это может стать стимулом для выхода на новые духовные рубежи после того, как люди сумеют встать на правильный духовный путь.

История России полна горьких и варварских страниц. Но это не означает, что мы должны присоединиться к тем, кто воспринимает ее как варварскую страну, не понимая того, что было и есть в ней хорошего.

Семья Цветаевых- Мейн — это по-своему прекрасная семья благородных людей — людей с рыцарственым духом. И — эти же люди совершали неадекватные поступки, подавляли и вытесняли в подсознение у собственных детей их природную естественость, боролись с ней. А это — всегда отыгрывается.

Эта тема выводит на другие — широкие и глобальные темы. В этом контексте ее и следует рассматривать.

 

 

2011г

 

 

ТАК С КЕМ ЖЕ БОРОЛИСЬ ПОЭТЫ – БОГОБОРЦЫ?

 

 

 

Будучи от природы чувствительными людьми, остро реагирующими на любое зло и несправедливость, поэты ищут точку опоры для разумного и осмысленного существования, для выработки своей человеческой, философской и гражданской позиции по ключевым вопросам современности. Такой точкой опоры для многих из них становится идея Бога-Творца, которую они могут принять только в рамках теодицеи, то есть «совокупности религиозно-философских доктрин, призванных оправдать благое управление Вселенной божеством, несмотря на наличие зла в мире». Поэтому путь поэзии для них с какого-то этапа становится и путем богопознания. А так как поэты, как правило, не имеют глубоких богословских знаний, необходимых людям, которые ставят перед собой такую нешуточную задачу, а имеют в резервуаре памяти разнообразные познания из умозрительной философии – особенно новейшей, современной веяниями эпохи, в которую они живут, то богопознание непременно сопряжено у них с тяжким (безблагодатным) путем познания.

Таким путем прошли самые чувствительные, честные, открытые миру и людям поэты — Лермонтов, Цветаева, Есенин, Маяковский (у которого на место Творца поставлен Человек и коллизии теодицеи прослеживаются в секуляризированном виде). Сюда же можно отнести малоизвестных поэтов конца 20в – Александра Башлачева и Янку Дягилеву, вышедших из молодежной рок-культуры.

Отнюдь не случайно, что все эти поэты, за исключением Лермонтова – самоубийцы. (Да и Лермонтов по способу своего ухода тоже может быть отнюдь не условно причислен к этой категории). И тем более не случайно, что у всех у них прослеживаются в творчестве богоборческие мотивы в рамках теодицеи.

Рассмотрим вкратце эти мотивы на примере творчества М. Цветаевой.

За основу своих рассуждений я хочу взять выводы, содержащиеся в статье Л. Панн «Попытка теодицеи», сопроводив их подкрепляющими их цитатами.

Согласно Л. Панн, исследовавшей эволюцию цветаевского богоискательства, Цветаева прошла через следующие этапы:

 

1. Бог благ. Наличие добра и зла — «тот парадокс земного бытия, что делает жизнь трагичной и прекрасной одновременно… Пока в её опыте добро и особенно красота перевешивают зло, ответа от Бога за зло мира она не требует».

2. Бог благ. «Поэтический прорыв 1916-го во многом обязан тому метафизическому скачку Цветаевой, за которым стоит переживание своей божественной сущности и вовлечение в свое лирическое «я» бесконечного мира других божественных сущностей. В этот мир встроен одновременно связывающий и расшатывающий его принцип свободы воли, периодически порождающий бунтарство людской воли против косности общественных устоев».

3. Бог благ. Зло же допускается как необходимый элемент для эстетического разнообразия мира. «В апреле 1918 г. она дает «формулу» фактически теодицеи Лейбница, своего рода эстетической версии христианской теодицеи. Лейбниц, введший сам термин в трактате «Опыт теодицеи о благости Бога, свободе человека и происхождении зла» (1710) оценивает мир как «совершенное творение» Бога, допускающего существование зла ради своего рода эстетического разнообразия: наилучший из возможных миров есть мир с наибольшим разнообразием ступеней совершенства существ. Вот цветаевская «формула»:

 

Змея оправдана звездой,

Застенчивая низость – небом…».

 

4. Бог благ? «В 1920 году умирает в приюте дочь Ирина. Не только от голода: странная холодность матери к младшей дочери, не скрываемая Цветаевой в своем откровенном дневниковом отчете, сыграла свою роль в гибели ребенка. Цветаева не может не чувствовать и себя причастной к злу, совершаемому помимо человеческой воли. Душевное смятение, в каком она находится перед лицом явной несправедливости Божьего миропорядка, передают её дневниковые записи этого года. В частности: «А прощать Богу чужую муку — гибель — страдания, — я до этой низости, до этого неслыханного беззакония никогда не дойду. — Другому больно, а я прощаю! Если хочешь поразить меня, рази — меня — в грудь!».

Однако она найдет способ прощать Богу земные страдания человечества. Если нельзя отменить страданий, надо отменить парадигму благого Бога, вывести Бога за пределы добра и зла».

5. Бог благ, но он вне добра и зла. Он – в метанравственности. «В эмиграции новый опыт знакомства Цветаевой с прозаичным злом безнадежной бедности (зло революции, как ни ужасно, этого ненавистного поэту серого оттенка не носило) — изменит её образ Бога». Цветаева «приступает к триптиху «Бог», где найдет единственно возможное для себя решение: «благого» Бога нет, но есть другой. Первый шаг — самый предсказуемый: «Сброшен последний крест! / Бог из церквей воскрес!» Далее полная неожиданность: образ Бога из этической характеризации в «Заводских» переместится в эстетическую: «стройнейший гимнаст», «В чувств оседлой распутице / Он — седой ледоход», наконец, «бег». Бог уйдет из сферы добра и зла в метанравственность».

Самый «тайный умысел» Бога – сделать так, чтобы «душа сбылась».

Цветаева пишет на смерть Рильке стихотворение «Новогоднее», где сравнивает Бога с Баобабом, за которым просматривается Древо Жизни и многоярусность Вселенной: . «Бог — растущий / Баобаб? Не Золотой Людовик — / Не один ведь Бог? Над ним — другой ведь / Бог?».

6. Бог не благ. «Зло «правды земной» тем временем накапливается, нависает угроза очередной войны. «Я никогда не видел М.И. в таком безнадежном настроении. Ее ужасали наши речи о неизбежности войны с Германией, она говорила, что при одной мысли о войне ей жить не хочется», — вспоминает Марк Слоним о встрече с Цветаевой в 1934 г. и о её признании, что «вера разрушилась». Источник войны с ее насилием и хаосом — всё тот же: борьба «правд», обязанная дискретной структуре мира, состоящего из мириадов несогласованных индивидуальных сознаний/ <…>

Снова переопределяется величина Бога — на сей раз, его величие: Бог сотворил столь «безумный мир» на земле, что и на лучший иной мир нет оснований надеяться. Теодицея заменяется на антитеодицею:

 

Не надо мне ни дыр

Ушных, ни вещих глаз.

На твой безумный мир —

Ответ один: отказ».

 

Дальнейший шаг, следующий за метафизическим отказом – отказ от физической жизни как результат невозможности жить в мире без блага. Уход в никуда мимо неблагого Бога рай которого, вероятно, так же убог, как и изведанный еще при жизни ад посюстороннего.

Страшная, катастрофическая метаморфоза. Чувствительность человеческого сердца, горячая способность чувствовать пульсацию времени, способность откликаться на чужие беды — и самое страшное – поэзия и любовь к Богу как мерилу блага – привели ее, как вероятно, и других поэтов-богоборцев к разорачарованию в Боге!..

У наиболее честных и последовательных русских поэтов поэзия становится способом богопознания, становится путем к Богу. И все они с неизбежностью подходят к черте, когда поэзия приводит их к разочарованию к поэзии, путь к Богу становится путем от Бога.

Ужасная, чудовищная перспектива, достойная кисти неблагого Бога! Как тут не вспомнить Пастернака:

 

О, знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют,

Что строчки с кровью — убивают,

Нахлынут горлом и убьют!

 

От шуток с этой подоплекой

Я б отказался наотрез.

Начало было так далеко,

Так робок первый интерес.

 

Но старость — это Рим, который

Взамен турусов и колес

Не читки требует с актера,

А полной гибели всерьез.

 

Так с кем же боролись поэты-богоборцы?

Для ответа на этот вопрос я хочу обратиться к цитате из той же Л. Панн: «Теодицея религиозной философии Серебряного века, развившаяся на основе классической христианской теодицеи, согласно которой свобода сотворенных Богом людей для своей полноты включает возможность морального зла, в свою очередь порождающего зло физическое, эта теодицея с ещё большим упором на свободу личности (в философии Бердяева, к примеру), вряд ли была чуждой Цветаевой».

Оказывается, Цветаева опиралась в своих раздумьях на теодицею религиозной философии Серебряного века, которая является всего лишь ветвью от основы классической христианской традиции.

Так посмотрим же, что говорит о проблеме добра и зла классическая христианская традиция, вооружившись опытом Восточной Церкви, богословие которой зиждется на опыте богопознания духоносных монахов, называемых святыми отцами.

В ней мы не найдем акцента на свободе личности. Хотя «свобода сотворенных Богом людей для своей полноты» действительно «включает возможность морального зла», свобода здесь куплена дорогой ценой – она является следствием грехопадения.

Центральный пункт христианского богословия – пункт об ответственности человека за свою свободу – как-то выпал из поля зрения деятелей культуры русского Ренессанса, сместивших акцент с ответственности на свободу и права личности.

В 14в состоялся знаменитый спор между святогорским монахом-исихастом Григорием Паламом и философом, калабрийского монахом Варлаамом, окончившийся принятием православной Церковью учения Григория Паламы о Нетварных Божественных Энергиях в качестве канонического.

Григорий Палама построил свое учение на основе личного опыта богопознания, коррелирующего с святоотеческим опытом. Варлаам же положил в основу своего богословского метода умозрительную философию.

Св. Григорий Палама убедительно показал, обосновав ряд своих аргументов, что богословие не может быть следствием философских построений ума, не может быть следствием философских поисков Бога. Дар богословствования дается Св. Духом и обретается в опыте живого, опытного богоискательства в русле соответствующей догматики, а также аскетики, направленной на неукоснительное соблюдение евангельских заповедей в Духе, а не букве. Человек может богословствовать только достигнув определенных вершин на духовно-аскетическом пути. Только тогда он, выражаясь словами А. Платонова, сказанными им по другому поводу, может взойти на гору своего ума и увидеть все в свете Истины.

Первым же этапом на пути подвижника – то есть человека, подвизающегося на духовный подвиг, взыскующего спасения и Божьей Правды – является выпрашиваемый покаянной молитвой благодатный дар «зрения греха своего».

Святитель Игнатий Брянчанинов, обобщивший опыт св. отцов в своих «Аскетических опытах», слова которого о «зрении греха своего» я сейчас привела, пишет о том, что придя в монастырь, подвижник должен отбросить многие мирские христианские представления – даже некоторые из таких, какие у мирян почитаются благими. Так как монах не должен оставаться в той сладкой иллюзии, в которой часто остаются миряне, что он действительно совершенен в исполнении евангельских заповедей. Монах должен с Божьей помощью всмотреться вглубь себя и обнаружить прежде неведомые ему недостатки, проникнуть в подсознание ( слово «подсознание» появилось позже, но о его существовании св. отцы прекрасно знали на собственном опыте). Он должен, образно говоря, с помощью Меча Христова провести внутри себя разделение до самых глубин души — отделить в себе духовного человека от плотско-душевного и увидеть разницу между ними. При этом Брянчанинов подчеркивает, что самому человеку это сделать невозможно и даже вредно, но Богу возможно все. Св. Дух устранит в упорно работающем в этом направлении подвижнике то смешение добра и зла, которое бывает у мирян, разведет добро и зло в стороны, а потом выстроит между духом, душой и телом новые взаимосвязии по образу Св. Троицы.

В случае Цветаевой мы видим зрение греха в мире без «зрения в греха своего» (как о том свидетельствует хотя бы неполное, поверхностное раскаяние за часть своей вины в гибели младшей дочери). Соответственно, при перестановке акцентов со своего «Я» на мир в зрении грехов, зрение превращается в умозрительное созерцание без опоры на идущий из глубины души опыт постоянного самоосуждения ( в сущности, под эти словом понимается трезвая самооценка и самоконтроль). В такой ситуации соринки в глазу ближних нередко превращаются в бревна, а бревна в своем – по-прежнему остаются соринками. Количество умозрительного зла в мире увеличивается, усиливая муки от вполне реального, зримого, нарастающего в результате личных и исторических катаклизмов зла.

И все более отлетает в прекрасное далеко Бог.

Все больше хочется улететь вместе с ним от кричащих противоречий.

Жить все больнее. Бог холоден и высокомерен. Он попросту болен, как больна породившая, поддерживающая его измученная душа.

Так с кем же боролись поэты-богоборцы?

Ответ очевиден: они вступили на тяжкий, безблагодатный путь умозрительного познания добра и зла – и подменили Бога дъяволом, причем сделали это с самого начала пути так называемого богопознания. Персонаж, против которого они рискнули возвысить свой голос – Князь мира сего. Это его они ошибочно приняли за Бога. В этом смысле очень интересны проблеск догадки у Цветаевой: «Бог — растущий / Баобаб? Не Золотой Людовик — / Не один ведь Бог? Над ним — другой ведь / Бог?», а также ее детская путаница с понятиями «Бог-Черт», которые смешивались у нее в одно целое.

С ними произошло то же, что и с первочеловеком. Первочеловек вкусил от древа познания добра и зла и силы духа, души, тела в них невидимо изменившись, разделились. Божественный разум редуцировался, превратившись в рассудок, рассудок стал служить приобредшей необузданность душе, душа – уплотнившемуся телу, а Бог – цельный Бог, дающий единое на потребу – выпал из поля зрения.

Вместе с человеком, по учению неумозрительного православного богословия, пало и все творение. Все творение утратило божественную цельность и – как порождение общей рассагласованности сил – пришло в «ветхое» состояние.

Показателен диалог между участниками православного форума, где я открыла тему, связанную с жизнью и творчеством Марины Цветаевой.

 

Из диалогов участников форума.

 

— А вот цитаты о Цветаевой из М.М. Дунаева (православного филолога и богослова), показавшиеся мне интересными (несмотря на то, что он не считает, в отличие от меня, что Цветаева стремилась к Богу:

«Грех совершается во времени. Для Цветаевой оттого нет греха, что она хочет ощутить себя вне времени. Она сразу хочет ощутить себя во вневременном бытии. Но в раю или в аду? Она и сама не знает, но рвётся из мира времени — в иной, время проклиная. Ни один поэт так неистово не клял время. А она иначе не могла: время рождает меру и ограниченность, невыносимую для неё, к безмерности стремящейся».

— Я — с Вами.

— «Грех совершается во времени. Для Цветаевой оттого нет греха, что она хочет ощутить себя вне времени. Она сразу хочет ощутить себя во вневременном бытии. Но в раю или в аду? Она и сама не знает, но рвётся из мира времени — в иной, время проклиная. Ни один поэт так неистово не клял время»

Вообще-то настораживает этот абзац. Время такая же Божественная ипостась как материя и пространство. Вне времени и до времени существует только Творец.

— Так о том и речь!

— О чем? Мне не совсем понятно куда может рваться человек проклиная суть данную Богом — время.

— Из времени, разумеется!

Демон Лермонтовский.

 

Тяжкий путь познания самых лучших, самых искренних наших поэтов – а все мы в глубине души поэты по определению – воочию показывает, как ошибочен такой путь, как чреват он богооставленностью.

Им идут лучшие люди мира сего, которые не от мира сего – мира бесконечно запутанных причин и следствий. Чем больше они борются с его Князем, называя его Богом и забыв посмотреться в двоящееся зеркало, тем меньше остается у них места для Бога, тем больше становится Тьмы.

Таким путем идут многие из лучших.

Но ведь и Денница был лучшим из ангелов.

Как тут не вспомнить борьбу Церкви с многочисленными ересями за чистоту догматики. То, что казалось древним таким важным и основополагающим, теперь многие верующие принимают за что-то необязательное, что-то не столь уж и необходимое. Они относятся к такого рода необязательностям как к программе для внеклассного чтения на уроках литературы. Все это – не обязательно, и дело с концом. Главное – люби Бога и соблюдай его заповеди. Бог есть любовь, — вот что главное. Между Богом и человеком не так уж обязательны посредники. Поэтому – при чем здесь св. отцы? Какое они отношение имеют к жизни той же Цветаевой?

Но ведь «Бог есть Любовь» — это начальный и конечный этап. Мы же – все мы – находимся в лучшем случае в середине пути – в своем невольном богоборчестве, чреватом богооставленностью.

Мы все – потомки Денницы.

Поэтому нечего пенять на поэтов-богоборцев, нечего их осуждать, подобно тому, как осуждали друзья Иова за его ропот (хоть это сравнение и не вполне корректно).

Я думаю, Высший Суд уже состоялся и Господь простил жаждавших Божьей Правды поэтов-богоборцев, вменив им в праведность чувствительность их во многом еще плотских (в святоотеческом понимании этого слова) сердец, а также их честность и последовательность в пределах доступной им лжеименной философии сего века.

 

Ценой жестокой искупила

Она сомнения свои…

Она страдала и любила —

И рай открылся для любви!

(М. Лермонтов. Демон)

 

Не будь этой Божьей милости, опирающейся на закон жертвенности, а не справедливости, возврат был бы невозможен. Недаром одним из мотивов поэзии Марины Цветаевой является мотив любви светлой героини к проклятому, демоническому с целью воскрешения и преображения в нем свернувшейся, ссохнувшейся божественной души. Ведь спасая любовью даже чудовище, даже демонов, мы тем самым спасаем и самих себя. Недаром когда на земной вершине богопознания, конец которого на самом деле бесконечен, подвижник обретает бесстрастие и может теперь богословствовать, сердце его как бы изнывает от милости. По словам св. Макария Великого, «Благодать так действует и умирает все силы и сердце, что душа, от великой радости (милости), уподобляется незлобивому младенцу, и человек не осуждает уже ни эллина, ни иудея, ни грешника, ни мирянина, но на всех чистым оком взирает внутренний человек и радуется о целом мире…». А св. Исаак Сирский пишет так: «Милостливое сердце — это «горение сердца о всякой твари», о человеках, о птицах, о животных, о бесах — словом, о всяком создании… От постоянного терпения сердце соделалось сердцем младенца».

Заметьте, теперь уже совершенный человек не различает еретиков и правоверных, ангелов и бесов. Но в начале пути он очень даже различал, потому что это крайне необходимо – уметь различать!

Из этого начала все мы, желающие совершенства, должны сделать ряд последовательных шагов к Богу. Опираясь на опыт св. отцов, богословствующих не из собственного умозрительного рассудка («лжеименного разума», по св. Игнатию Брянчанинову), а из опыта живого богообщения, в котором открывает себя Дух.

Св. отцы – не посредники. Они – сталкеры. Но в отличие от героя одноименного фильма А. Тарковского, они еще дают и компас с путеводной нитью – свое учение.

Представим на минуту летящего на крыльях любви лермонтовского Демона. Он только что снова обрел собственную бессмертную душу, узнав, полюбив ее в образе прекрасной и кроткой Тамары.

 

Хочу я с небом примириться,

Хочу любить, хочу молиться.

Хочу я веровать добру.

Слезой раскаянья сотру

Я на челе, тебя достойном,

Следы небесного огня —

И мир в неведенье спокойном

Пусть доцветает без меня!

О! верь мне: я один поныне

Тебя постиг и оценил:

Избрав тебя моей святыней,

Я власть у ног твоих сложил.

 

Вот приближается он, поднимаясь все выше и выше, к Божественному Престолу.

И вдруг – ослепительная вспышка и Божественное Сияние превращается в Огонь, попаляющий наши грехи и страсти.

Гордый дух вновь низвергнут во внешнюю тьму, в логово родственных ему духов, чтобы вариться вместе с ними в огненном котле не находящих выхода страстей.

Ведь он так и не сумел отделить свою божественную природу от демонической, отделить образ божий от его «скотоподобия».

Задумаемся на минуту. Задумаемся мы все – воспрянувшие ото сна и решившиеся плыть против течения всего пошлого и больного в этом мире – а хорошо ли это: всегда оставаться всего лишь богоборцами?

 

 

2011г

 

 

 

 

 

ПО КАКИМ КРИТЕРИЯМ МОЖНО СУДИТЬ О ЛИЧНОСТИ ПОЭТА?..

 

 

Вдумаемся в то, что говорит М. Цветаева в статье «Искусство при свете совести». Цветаева проводит мысль, что сердце поэта там, за что он готов (мог бы, если бы не инстинкт самосохранения) — отдать жизнь. И она пишет, что и Молодца инфернального изобразила, и Пугачева пушкинского любит, в которых есть чара. Но за них и за эту чары она жизнь не отдаст. А перед семилетним ребенком и безызвестной монахиней, написавшими самые безыскусные строчки — она опускает глаза, испытывая огромное неудобство за все, что она пишет и делает. И вот за таких людей — она бы могла отдать жизнь. Сердце ее в самой глубинной его сути — с ними, хоть сама она к этому и не пришла. И мне кажется, что в итоге — Цветаеву надо судить по этому ее размаху, по этим ее мотивам… Которые ей не получилось воплотить в жизнь в собственном быту. Сильная, глубокая, но противоречивая и несчастная, трагическая личность, не сумеевшая объединить бытие с бытом…

Цветаева считает, что в поэзии вообще и ее поэзии — есть чара. Но пусть никто не обольщается — она понимает, что чара — это чара. И подлинное искусство без искуса- святое искусство — начинается там, где кончается над человеком власть чары. То искусство, до которого она не дошла. И поэтому она — виновна перед собственной совестью, а значит, и Богом.

 

Вчера вечером прочитала первые главы из Послания апостола Павла к Римлянам. Он пишет, что у язычников закон был — в сердце, а критерием блага — была совесть. (На эту мысль навела меня подруга, которая подходит к Писанию вдумчиво). Поэтому вполне обоснованно, что Иисус пришел именно к иудеям, понимавшим закон чисто внешне. Тогда как на Востоке — буддисты, даосы, индусы — понимали данные им законы не по букве, они духовней иудеев все понимали.

Павел пишет, что при таком положении, когда люди так запутаны, что уже перестали понимать духовный смысл закона, человек может спасаться не делами, а верой. То есть сокровище человека там, где его сердце, даже если он не сумел реализоваться в быту на уровне практических дел. И так как Цветаева была горячо верующим человеком (теплохладной ее никак не назовешь), то она спасается по ВЕРЕ, а не по делам. Она спасается глубинными мотивами. которые ею двигали. Тем, за что она могла бы отдать жизнь. Тем, где сокровище ее сердца.

 

Человек, по мысли Павла, спасается не столько делами, сколько верой, именно потому, что люди стали так внешне, в букве, а не в духе понимать закон, что следуя этому своему плоскому понимания они норовят и дела делать — в духе своего темного понимания. Например, предписывая в субботу ничегонеделание вплоть до запрещения исцелять людей, если кому в этот день стало плохо. Вот до чего доводит темнота и следование букве. Когда люди так уже с точности наоборот понимают написанное в законе, что распинают, не узнав, собственного Бога.

Поэтому — при такой ситуации — лучше судить не по делам. а по вере, по тому, где у человека — сокровище его сердца. И в этом смысле узнавшая Христа блудница, поклонившаяся ему с сердцем или хананеянка, прикоснувшаяся с верой к его одеждам и исцелившаяся по своей вере вышедшей из Иисуса силой — выше первосвященников, которые кричали: «Кто такой этот дерзкий гордец, возомнивший о себе, будто он разрушит и воздвигнет в три дня храм Божий?

У совершенных — нет разлада между словом и делом.

 

А чем спасся разбойник на кресте, раскаявшийся только в последние минуты своей жизни? Какие он успел сделать добрые дела перед смертью?

Чем спасаются грешники, которые только на смертном одре понимают в какой мути прожили всю жизнь? И зовут священника, чтобы исповедоваться?

НЕСОВЕРШЕННЫЕ — у которых действительно такие плоды, какие были у Цветаевой — а она несовершенна — спасаются по глубинным намерениям их сердца. По МИЛОСТИ, а не по законам справедливости и возмездия.

Верою в лучшее, своими идеалами — спасаются.

Верою в Христа.

 

2011г

 

 

 

 

Наталья ГВЕЛЕСИАНИ

 

 

 

СТРОГИЙ САМУРАЙ, ИЛИ ЕВАНГЕЛИЕ ОТ СОЦИОНИКИ

 

Эссе-фэнтези в духе сюр

 

Посвящается всем Странникам из Атлантиды,

жившим когда-то на этой планете.

 

 

Звучит музыкальная тема «Возвращение в Берлин» из кинофильма «Семнадцать мгновений весны». Идет уверенной походкой четкий, словно из мрамора вываянный Штирлиц в исполнении Вячеслава Тихонова. Он поглядывает на часы и зайдя в какое-нибудь кафе, неторопливо курит, задумчиво глядя вдаль. Он тих и немногословен, прост и немного печален. И в нем есть что-то такое, что вот уже который десяток лет заставляет нас ловить каждое его движение. Привычная толчея жизни приостанавливает свое течение и с души словно соскальзывают невидимые путы. Соскальзывает в неведомые щели и начинает струиться бесчувственная дотоле душа.

Что такого есть в этом человеке?

Он – Штирлиц. И он же – самый яркий представитель соционического типа Штирлиц в молодой науке соционике, родившейся на пересечении психологии глубин К. Г. Юнга, социологии и математических методов.

Обнаружив определенные типовые закономерности в поведении людей в их взаимосвязи с обществом, соционики выделили 16 соционических типов, в зависимости от врожденной структуры личности, определяющей базовые жизненные установки, от их глубинных потребностей и целей, распределили их в четыре разные квадры, присвоили каждому социотипу кодовое название – по имени наиболее яркого и оптимального его представителя из мира известных людей – культуры, науки, философии, политики – и поставили на службу социуму.

Есть рад социоников, которые относят к социотипу Штирлица и поэта Марину Цветаеву. (Хотя большая часть социоников типируют ее как Гамлета (Наставника) – этико-интуитивного экстраверта).

У поэта Марины Цветаевой была очень странная мать. Она была тоже своего рода поэтом – любила все самое возвышенное и романтичное, была прекрасным музыкантом, любившим в рассеянно-мечтательном одиночестве музицировать за роялем и невольно транслирующим в душу жадно следившей за ее звуко-движениями дочери божественную Музыку. Кроме того Мария Александровна Мейн – мать Марины Цветаевой — хорошо понимала что такое долг, честь и совесть, самоотверженно помогала мужу И.В. Цветаеву – будущему основателю нынешнего Музея Изобразительных Искусств им. А. С. Пушкина — собирать его бесценную коллекцию. Это она горячо и неуклонно учила детей плыть против течения всего пошлого и больного в мире людей. И это она же странным образом одновременно плыла против течения жизни собственной дочери, как и собственный ее отец в свое время плыл против течения ее жизни, переориентировав ее с поисков жизни в любви на жизнь в долге. Эта талантливая женщина мужественно боролась во все раннее цветаевское детство против течения естественной жизни в собственной дочери. Потому что ВСЕ ТАК ПОСТУПАЛИ – и отцы, и прадеды, и прапрадеды.

Она сажала маленькую Марина на высокий стул перед роялем, ставила на него безжалостно отмеряющий пустые и холодные секунды метроном и обязывала по четыре часа в день отыгрывать скучные гаммы – по два часа утром и по два часа вечером, а бумагу и перо, к которым тянулись руки будущего поэта, безжалостно отбирала, едва завидев на листке поэтические каракули. Достоинств в дочери она словно бы не замечала, а на малейшие шероховатости в характере и развитии ребенка реагировала широким сногсшибательным презрением.

Ее манеры в обращении с Мариной невольно копировала – очень неприятно и карикатурно – и маленькая Ася – младшая сестра Марины.

Собственная мать – первый защитник и проводник в мир людей – от которой зависит все твое будущее – то, с какой стороны ты в первую очередь этот мир воспримешь – превращалась на глазах дочери в Снежную Королеву.

Так в жизни Цветаевой появился Черт. То есть Бог-Черт, который взял и вывел ее однажды к «Памятник-Пушкину», на большую, но одинокую дорогу, подальше от всех этих Снежных Королев. (Как о том поведано в ее автобиографической прозе, и в частности в рассказе «Черт»). Он являлся маленькой девочке в ее грезах о спасителе из жуткой каторги повседневности в виде гладкого черного дога – Черной Собаки.

Однако в детской психике все-таки произошел надлом и иногда Бог-Черт уходил и словно из-под земли вдруг выскакивал Черт-Бог.

 

Ибо мать должна быть матерью, а не Снежной Королевой, Бог – Богом, а не Чертом, друг – другом, а не предателем, Белая Собака – Белой, а не Черной Собакой, а Черная – Черной, а не Драконом.

А то и другое вместе – это лишь временный компромисс и затянувшись, он очень плохо отстреливает. И тогда действительно появляется Дракон.

А еще Дракон появляется, когда человек застоялся, ведь Жизнь – это Дорога цвета собаки.

 

Удивительная наука соционика, родившаяся во второй половине 20 века на пересечении глубинной психологии К. Г. Юнга, социологии и математики, если суметь подойти к ней творчески, открывает глаза на многие взаимосвязанные вещи.

Взаимосвязанные функции человеческой психики предопределяют ту или иную ее врожденную структуру, люди с взаимосвязанными структурами психики дополняют или не дополняют друг друга — симпатизируют или конфликтуют. Исходя из разных особенностей формируются разные соционические типы – их всего 16. Представители разных социотипов выполняют в обществе разные социальные функции, играют разные роли. Ну а в случае честного и последовательного исполнения роли ты словно подключаешься к некому эгрегору, в тебя транслируются архетипические энергии и ты сам их тоже транслируешь. И все это – на бессознательном уровне.

В моей повести «Уходящие Тихо» есть сцена, где практически одержимая девушка-представительница социотипа Есенин – интуитивно-этический интроверт, у которой отец – духовный садист («плохой» представитель социотипа Штирлиц), говорит в разговоре с женщиной-христианкой буквально следующее:

» — Мне нужен кто-то, кому бы я могла передать свое понятие о жизни. Мне сейчас тридцать, правильно? Еще можно пока потерпеть. Но если я так и останусь без мужа, то в тридцать три возьму и рожу мальчика — высокого, красивого, прекрасного. Заметь, в тридцать три года — эти цифры для… Тс!… ты сама подумай. Только ничего не говори. И не бери в голову, будто я стану навязывать ему свое понимание. Как всю жизнь проделывал со мной мой отец. Не-а, я не повторение. Я просто буду говорить, без нажима. Хочет, пусть слушает. Но если не поймет… Тогда кранты. Тогда я повешусь.

— Да ты что, Ксена, не надо так! У тебя еще все впереди. И потом, по-моему, в твоих словах противоречие. А вообще, в нынешнее время дети стали такими циничными — лучше их не иметь.

— А ты бы хотела мальчика?

— Я же сказала: лучше их не иметь.

— Я бы его убила. Я бы мстила ему за то, что меня били.

— Господи, да что ты такое говоришь! Опять противоречие.

— Знаю. Я вообще ошибка природы.

— Да что ты наговариваешь на себя?

— Должен был родиться мальчик, но осечка вышла. Ошибка природы. Эх, Машка, кончится все это тем, что я однажды приду в церковь, схвачу отца Николая за рясу и заору: «А ну, отвечать мне на мои вопросы!»

— Да какие такие вопросы? Противоречивые?

— Вопросы следующие: Что делать? Почему когда сделаешь хорошее, получишь плохое и наоборот? Почему я крест для своих родителей? Почему родители — мой крест? Почему я негодная? Почему все негодные? Вот и отвечайте, кто может.

— У тебя что, претензии к жизни?

— Ко всей жизни в целом и к каждому в отдельности.

— Так ведь мир во зле лежит. Но не судите, да не судимы будете.

— Представь себе, я не сужу».

 

Героиня повести является выраженным представителем соционического типа Есенин (Лирик, Мечтатель). Но это на социальном уровне. А при высоком архетипическом служении это уже не просто мечтатель и лирик и даже не просто лирический поэт, а выразитель Души народа (Есениным была и пушкинская Татьяна). Ну а если подняться еще на ступеньку выше, то – еще и Психеи. Центром же Психеи, ее Сердцем является божественный Ребенок. И ВОТ ТОГДА, КОГДА В ПСИХЕЯ В ЧЕЛОВЕКЕ РАСКРЫТА НАСТОЛЬКО, ЧТО В НЕЙ ОБНАРУЖИВАЕТСЯ БОЖЕСТВЕННЫЙ РЕБЕНОК, это означает, что человек являет собой реализованный по максимому соционический тип Этико-интуитивного интроверта «Достоевского»(Гуманиста, Интеллигента, Писателя, Психолога). Поэтому можно еще сказать, что Достоевские в России – это носители архетипа божественного Ребенка, берущие под свое невидимое тонкое крыло саму Русь-Тройку с ее есенинской Душой.

А что такое Душа? Душа – это то, что болит. «Душа – это христианка», — говорил Юстиниан.

У некоторых людей, особенно если они сверхчувствительные Достоевские, у которых были отцы- Жуковы или Максимы такого рода (имеются ввиу социотипы СЛЭ «Жуков» и ЛСИ «Максим») или матери типа цветаевской, которые транслируют в них музыку вперемешку с ядом (презрением) и заставляют с 4-ех лет сидеть по 4 часа в день за роялем, выводя скучные гаммы, заводится внутри Черт. Это их противоположность, и он очень похож на персонажа с характерными признаками того соционического типа, который значится у данного человека в конфликтерах, то есть человека с противопоказанными ему качествами. Это — их по жизни конфликтер-Максим (представитель социотипа Максим,с которым Достоевских связывает род отношений, называемых суперэго). И они — это бывает и при шизоидности, и при одержимости, а в Евангелии одержимостью называют шизофрению — порой сами превращаются в такого Черта. Например, одна духовная дочь православного монаха, будущего святителя Игнатия Брянчанинова заболела душевной болезнью и стала прогонять из своей кельи всех остальных сестер крича что они сволочи и что она их ненавидит. Они спросили у Игнатия: «Что это? Неужели только теперь мы увидели ее истинное лицо?»

А он ответил: «Ну что вы, то что она сейчас прогоняет вас и кричит о своей ненависти верный признак того, что вы ей дороже всего. Просто сейчас в нее по Божьему попущению вселился нечистый дух. Бог часто попускает брани самым лучшим».

То, как мы объясняем себе Цветаеву часто похоже на объяснение тех монахинь. Но истина кроется в словах святителя Игнатия.

Цветаева была ЖЕРТВОЙ духовного садизма. И стала потом по жизни не только прекрасной, но и в некоторые моменты страшной, пугающе-преображающейся матерью. Именно потому что была БОЛЬНЫМ РЕБЕНКОМ, БОЛЬНОЙ ДУШОЙ, и в то же время все равно в ней оставались душевная чистота и таинственная связь с Психеей.

Вы слышали такое выражение: «Убивший Дракона (Черта) сам становится Драконом (Чертом)?». Так вот, Черта убить нельзя — его можно только полюбить, что мудро почувствовала своим детским сердцем знающая все от века Цветаева и запечатлела в своем рассказе «Черт». Полюбить — это и значит убить. Актом Любви его можно вернуть под крыло Бога-Черта.

Детский цветаевский Бог- Черт – это благой, мудрый, нелукавый Бог — взамен прибитого гвоздиками к стенам церквей Черта-Бога, именем которого людей ведут на распятия, и именем которого распяли Христа.

А убить Черта — это, стало быть, и не полюбить, и не убить.

 

Вы можете сказать: «Христос тоже как сын плотника был обижен жизнью, но не взрастил в себе Черта».

Если бы и он взрастил в себе Черта, то это уже был бы не Бог, а Черт-Бог (в АНТИ-цветаевском смысле).

И если спросить меня, то Христос затем на Землю и пришел, чтобы развести Бога и Черта в разные стороны, а для этого их иногда надо свести вместе и хорошенько стукнуть лбами, так чтобы искры посыпались. Но это – для любителей дзен. А для менее эксцентричных людей вполне доступен более мягкий путь, — и его наглядно показывает Христос. Он показывает, какая у людей несусветная путаница с пониманием того, что есть что и кто есть кто. Вплоть до того, что то, что для мира безумие, для истинного христианина – и ум, и жизнь. Причем путаница эта не только в уме, но и на уровне глубинных установок подсознания, на уровне комплексов, на бессознательном уровне. И если бы мы контролировали свое бессознательное, то было бы все проще простого: «Уверовал, покаялся, исцелился. И – никаких тебе больше чертей». А вместо этого, как не пытаешься и веровать, и каяться, а нет-нет, да и сработает сидящая в глубинах психики архаичная модель: «Выпил, украл, в тюрьму».

Вплоть до того, что даже у поэта Сергея Есенина, по имени которого назван такой удивительный и светлейший социотип как Есенин – фактически, социотип земной Руси, социотип Души (тогда как Небесная Русь — Душа в Св. Духе — пребывает под покровительством Достоевского — интегрального типа русского интеллигента) тоже был свой Черт. И назывался Черным Человеком. Который даже стал персонажем его одноименной поэмы. Он являлся к поэту Есенину как милиционер и говорил, что вовсе он не чистый и красивый поэт Есенин, а мошенник и вор, забулдыга и скандалист. И несмотря на то, что в словах его была доля истины, он являлся к гражданину Есенину не для того, чтобы ему эту долю донести и заставить покаяться, а для того, чтобы уверить, что поэт Есенин и вправду мерзавец, а не чистый и светлый за минусом «доли истины» человек – уверить, что Отцу небесному такой человек безынтересен. В петлю Черный Человек норовил его сподвигнуть. И – сподвигнул.

Как часто в суждениях о людях мы следуем за логикой такого вот Черного человека.

И торопимся осудить без всякого духовного рассуждения ту же Цветаевой за странную холодность, проявленную к младшей, отстающей в развитии дочери Ирине, которая погибла в возрасте четырех лет во многом из-за того, что ее некому было любить.

Св. Отцы пишут, что когда человек движется к Свету, то Тень его не хочет двигаться к Свету и тогда он должен обернуться и встретиться глазами, лицом к лицу со своей Тенью.

С такой встречи и начинается правильный духовный путь. Это – тонкая работа со своим бессознательным, способы которой в иносказательно-образной форме описывают древние монахи-св.отцы. И бедные поэты, бессознательно вставшие на глубинно-религиозный путь, но искусством духовной брани не овладевшие, практически обречены на гибель.

В их случае срабатывает модель уклонения с правильного религиозного пути в прелесть (так называют в святоотеческом предании неправильный, горделиво-самонадеянный путь). Схема ее такова: «Сначала приходят ангелы света (а по сути – демоны в личинах ангелов) и рассказывают про твою хорошесть и талантливость, про хорошесть и божественность мира, потом — демоны без всяких личин и поступают с точностью наоборот – выставляют и тебя, и мир полным мерзавцем. И – наконец, являются духи, которые предлагают низринуться в пропасть, убить себя.

А ведь когда уже дело дошло до того, что уже прямо – УБИТЬ СЕБЯ, или всего лучше – чуть раньше, когда ты понимаешь, как много в тебе плохого, а порой и мерзкого, несмотря на то, что мерзкие демоны конечно заметно преувеличили – это РАЗВИЛКА, за которой поворот направо – вверх, ко Христу, или поворот налево – вниз, в пропасть.

Как вы думаете, что делал в пустыне постясь и молясь 40 дней такой беупречный, безгрешный человек как Христос? Или мы благодушно опустим этот эпизод Евангелия, следуя за избранной нами линией рационализации процессов, происходящих в бытийном плане? Вот что он там делал, когда к нему являлся Сатана и поочередно предлагал те или иные вещи? Зачем ему это было нужно?

 

«Тогда Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола, Евр 2:18; 4:15

2 и, постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал.

3 И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами.

4 Он же сказал ему в ответ: написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. Втор 8:3

5 Потом берет Его диавол в святой город и поставляет Его на крыле храма,

6 и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею. Пс 90:11–12

7 Иисус сказал ему: написано также: не искушай Господа Бога твоего. Втор 6:16

8 Опять берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их,

9 и говорит Ему: всё это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне.

10 Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи. Втор 6:13; 10:20

11 Тогда оставляет Его диавол, и се, Ангелы приступили и служили Ему»

 

Этот безгрешный Богочеловек остановился на первом этапе искушений – когда ему всего лишь внушают что он очень и очень хороший, прямо-таки богоподобный, и самое интересное, что это похоже на правду. А он отвечает, что он самый обыкновенный, такими как он могут стать все – надо только определить свое место в этом мире, обратить свой внутренний взор к Небесному Отцу и Тот всем поможет.

Христос тут демонстрирует искусство духовной брани – стало быть, такая вещь все-таки существует. И увы, далеко не все так сильны, чтобы удержаться на ногах и не пропустить Черта во внутренние врата – врата Души, где Черт подтачивает ее изнутри и ставит все новые и новые преграды-искусы.

Таким образом, брани действительно часто попускаются лучшим. Лучшие возводятся Духом в некую внутреннюю пустынь, где им дается шанс выманить изнутри своего Черта и встретившись с ним лицом к лицу, побороть его.

 

Себя, себя саму ненавидела Цветаева после педагогических экспериментов над ней Матери-Снежной Королевы. И это постоянно отстреливало, а понять она этого толком не могла, не могла отследить свое бессознательное, хоть и постоянно в творчестве и записях возвращалась к этой теме. И даже все самые шокирующие записи о себе оставила. Берите, читайте, понимайте то, что не успела и не сумела понять сама. Хоть горшком называйте, только в печь не сажайте (Не судите).

Полюбите ее Черта!

Нет, даже не так, а – полюбите ее и с Чертом. И окажете этим себе громадную услугу – сразу сумеете полюбить и понять и себя и этих чертей вокруг – людей…

Представьте как трудно было жить человеку с такой судьбой в мире где еще нет Интернета и практически невозможно найти своих единомышленников, тех, кто чувствует так же как ты..

 

На мой взгляд,Марина Цветаева была по соционическому типу — Достоевским. То есть Золушкой или младшей дочерью из сказки «Аленький Цветочек» — человеком, у которого ум уже от природы предрасположен к тому, чтебе пребывать в сердце, а не в голове ( у духовно развитых представителей этого социотипа).

«Она была каким-то Божьим ребенком в мире людей.

И этот мир ее своими углами резал и ранил», — так написал в воспоминаниях о ней Роман Гуль. Сравним с фразой из другой моей статьи о М. Цветаевой: «Детство у Цветаевой — это не место и не время, а способ существования души — единственного подлинного отечества на Земле. Это — ее четвертое измерение».

Еще цитата из моей статьи: « Как тут не вспомнить ненависть к гимназиям и ее неспособность долго в них удерживаться вроде бы никогда не «тупившей», с 6-ти лет писавшей стихи и с 10-ти — дневники Цветаевой и ее собственное признание, что она была «в детстве такая несообразительная, недогадливая» («Пушкин и Пугачев»). («Ибо сыны века сего догадливее сынов света в некотором роде». (Евг. от Лк, 16:8). А также учительскую подпись под первым французским сочинением: «Чрезмерное воображение и слишком мало логики», которую она не забыла и даже упомянула в анкете, присланной ей Пастернаком. Наводят на размышления и ее нелады с точными науками. Слово «точные» так и подмывает поставить в кавычки…».

Весь этот штирлецевский каркас в Марине Цветаевой (на мой взгляд, некоторые люди на соционических форумах совершенно ошибочно относят Цветаеву к социотипам типа Штирлиц, Жуков, Максим потому что видят в ней поверхность — открытого и энергичного экстраверта) – защитно-компенсаторный. У человека была слабая деловая логика, слабая деловая интуиция, он с трудом ориентировался в пространстве – по незнакомым улицам не мог ходить без провожатого . Он не мог вовремя распознавать кто есть кто и что есть что. Распознавал все задним умом. (ну ясное дело, впереди ведь у таких людей – не ум). Вынужден был играть роль сильного человека, тащил на себе семью, включая никогда не работающего мужа. С бытом совершенно не справлялся. (Дети его не понимали, когда просил помочь, думали, что он их в Золушек хочет превратить, а то и сами низводили ее до уровня Золушки-обслуги). Шел от всего этого вразнос, становился дерзким, не мог терпеть критику ничего не понимающих людей, а понимающих – не было ни одного.

Порой превращался в своего конфликтера Жукова или Максима ( на одном соционическом форуме в теме о гипотетической возможности применения соционики при диагностики шизофрении высказано предположение, что накануне болезни измученный стрессами человек становится похожим на своего конфликтера; конфликтером же Есенина является Штирлиц, а если он выходит в этом за черту, то психика его раскалывается и его можно порой увидеть спорящим и сражающимся в галлюцинациях со своим конфликтером.

Порой в него вселялись так называемые бесы и он способен был, превращаясь в ненавистного ему «мужчину»-Жукова и конфликтуя с самим собой, проецировать свой ненавистный детский образ на собственного невинного ребенка, который от природы был «заторможен» в развитии, деловой логики не имел, зато был восхитительно-музыкален — все время что-то пел. И он этого ребенка – себя – хотел истребить. И истребил.

Достоевский ополчался против Достоевского.

Все эти процессы в бессознательном превосходно описал философ и социолог Александр Дугин в своей статье «Археомодерн» в приложении к русскому человеку и России.

Только не надо так пристально вглядываться в механику его структуры – так его можно только сломать, ведь сердце – это не игрушка. Умом Россию не понять – в Россию можно только верить. Что практически и делают поклонники Марины Цветаевой, веря в Цветаеву вопреки всему.

На православном форуме в Сети, где я открыла тему об отношении Марины Цветаевой к дочери Ирине в свете учения св. отцов, поднялась несусветная драка. Прокуроры и адвокаты Цветаевой опьянено рубились друг с другом.

Время от времени туда выходила женщина, которая произносила – выкрикивала, правильнее сказать – одну только фразу: «Грешница, но святая!».

Да! Это парадокс, но он всего ближе к Истине.

 

Днём

я строгий самурай

с отточенным мечом,

и мне не нужен рай,

мой Бог, мой долг,

мой долг, мой дом —

никто не виноват,

что мне так грустно в нём…

И днём

я вновь сожгу мосты,

канаты обрублю,

зажав в зубах своё «люблю»,

станцую пред тобой

очередной канкан, —

никто не должен знать,

как тяжек мой капкан…

 

А ночью,

когда душа летает

и делает, что хочет,

пока я засыпаю, —

она летит туда, где свет,

туда, где ты, моя любовь.

И никаких преград ей нет —

что ей тот меч и тот запрет?

И вот я вновь

с тобой, с тобой, с тобой…

С тобой, с тобой, с тобой…

С тобой.

С тобой.

 

Днём

уже который год,

как тот учёный кот,

всё по цепи кругом, —

вот круг, вот цепь,

мой долг, мой дом, —

никто не виноват,

что мне так грустно в нём…

И вот

я строгий самурай

с отточенным мечом,

и мне не нужен рай,

и сожжены мосты,

и больше не болит,

на каждый выдох «ты» —

есть клавиша «delete»…

 

А ночью,

когда душа летает

и делает, что хочет,

пока я засыпаю, —

она летит туда, где свет,

туда, где ты, моя любовь.

И никаких преград ей нет —

что ей тот меч и тот запрет?

И вот я вновь

с тобой, с тобой, с тобой…

С тобой, с тобой, с тобой…

 

(Ирина Богушевская «С тобой, с тобой»)

 

 

Все это очень похоже на поведение героини «Поэмы Конца» М. Цветаевой, и вообще, на поведение по жизни ее лирической героини. Так вынуждена вести себя героиня с мало что понимающими в ней, да и в самих себе, героями. С теми, кто не видит своего Другого – того, «каким его задумал Бог и не осуществили родители» (М. Цветаева). И ей на внешнем плане приходится играть роль «строгого самурая», «наставника», «учителя», да так, что порой даже поворачиваться к нему спиной и уходить, и — любить только издали, страшно мучаясь и тоскуя.

Это способ поведения от противного. Так иногда ведут себя юродствующие, донкихотствующие представители социотипа «Бальзак» (Критик).

Ведь Черт в жизни и творчестве Цветаевой – это двоякий образ. С одной стороны, это заведшийся в детской душе Черт-антипод (конфликтер) — неискушенной детской душе, которая не в состоянии справиться с тем, что самый родной человек – мать, все время оказывается Снежной Королевой, Оборотнем. (А между тем даже бывалые мужчины – бывшие красные командиры – попав в годы репрессий в застенки Лубянки, вмиг теряли мужество и ломались на допросах и оговаривали себя, не справившись с тем, что их любимая партия, которой они были так преданны, превратилась вдруг в оборотня).

А с другой стороны, Черт – это Бог-Черт (где черт – это маска, личина, а сущность – это бог). Такой хладнокровный, логичный, последовательный персонаж совершенно необходим такому «крайнему» Есенину с «чрезмерно развитым воображением и крайне слабой деловой логикой». Он компенсирует ему недостаток чисто земной – горизонтальной – логики. Цветаева пишет про своего Детского Черта: «Главными же приметами были не лапы, не хвост, — не атрибуты, главное были — глаза: бесцветные, безразличные и беспощадные». И далее: «Это ты разбивал каждую мою счастливую любовь, разъедая ее оценкой и добивая гордыней, ибо ты решил меня поэтом, а не любимой женщиной…Это ты оберег меня от всякой общности — вплоть до газетного сотрудничества, — нацепив мне, как злой сторож Давиду Копперфильду, на спину ярлык: “Берегитесь! Кусается!..<….> Будьте ваятелем собственной души, маленькая Славянка… <…>. Тебе я обязана зачарованным, всюду со мной передвигающимся, из-под ног рождающимся, обнимающим меня как руками, но как дыханием растяжимым, всё вмещающим и всех исключающим кругом своего одиночества… И если ты когда-то в виде серой собачьей няни снизошел до меня, маленькой девочки, то только затем, чтобы она потом всю жизнь сумела одна: без нянь и без Вань». И еще: «Ты обогатил мое детство на всю тайну, на все испытание верности, и, больше, на весь тот мир, ибо без тебя бы я не знала, что он — есть. Тебе я обязана своей несосвятимой гордыней, несшей меня над жизнью выше, чем ты над рекою: le divin orgueil [Божественной гордыней (фр.).] — словом и делом его»(М. Цветаева «Черт»).

Бог-Черт (а именно так – одной строчкой с небольшим МИНУСОМ посредине воспринимала его в детстве будущая поэтесса) в жизни и творчестве Цветаевой – это юродствующий, донкихотствующий Бальзак (Альтернативный Критик), который выводит ее за грань классического понимания многих вещей, туда, где «Бог из церквей воскрес!», в том числе классического понимания природы религии, природы любви: «Одним из первых тайных ужасов и ужасных тайн моего детства (младенчества) было: “Бог — Черт!” Бог — с безмолвным молниеносным неизменным добавлением — Черт. <…> Между Богом и Чертом не было ни малейшей щели — чтобы ввести волю, ни малейшего отстояния, чтобы успеть ввести, как палец, сознание и этим предотвратить эту ужасную сращенность».

Так, Эйнштейн в свое время, которого многие соционики тоже причисляют к социотипу Бальзака (Альтернативного Критика) и который в детстве сильно отставал от сверстников по ряду деловых показателей, был, фактически, ребенком-аутистом, пришел таким способом к теории относительности, выйдя путем критического переосмысления видимого мира за грань классической механики – в этом случае Альтернативный Критик в отличие от обычного Критика, опирается не на авторитеты, которых практически нет (раз уж и мамаши могут быть в этом мире оборотнями), а на собственные ощущения. И если господствующие в обществе теории противоречат его ощущениям, то тем хуже для теорий.

Я никогда не соглашусь с бытующим иногда мнением, будто у Цветаевой писание стихов – это всего лишь сублимация, всего лишь способ самоопъянения , способ сброса отрицательных эмоций. Любовь у такого человека – это что-то принципиально иное. Кипение страстей здесь – это не страсти плотского человека. Как верно заметила самый чуткий и “трансцедентный” цветаевед Ирма Кудрова, в случае Цветаевой это ДРУГИЕ страсти – страсти Души (Психеи).

На самом деле это – самая настоящая любовь. Та, которая не делится на небесную и земную, потому что она – настоящая любовь. А все, что настоящее, в самом себе не разделяется. (Об этом можно и в Евангелиях прочитать).

В песне Ирины Богушевской «С тобой, с тобой (Строгий самурай)» у лирической героини именно такая большая любовь. Прямо-таки цветаевская по духу. По-цветаевски большая любовь. Это – любовь Золушки(так называют социотип Есенина в приложении к женщине). А поскольку Золушка с Аленьким Цветочком С. Аксакова – это душа русского народа, то Марина Цветаева – еще и выразитель душевной мощи и внутреннего богатства русского народа.

 

Предлагаю прочитать стихотворение еще одного самурая, совсем, впрочем, не строгого — представляющего социотип Есенин (Лирик, Мечтатель) – тбилисской поэтессы Ирины Кажянц, главной особенностью которой является то, что между человеком Ириной Кажянц и ее лирической героиней нет той подозрительно длинной дистанции, которая отличает многих и многих поэтов, вынуждая многих и многих читателей высокомерно проходить мимо полок с выпускаемыми чуть ли не ежегодно сборниками. Слова человек-поэт произносятся здесь без плюсов и минусов, практически без паузы.

 

СТРАННИК ИЗ АТЛАНТИДЫ

 

Отбрось свои сомненья и обиды,

Отбрось находки и отбрось потери,

Я — странник из погибшей Атлантиды,

Не закрывай передо мною двери.

 

Я скину с плеч на время плащ дорожный

И посижу тихонько у камина,

И помолюсь о том, чтоб если можно

Тебя моя не тронула кручина.

 

Я много странных тайн тебе открою,

Когда с тобой почувствую единство,

Но боль моя останется со мною,

Не платят болью за гостеприимство.

 

А коль другой принять не хочешь платы,

Не расплатившись, выйду на рассвете.

Прости меня, ведь я не виновата,

Что больше нет моей страны на свете.

 

 

Племя таких вот экзистенциальных детей- Достоевских и Есениных, детей-самураев, экзистенциальных детей – тесно связанных с архетипом божественного Ребенка – это лучшие люди на Земле. Это такие Странники из Атлантиды. В их руках – будущее России и Земли. Это им уже с детских лет попускаются Свыше духовные брани и скорби. Это они, как самые лучшие, бросают вызов настоящему Черту – Князю мира сего. Поэтому это они падают и срываются чаще других. А мир говорит – одержимые, только и всего.

Правда, они об этом не всегда знают – что они именно Есенины и Достоевские. Иногда они сами перед собой маскируются кто – под Штирлица, кто — под Бальзака, кто – под Дюма…

Но пути Господни неисповедимы, и те, кто были здесь не узнаны и поругаемы, получат в свое время – Свое.

Такими Есениными и Достоевскими — гениями Души — может стать каждый из нас. И совсем не обязательно для этого проходить сквозь крестные муки. Надо только верить.

 

 

Ну все. Прямо-таки Конец Света. Апокалипсис-катарсис, образно говоря. Теперь и я – тот кто пишет книгу о Марине Цветаевой – кажусь себе сейчас — Достоевским… А глубинная моя суть – Божественный Ребенок.

Психолог наедине с Психеей – вот где я теперь.

Лунная, теневая Светлана, производная от слова «Свет» — героиня моей повести «Мягкий мир» — трансцедентная Светлана – это же другая часть моего человеческого существа – нашего человеческого существа. Которая находится в области Психеи, но выдвинута из нашего мира и практически невидима. И то ли мне надо надеть очки, то ли ей снять.

Про Свет и непонимание – так можно сформулировать тему этой повести. Все недоразумения со Светом происходят из-за непонимания.

Эта трансцендентная сущность – наш дуал за пределами видимого мира. А дуалами в соционике называют самого подходящего тебе партнера, твое второе «Я». Ее надо как-то обнаружить и суметь с ней слиться – стать единым существом-андрогином.

Мы все играем в социуме разные социальные роли – Есенина, Достоевского, Бальзака, Дон Кихота, Гюго… Но только там – в мире Психеи в Св. Духе, Психеи под крылом Божественного Ребенка – находится подлинный Свет.

Эта Психея в Св. Духе (Свет на горе Фаворе) и есть и есть теневая, трансцедентная Светлана, которую так необходимо найти, «отдав» ей свою «кровь», напитав ее земной любовью.

Воистину, моя повесть «Мягкий мир» — это повесть о Детской дружбе как опыте рожения Души. И я говорю это не для того, чтобы похвастаться перед читателями – мне этого сейчас точно не нужно.

 

 

ПРИТЧА О СОБАКЕ (Отрывок из романа)

 

 

В притче говорилось о Собаке. Все на свете — Собака, гласила самая главная

мудрость. Почти все на свете. И первый путешественник, шедший по пустынной

дороге поступью хозяина, тоже был Собакой. В душе его, как и во всем почти

свете, пребывали Собаки — Белая и Черная.

Белая собака была старшей и сильной сестрой. Черная робко жалась к ней,

стараясь не привлекать к себе внимания и не требуя ничего, кроме права на

маленькие радости от близости к своей мудрой сестре.

Путешественник искал двойников своих Собак, чтобы все они смогли служить

друг другу, ибо считал, что каждая Собака должна иметь двойника, как

должен иметь двойника он сам.

И нашел он землю, на которой почувствовал близость к своему ненайденному

двойнику. И прикипел к ней душой. И пригласил друга, который шел за ним. И

увидел там женщину, которую полюбил.

Его вера, его дело, его женщина, его друг, которого короновал он на

владение своей землей, стали его Собаками. Это означало, что великий

путешественник запер Дорогу, а ключ подкинул в карман далекому потомку

через посредничество Хранителей.

Нет ничего дороже Собаки и священной пустынной дороги. Но Дорога — не

Собака.

У хранителя не может быть Собаки — кроме тех двух, что составляют душу

его: Белой и Черной. Но Хранитель остается Хранителем, пока не становится

Собакой — Дороге… Тогда мудрец превращается в старца; старец ветшает;

юноша льнет к младенцам, а Дорога — к реке, повернутой вспять. И

появляется Дракон.

Почти все на свете — Собака: Белая или Черная. Но дракон — не Собака.

У Белой и Черной Собаки есть хозяин. У дракона хозяина нет. Этим они и

различаются.

Есть Черная собака и есть дракон. Не перепутайте, не оскорбите Черную

собаку, назвав ее драконом, и не преследуйте, как презренного врага.

Помните: собак не забивают до смерти.

Не спускайте с нее глаз, несите за нее ответственность и даже лелейте ее,

ибо нет ничего страшнее падшей Черной собаки.

Падшая Черная собака — дракон.

 

Вот в моем романе «Дорога цвета собаки» два витязя-земных дуала, символизирующих Белую и Черную Собаки, отправляются на битву с Драконом, чтобы спасти некую таинственную сказочную страну – Страну Вечного Полдня с никогда не заходящим Солнцем – страну с красноречивым названием Миг от надвигающейся на нее катастрофы.

Эти два витязя добираются после многочисленных искусов-испытаний, лежащих в области человеческих взаимоотношений, до Безымянного Озера, которое охраняет Дракон.

Воды этого озера чисты как воды сказочного Китежа – в них отражается только то, что мы в состоянии увидеть. Это такой Океан-Солярис, откуда продуцируются неизжитые тобой сюжеты, конфликты, ситуации.

Вот оба героя стоят бок о бок над этими зеркально-чистыми водами и смотрят в них, завороженные необыкновенной, невыразимой энергетикой. И – что же они видят?

 

«Взяв коня под уздцы, Мартин пошел к озеру. На краю берега Годар,

оперевшись о седло, задумчиво глядел в глубь с высоты своего роста.

— Жаль, что на поле не осталось оружия, я хотел присмотреть себе еще

парочку копий,- тихо сказал он, когда Мартин встал рядом.

— Ты все еще веришь, что дракона можно побить железом?Я не выкинул свое

оружие только потому, что не хотел, чтобы болваны из Скира объявили меня

еще и трусом. Для победы нужен миг-вспышка, озарение.

— Раньше ты говорил, что бой — это труд.

— Вспышка — последняя точка в работе. Говорят, на забытом языке коренных

жителей страна эта называлась Мигом. По другим данным,- Переходом. Может,

в этом что-то и есть.

— Ты видишь, Мартин?!- вскрикнул Годар шепотом.- Там, на дне?..

— Да. Ночной город,- хрипло произнес Мартин,- жаль, что на окнах заперты

ставни. Я не смогу увидеть жителей.

— Какой город? Это остров — тот самый песчанный островок в суэнском озере,

где была прежде вершина из моих снов. Только теперь на пески легла красная

земля и в ней проросло семя. Не помню, чтобы я его посадил, но мне

кажется, что росток привечает меня, как хозяина. Но, послушай, если мы

видим разное, то что мы тогда видим?

— Мы грезим,- сказал Мартин. Взглянув на его лицо, Годар увидел, что глаза

Зеленого витязя полуприкрыты.

Этой мимолетной отвлеченности от картины, слабо брезжущей со дна —

неглубокого, лежащего прямо под ногами у обрывистого берега, было

достаточно, чтобы остров исчез. Всюду — там, где лежал остров с тянущимся

к нему в воде ростком и дальше, насколько хватило глаз — появились

моменты: россыпи монет, сияющих позолотой.

— А как тебе эта картина?- поинтересовался Годар, нарочно не выпуская дна

из поля зрения.

— Трудно сказать, что это может значить,- в голосе Мартина послышалось

замешательство.

Присев, Годар запустил в воду руку и достал монету.

— Держи!- подбросив на ладони позолоченный профиль Кевина I, Годар

передал находку Мартину, радуясь, что обнаружил разницу между видением и

явью». («Дорога цвета собаки»).

 

Итак, мой роман «Дорога цвета собаки» — это роман о Психее, о том, как ее обрести. Как обрести целостость. Стать Человеком, в конце концов.

За Апокалипсисом – Концом Света – следует рождение нового Мига. Вечность состоит из мгновений. Мгновения спрессованы в года.

 

Не думай о секундах свысока

Наступит время сам поймешь наверное

Свистят они как пули у виска

Мгновения, мгновения, мгновения.

 

У каждого мгновенья свой резон

Свои колокола, своя отметина

Мгновенья раздают кому-позор

Кому — бесславье, а кому-бессмертие

 

Из крохотных мгновений соткан дождь

Течет с небес вода обыкновенная

И ты порой почти полжизни ждешь

Когда оно придет, твое мгновение

 

Придет оно большое как глоток

Глоток воды во время зноя летнего

А в общем, надо просто помнить долг

От первого мгновенья до последнего

 

Мгновения спрессованы в года

Мгновения спрессованы в столетия

И я не понимаю иногда

Где первое мгновенье, где последнее

 

Не думай о секундах свысока

Наступит время сам поймешь наверное

Свистят они как пули у виска

Мгновения, мгновения, мгновения… мгновения

 

 

… И вот я как-то в 13 лет иду по улице и вижу идущую навстречу девочку из соседнего двора – будущую свою лучшую подругу детства, рыдающую на всю улицу. Я останавливаюсь и спрашиваю: «В чем дело?…» А она отвечает: «У-у-у, сволочи! Такую собаку убили!» А речь шла о фильме «Белый Бим Черное Ухо» с В. Тихоновым в главной роли — в роли ПИСАТЕЛЯ, у которого погубили собаку. (Социотип Штирлиц назван по В. Тихонову как самому яркому представителю данного типа). То есть шел по дороге такой маленький Штирлиц и оплакивал погибшего друга. И это — самый яркий момент в моей памяти и самый старт — с него началась наша дружба. Я вспоминая свою подругу детства всегда — как вспышку в памяти — вспоминаю этот момент. И уже лет в 30, когда мы уже давно жили в разных странах и особо не помнили друг о друге, у меня написался роман «Дорога цвета собаки» в основу которого положена встреча и двух дуалов — Штирлица и Достоевскго (Белой и Черной Собаки ), которые отправились на битву с Драконом. Роман назывался «Дорога цвета собаки». Где витязь-герой, являющийся судя по всему Штирлицем по социотипу, образно называет себя Мартином Иденом. И это отнюдь не случайно. Ведь представитель социотипа Джек Лондон (Искатель) – это второй по значимости партнер, дополняющий Достоевского, это его полудуал.

Встречу же Штирлица со своим дуалом можно увидеть еще и – чем не вариант? – как встречу с псом Бимом.

Как знать, может быть Господь Бог в чем-то похож на Штирлица? В советские времена актер Тихонов как бог собаки – лучший советский человек – был прямо наш неформальный Господь!

Почему бы не предположить, что на всю нашу большую честную компанию мчится МАШИНА (удар судьбы, эквивалентный по мощности грузу кармы) и мы будем вращаться в цепи перерождений, пока не сумеем предотвратить катастрофу заранее, как то явствует из моего рассказа «Круговорот»?..

Вот что чем должна быть соционика – изучением тонких ассоциативных связей, архетипических смыслов и энергий, как то и было у К. Юнга, который сам отказывался типировать людей, считал это спрямлением смыслов. И он прав! Для него человек – не социальная функция, а человек со многими составляющими. Человек в поиске предназначения, а не социальная функция. Нет архетипов без ЭНЕРГИЙ архетипов – так считал Юнг.

А многие воспользовавшись его идеями и методологией предлагают вместо человека – скелет. И составляют портреты по скелету. Да так, что в некоторых описаниях Есенины из людей с сильной этикой превращаются в людей, проблемы которых объясняются СЛАБОЙ этической функцией.

Вы чувствуете какая чудовищная подмена происходит здесь с пониманием того, где Свет и где Тьма?

Проблемы Ассоли объясняются порой ее этической СЛАБОСТЬЮ, тогда в действительности СИЛА Ассоли в ее СЛАБОСТИ – в слабой способности дать некоторым по роже в нужный момент из-за неумения понимать кто есть кто, так как чистые сердцем люди – они как младенцы, они способны разглядеть Свет в любом мерзавце и довериться мерзавцу.

Идеальная встреча Штирлица с Достоевским изображена в кинофильме «Семнадцвать мгновений весны» в сцене – ее можно почувствовать на энергетичеком уровне и тогда описания этих двух людей могут получится чуть ли не противоположными тому, что предполагают за этим соционики.

Вот также и в случае с Цветаевой.

Самые разнообразные люди — среди них даже встречаются литературоведы – порой принимают силу этого человека за ее слабости и строят свои гипотезы по гипотетическому скелету, даже не будучи социониками.

Соционика на сегодняшний день содержит в себе все недостатки нашего падшего, излишне рационализированного мира. Ею часто занимаются люди, у которых ум стоит не в сердце, а исключительно в голове.

 

А между тем мы все – Странники из Атлантиды. Все мы мчимся на невидимых конях из прошлого в будущее, из будущего – в прошлое. Надо только суметь увидеть это – увидеть свою сущность в этих далеко отстоящих от нас, отлетевших, как золотые монеты от копыт, мгновениях, которые переливаются в неведомых нам глубинах золотисто-радужными потоками.

Марина Цветаева оставила нам стихи, прозу, письма, эссеистику, записные книжки – ничего не утаив, не удалив из них даже самые шокирующие записи – для того чтобы мы поняли свою Душу, которая глубоко-глубоко и которая проглядывает через стихи, которые порой растут из поверхностного сора Эго, не ведая стыда.

«Мне так важен человек — душа — тайна этой души, что я ногами себя дам топтать, чтобы только понять — справиться!» (М. Цветаева).

«Плакучая ива! Неутешная ива! Ива — душа и облик женщины!.. Седые волосы, сметающие лицо с лица Земли. Воды, ветры, горы, деревья даны нам, чтобы понять человеческую душу, сокрытую глубоко-глубоко. Когда я вижу отчаявшуюся иву, я — понимаю Сафо». (М. Цветаева «Письмо к Амазонке»).

А мы все думаем что она нам хочет поведать о чисто человеческих слабостях в вопросах пола и любви.

И поэтому для нас она – Мать, а не Снежная Королева. Мудрая и заботливая Мать, протягивающая нам руку из прекрасного далека.

Надпись, сделанная рукой Марины Цветаевой на экземпляре зарезанного в «Гослитиздате» критиком К. Зелинском сборнике бережно собранных ею стихов, так и не вышедших в свет при жизни: «Критиковать такие стихи – это подлость. Это я из будущего говорю».

В деле спасения наших душ Марина Цветаева сделала может быть даже больше, чем ее сестра-«двойник» — кроткая и жизнерадостная Анастасия, прошедшая по жизни, после того, как достигла зрелости, прямым и ясным путем – практически путем святости. Сестра Анастасия – это образно говоря – Белая Собака в их паре.

Но в паре есть еще и теневая, Черная Собака – и это в паре отнюдь не лишняя функция, не моральный урод. Она берет на себя внутренние вопросы, вопросы интроверта.

Пара Ася-Марина – это пара Ольга и Татьяна Ларины из поэмы «Евгений Онегин».

Но только не надо понимать все сугубо по-пушкински.

Вот эта пара:

 

1

 

Мы быстры и наготове,

Мы остры.

В каждом жесте, в каждом взгляде,

в каждом слове. —

Две сестры.

 

Своенравна наша ласка

И тонка,

Мы из старого Дамаска —

Два клинка.

 

Прочь, гумно и бремя хлеба,

И волы!

Мы — натянутые в небо

Две стрелы!

 

Мы одни на рынке мира

Без греха.

Мы — из Вильяма Шекспира

Два стиха.

 

2

 

Мы — весенняя одежда

Тополей,

Мы — последняя надежда

Королей.

 

Мы на дне старинной чаши,

Посмотри:

В ней твоя заря, и наши

Две зари.

 

И прильнув устами к чаше,

Пей до дна.

И на дне увидишь наши

Имена.

 

Светлый взор наш смел и светел

И во зле.

— Кто из вас его не встретил

На земле?

 

Охраняя колыбель и мавзолей,

 

Мы — последнее виденье

Королей.

 

(Цветаева М. И. — «Асе»

«Мы быстры и наготове»)

 

И – как зеркальное отражение этой пары в обратной перспективе появляются на свет дети Марины – Аля и Ирина.

Вы когда-нибудь видели фото, где они вдвоем?

Совершенно очевидно, что подобием лекой и жизнерадостной Аси является Аля, а подобием аутистичной, самоуглубленной Марины – аутистичная Ирина.

И когда Марина с презрением отвергала собственную дочь, когда в ней вдруг просыпался Черт, выскакивая словно из неоткуда, то это просто страшно – то, как иногда плачевно устроен мир. Ведь Марина Цветаева фактически довела до гибели собственную дочь-двойника, неосознанно видя в ней себя, такую нелюбимую у Матери. Ребенок погиб без материнской опеки в возрасте неполных четырех лет. Погиб мученической смертью. Это был славный Странник из Атлантиды.

Но мы договорились до того, что Марине Цветаевой можно верить даже вопреки ее Черту. Ибо чистые сердцем и ищущие Божьей правды все равно блаженны.

 

Все мы – всадники, ведущие невидимую духовную брань, плывущие куда-то Ночью на белых конях и перед нами проходит образ мира сего, вступив куда с чистой от природы душой, мы оказываемся в неумелых руках Снежных Королев, леденящих наши сердца. И это так – уже по определению. Потому что так поступали наши отцы, деды, прадеды. Все они рождены от Матерей — Снежных Королев, Матерей из породы Евы. А смысл всего в том, чтобы вернуться к Матери-Психее, на руках у которой божественный Ребенок, который как Атлант держит на своих слабых плечах весь земной Шар. Некоторые психически больные люди видят в бреду архетипические сюжеты и всеобщую связь людей и событий, в которых мы все участвуем, но они делают при этом ошибочный вывод о том, что это они — тот самый Наполеон, тот самый Сергей Есенин, тот самый Федор Достоевский, а то и тот самый Христос.

Еще К. Юнг об этом говорил, так что все это взято мной не с потолка.

Мы все в этом мире по определению ДЕТИ-АУТИСТЫ, страдающие отчужденностью от собственной природы. ВСЕМИРНЫЙ ДЕНЬ АУТИЗМА, отмечаемый по решению ООН с 2007г – день, в который я начала писать это эссе, ничего о том не ведая — это ДЕНЬ ЗАЩИТЫ ДЕТЕЙ.

А теперь задумаемся, кто такие андрогинны, к породе которых некоторые исследователи причисляют и Марину Цветаеву.

Вам не кажется, что это – люди? Просто люди. Не делящиеся на мужчин и женщин. Ум которых стоит в сердце, а не в голове ( а есть места и похуже).

Се – Человек. Адам Кадмон.

 

Дуальная пара Штирлиц-Достоевский – пара «рыцарственный писатель в исполнении бесподобного Тихонова и его интеллигентный пес Бим» – проходит через многие литературные, жизненные, даже повседневно-жизненные сюжеты, и разыгрывать такие сюжеты дано не только представителям социотипов Штирлиц и Достоевский. В высшем своем проявлении это — пара Отец и Сын: Отец Небесный и Сын Человеческий. Штирлиц недаром ведь считается в соционике самым энергичным, энергоемким социотипом, с него как бы начинается список соционических типов, подобно тому как в астрологии астрологический год начинается с огненного знака Овен.

И словно по иронии судьбы – божественной иронии – наиболее гармоничным партнером представителя социотипа (архетипа?) Штирлиц, его вторым «Я», внутренней теневой потенцией является представитель социотипа (архетипа?) Достоевский, которого до недавнего времени соционики считали самым слабым среди всех социотипов, пока не заметили, что мало проявляющий внешние признаки жизни этико-интуитивный интроверт Достоевский в случае экстраординарной ситуации может давать мощнейшие энергетические посылы, эквивалентные внешней силе логико-сенсорного экстраверта Штирлица. Как к примеру, в случае необходимости съездить по роже какому-нибудь не в меру ретивому представителю социотипа Жукову – своему социологическому конфликтеру.

Штирлиц (Бог-Отец), Достоевский (Богочеловек), Есенин (Психея – Невеста Христова), Жуков (Денница в отрицательно варианте либо Св. Георгий Победоносец в положительном) в высшем своем проявлении разыгрывают главный архетипический сюжет всемирной истроии : борьбу Героя с Драконм (Змием) за жизнь, свободу и любовь Принцессы. Причем поверженный враг – Денница – не погибает, а превращается в Св. Георгия Победоносца. Воистину, нельзя убить дракона, его можно только изжить: полюбить, пролюбить, иногда – пройти сквозь дракона.

Остальные 12 социотипов – напомню, соционики выделяют всего 16 социотипов – почетно выполняют в высшем своем проявлении функции 12-ти евангельских апостолов, 12-ти типов служений.

Например, представитель социотипа Гюго ( к нему принадлежал А.С. Пушкин и принадлежит, на мой взгляд, крайне интересный персонаж современной российской культуры Дмитрий Быков – этакий наш Карлсон, способный вывести из скуки умственных схем такого малыша-рационализатора (на западный манер), как Робеспьер (Аналитик) – это Энтузиаст-Аптекарь, заведующий мировым настроением и умеющий вовремя предложить каждому свои очаровательные пилюли.

И, наконец, надо особо отметить социотип, играющий важную роль в мировой, в том числе религиозной, истории. Это социотип Максима (Максималиста, Фанатика), названного так по писателю Максиму Горькому – наиболее оптимальному варианту Максималиста.

В Евангелии – это Савл, который по сердечной склонности к крайностям, боролся с самим Христом, но не узнавал в нем Бога, пока Бог сам не позволил ему узреть себя – в ответ на его сердечную чистоту. И тогда Савл обратился в Павла.

Однако в земной истории все не так просто. Возможны и обратные метаморфозы.

Савлом-фанатиком, так и не узревшим Христа и тем самым поправшим его, был Иосиф Сталин. И как знать как сложилась бы судьба социализма и нашей общей страны – фактически, загублено дело Штирлица! – не окажись во главе партии Савла и савлов. В разрезе исканий русской интеллигенции тип Максима замечательно выведен в кинофильме «Плохой хороший человек», снятом по повести А. П. Чехов «Дуэль». По сути, в нем изображен конфликт Максима и Достоевского, где оба не в состоянии раскрыть глаза и увидеть кто есть кто и что есть что. Роли «Савла» и «Христа» блистательно сыграли артисты В. Высоцкий и Олег Даль. Владимир Высоцкий вообще был ярчайшим представитель социотипа Максима-Павла, который неизменно пленяет сердца своим неравнодушием и, несмотря на свои промахи и ошибки, сердцу нормального зрителя и слушателя ближе, чем иные безразличные праведники.

Да, как знать как сложилась бы судьба социализма и нашей общей страны – фактически, загублено дело Штирлица! – не окажись во главе партии Савла и савлов. И на сегодняшний день главным оппонентом Штирлица и Достоевского является даже не Денница-Жуков (в виде какого-нибудь отморозка Гитлера), а скрытный, невидимый Робеспьер (Аналитик, Рационалист) – аналитик в сугубо западном смысле (я имею ввиду ментальность западноевропейского человека). А между тем Робеспьер, в котором открылось духовное измерение, духовная глубина – это Тот Самый Мюнхаузен из одноименного кинофильма Марка Захарова в блистательном исполнении Олега Янковского – тоже Робеспьера. Чтобы понять это, достаточно взглянуть на описание социотипов Штирлица и Достоевского на популярном сайте соционики. Для того, чтобы удержаться в границах иронии, выберем выдержки из описаний женских типов:

 

СТРОГАЯ ЛЮБОВЬ: Логико-сенсорный экстраверт

 

Псевдонимы: «Штирлиц», «Администратор»

 

Наш вариант: «Мэри Поппинс»

 

— Я никогда не сержусь!

У меня терпение, как у удава!

Я просто делаю замечания.

 

Памела Трэверс, «Мэри Поппинс»

 

Впечатление от внешности Штирки можно охарактеризовать одним словом — «ухоженная». Одевается она в классическом стиле, предпочитает дорогие и добротные вещи (не забывая при случае упомянуть об их цене и качестве). Важная деталь: никакой бижутерии — только золото! В ее облике все на месте и правильно, но вы не почувствуете вдохновения и какой-то Божьей искры. Тщательно поддерживает имидж постоянно занятой, вечно куда-то спешащей деловой женщины.

 

Познакомиться с Администраторшей можно на работе (а где же еще?). Для закрепления контактов желательно отметить не столько ее внешность, сколько успехи по службе. Верным шагом будет поинтересоваться о происхождении красивых дипломов и сертификатов, развешанных по стенам. Ваши шансы повысятся, если вы будете элегантно одеты, придете минута в минуту и принесете презент (только не какой-нибудь забавный пустячок, а вещь нужную). Еще одно наблюдение: как бы Штирка не пыталась это скрыть, она втайне уважает людей неординарных и творческих. По этой причине может попасть в лапы авантюриста, который «косит» под загадочного романтического героя. Хотя в других ситуациях она постоянно начеку и мало кому доверяет.

 

Независимо от семейного положения и достатка, работать будет всегда. И работать хорошо, лишь бы ситуация на службе была стабильной. Стремится к лидерству, но в то же время опасается кардинальных перемен, поэтому карьера ее не всегда успешна. Авторы не согласны с популярным утверждением, что Администраторша — прекрасный руководитель. Так могут говорить только те, кто «не имел счастья» работать с такой начальницей. Из-за стремления всю работу переделать самостоятельно и высокой требовательности к персоналу, ей очень непросто возглавлять коллектив. Она, иногда сбиваясь на истерику, будет указывать подчиненным на их просчеты (реальные и мнимые). Кстати, точно так же ведет себя с несчастными соседями по дому и даже со случайными попутчиками в транспорте.

 

 

ТИХИЙ ОМУТ: Этико-интуитивный интроверт

 

Псевдонимы: «Достоевский», «Гуманист»

 

Наш вариант: «Золушка»

 

А у лесничего была своя дочка,

да такая добрая и нежная,

что и рассказать невозможно…

 

Шарль Перро, «Золушка»

 

Не подтверждается на практике положение теоретической соционики, что Досточка равнодушна к своему внешнему виду. Одевается она действительно без излишней экстравагантности, но элегантно и со вкусом. Считает фирменную одежду важным элементом своего имиджа и чувствует себя в ней гораздо увереннее. Несмотря на присущую ей экономность, никогда не наденет «second hand», даже если это платье с плеча принцессы Дианы. В шумной компании старается занять как можно меньше места. Даже песен вместе со всеми не поет, а чуть слышно мурлычет мелодию.

 

Из-за природной стеснительности Гуманистке трудно сделать первый шаг к знакомству и сближению. Весь путь придется пройти вам, но он будет недолгим… Перед свиданием с Золушкой необходимо точно сообщить ей время и место встречи, а также по пунктам расписать будущую программу. Если не обращать внимания на то, что она обязательно опоздает, проблем с выполнением плана не предвидится. Не отчаивайтесь, если Досточка давно вам не звонила — она попросту разрывается между желанием набрать номер и боязнью решиться на это.

 

На работу Золушка не рвется, но не потому, что ленива, а из-за того, что чересчур скромно оценивает свои способности. И совершенно напрасно — она обладает неоценимыми данными для выполнения скрупулезной, точной работы (и не только сортировки «белой и черной фасоли»). Досточка не проявляет инициативы, но, получив задание, выполняет его качественно. Редкий руководитель не мечтает о такой исполнительной и не болтливой (!) сотруднице, готовой взвалить на себя уйму дополнительных поручений, от которых все отказываются. Кроме того, она не плетет интриг, не способна на ложь и предательство, а главное, стесняется просить прибавки жалованья.

 

 

Вглядитесь в это описание Штирлица. Вам никого оно не напоминает? Да это же сниженный портрет ветхозаветного Бога!..

Бог – это всего лишь Администратор. На широком дубовом его столе – бухгалтерская книга с дебитом-кредитом, аккуратные стопки бумаги и папки. Время от времени на доклад к нему входят на цыпочках немеющие от страха замы. На каждого из них у него – свои силовые методы.

Зарплату тут выдают любовью. Оплата – сдельно-почасовая. Сделал свое дело – гуляй смело: cтало быть, Бог тебя любит. А не справился, то уж не взыщи – здесь милуют и казнят строго по заслугам.

Время от времени перед Богом предстает его первый заместитель, фактически уже сын – представитель социотипа Достоевский – этико-интуитивный интроверт.

Штирлиц весь такой большой-пребольшой и грозный-прегрозный. А Достоевский – тонкий-претонкий и всегда стоит перед Батей с потупленным взором…

Все это крайне похоже на модель взаимодействия Князя мира сего и его адъютанта Вельзевула – модель «Хозяин-Раб».

 

Все в этом мире течет и изменяется, и только вечные соционики по-прежнему не меняются – они видят усеченную до математической линии плоскость, структуру, скелет. Ни ввысь, ни вниз, ни вперед, ни назад, а все по прямой, по прямой, нанизывая на скелет рахитично-карикатурные тела и души.

Идут по часовой стрелке мировые Часы, меняются духовные уровни развития людей или чья-то Звезда, сорвавшись с наезженной орбиты, как лучшие представители социотипа Дон Кихот, падает вниз, пока этот мир вдаль летит сквозь столетия, рискуя только мигом – мигом одним, и это – Звезда по имени Солнце, родившая наш ослепительный Миг, а соционики по-прежнему… Эх!..

Весь так называемый сатанизм-жукизм – это попытки Человека уйти от самого себя, утратить свою целостность, превратиться в ментального человека, в социальную функцию. Это «Я», которого никогда нет дома. И вот надо теперь сделать наоборот – вернуть домой «Я», а множество раздробленных «я» выставить вон, поглотв их «Я» большим.

Соционика – гениальная вещь, если суметь ВОТ ТАК на нее посмотреть – сверху вниз, по вертикали, а не только по горизонтали.

 

Звучит музыкальная тема «Возвращение в Берлин из кинофильма «Семнадцать мгновний весны». Возвращается за рулем старенького «форда» в мир на место своей невидимой временной работы – работы разведчика-подрывника – непревзойденный майор Исаев-Штирлиц в исполнении Вячеслава Тиховова. Пора возвращаться в Берлин. Делать порученное нам дело максимально хорошо, но помнить со светлой и пронзительной печалью о своей далекой Родине – своей Небесной Отчизне.

 

Самым гармоничным партнером представителя того или иного социотипа может быть только один из них – тот, кто является его дуалом, — это закон соционики.

Избери же себе себе в дуалы – Другого. Избери в дуалы – Бога. Сломай вектор своего копья!.. Пусти его в обратную сторону! Разверни коня и мчи в обратную сторону Света – против своего прежнего дуала, если даже и он застоялся на месте. Есенинская Душа, повернись спиной к своему прежнему дуалу Жукову, так отставшему и окончательно скатившемуся к непониманию и скачи, мой друг, вперед и вверх ко Христу, ведь Душа по определению – христианка, возвращайся к Штирлицу в его высшем световом проявлении, с которым ты почему-то конфликтуешь. И вот, удаляясь от прежнего дуала-друга, а на деле – таинственно приближаясь к нему спиной, ты вскоре заметишь, что за спиной у тебя становится все светлее и светлее, пока оставленный за спиной бывший омраченный ангел-Денница не обратиться в Чудо-Егория на белом коне и не возьмет тебя под свое могучее крыло в белом огне – ставшую Христовой Невестой, а в случае нашего отечества еще и — Небесной Русью.

Это так просто, что может, сняв очки, понять даже математик. Надо просто представить себе, что и ты тоже – Тот Самый Достоевский.

 

Встреча после Работы в Небесном Кафе Отца и Блудного Сына, Штирлица и Достоевского:

«Ну здравствуй, Сын мой, ушедший Сыном, а вернувшийся Братом! Здравствуй, Брат мой!.. И долго же тебя шатало и болтало, корежило и плющило. Ты даже разрушил храм Тела своего. «Бог из церквей воскрес!..». Итак, можно делать добро и в Субботы. Черт – выйди! А ты, Человек – войди. Вернись в свой Храм.

Ты въехал в «Черный обелиск» Ремарка и увидел внутреннее пространство противоречивых сил больной Души, расхищающих ее внутренний стержень. Ты не позволил глупому психоаналитику вылечить больную, но живую, глубоко поэтичную Душу, облепленную всяческими присосавшимися полипами, всяческой мертвечиной от всего высокого и подлинно-здорового – вылечить так, чтобы она и тебя не узнала при встрече. Ты поместил ее внутрь себя, напитал своими жизненными соками, воскресил ее в себе. Ты, великий Аналитик-Псих! Осанна!..Ты въехал на осле в сей падший мир – Черный обелиск – откуда-то с обочины и отделил живых от мертвых. Слово твое – это Живое о Живом. Ты вышел оттуда Цельным человеком. Так предоставь же мертвецам погребать своих мертвецов. Осанна тебе, Человече! Ты победил мир!».

 

Евангелие от Марины Цветаевой (набросок несостоявшейся публикации несостоявшегося детского журнала):

 

 

Милые дети,

 

Я никогда о вас отдельно не думаю: я всегда думаю, то вы люди или нелюди (как мы). Но говорят, что вы ЕСТЬ, что вы — особая порода, еще поддающаяся воздействию.

Потому:

— Никогда не лейте зря воды, п.ч. в эту же секунду из-за отсутствия этой капли погибает в пустыне человек.

— Но оттого, что я не пролью этой воды, он этой воды не получит!

— Не получит, но на свете станет одним бессмысленным преступлением меньше.

— Потому же никогда не бросайте хлеба, а увидите на улице, под ногами, подымайте и кладите на ближний забор, ибо есть не только пустыни, где умирают без воды, но и трущобы, где умирают без хлеба. Кроме того, м.б. этот хлеб заметит голодный, и ему менее совестно будет взять его тАк, чем с земли.

— Никогда не бойтесь смешного и, если видите человека в глупом положении: 1) — постарайтесь его из него извлечь, 2) — если же невозможно, прыгайте в него к нему как в воду, вдвоём глупое положение делится пополам: по половинке на каждого — или же, на ХУДОЙ конец — не видьте его [смешного].

— Никогда не говорите, что так ВСЕ делают: все всегда плохо делают — раз так охотно на них ссылаются. (NB! Ряд примеров, которые сейчас опускаю) 2) у всех есть второе имя: никто, и совсем нет лица: бельмо. Если вам скажут: так никто не делает (не одевается, не думает и т.д.), отвечайте (словом Корнеля) — А я — кто.

Не говорите «немодно», но всегда говорите: НЕБЛАГОРОДНО. И в рифму — и лучше (звучит и получается).

— Не слишком сердитесь на своих родителей, — помните, что они были ВАМИ, и вы будете ИМИ.

Кроме того, для вас они — родители, для [самих] себя — я. Не исчерпывайте их — их родительством.

Не осуждайте своих родителей на смерть раньше (ваших) сорока лет. А тогда — рука не подымется!

— Увидя на дороге камень — убирайте, представьте себе, что это ВЫ бежите и расшибаете нос, и из сочувствия (себе в другом) — убирайте.

— Не стесняйтесь уступить старшему место в трамвае. Стыдитесь — НЕ уступить!

— Не отличайте себя от других — в материальном. Другие — это тоже вы, тот же вы (Все одинаково хотят есть, спать, сесть — и т.д.).

— Не торжествуйте победы над врагом. Достаточно — сознания. После победы стойте с опущенными глазами, или с поднятыми — и протянутой рукой.

— Не отзывайтесь при других иронически о своём любимом животном (чем бы ни было — любимом). Другие уйдут — свой останется.

— Когда вам будут говорить: — Это романтизм — вы спросите: — Что такое романтизм? — и увидите, что никто не знает, что люди берут в рот (и даже дерутся им! и даже плюют им! запускают вам в лоб!) слово, смысла которого они не знают.

Когда же окончательно убедитесь, что НЕ знают, сами отвечайте бессмертным словом Жуковского:

Романтизм — это душа.

Когда вас будут укорять в отсутствии «реализма», отвечайте вопросом:

— Почему башмаки — реализм, а душа — нет? Что более реально: башмаки, которые проносились, или душа, которая не пронашивается. И кто мне в последнюю минуту (смерти) поможет: — башмак?

— Но подите-ка покажите душу!

— Но (говорю ИХ языком) подите-ка покажите почки и печень. А они всё-таки есть, и никто СВОИХ почек глазами не видел.

Кроме того: ЧТО-ТО болит: НЕ зуб, НЕ голова, НЕ живот, не — не — не — а — болит.

Это и есть — душа.

 

2011

 

 

 

УМЕЕМ ЛИ МЫ ЛЮБИТЬ… ЦВЕТАЕВУ?

 

 

«Сама виновата — в том, что жизнь оказалось «прособаченой», — таков вердикт статьи о Марине Цветаевой «Нецелованный крест», написанной Мариной Духаниной («Новый Мир» 2005,N3). Причина — Цветаеву родители в детстве недолюбили, недовоспитали, не донесли ей в правильных пропорцих жизненную мудрость. Врезультате чего и она — не сумела научиться любить и понимать людей, разбираться в жизни.

Как будто бы все правильно. Если выложить в ряд противоречивые поступки Цветаевой и некоторые ее слова — то картина будет именно такова. Но это — в том случае, если выпустить из виду ее глубинные мотивы. А я убеждена — жизнь и творчество М. Цветаевой, ее многообразные и парадоксальные, противоречащие одни другим высказывания в письменных источниках — нуждаются в комплексном экзистенциальном прочтении, то есть прочтении не в букве, а в духе. Такое прочтение я попыталась предпринять в своей статье»Четвертое измерение Марины Цветаевой». Я исходила не из документальных фактов ее биографии, а из вчувствования-проникновения в ее личную мифологию, в тот мифологизированный образ собственной личности, который она создает сама, вжившись в который, можно увидеть драму и трагедию отпавшего от подлинного Бытия (Бытия в Боге) cовременного человечества. Эту драму современной цивилизации западного типа хорошо осознавали первые евразийцы (Н.С.Трубецкой, П.Н.Савицкий, П.П.Сувчинский, Г.В.Флоровским, Д. П. Святополк-Мирский), в рядах которых играл видную роль и С. Эфрон.

Цветаева прекрасно понимала, например, что люди друг друга любить не умеют, потому что они выпали из сферы подлинного Бытия, подменив бытие бытом (ненаполненным, бессмысленным, лишенным внутреннего душевного развития-роста, лишенным любви существованием). Ее автобиографическая проза о детстве — а это в такого рода исследованиях обычно выпускается из внимания — транслирует нам не только живое чувство недолюбленности со стороны семьи к конкретному ребенку Мусе Цветаевой, но и — живое ощущение недолюбленности в ЦЕЛОМ МИРЕ, где каждый из нас пребывает сиротой, которого родители (предшествующие поколения) — не долюбили, не доучили, не довоплотили… И ВСЕ теперь — обречены на страдания, на УСИЛИЕ довоплотиться и стать, наконец, Человеком ( обрести жизнь во Христе). «Любить — видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители», — так формулировала М. Цветаева свое кредо любви.

Где автор статьи»Нецелованный крест» видит духовно-душевное благополучие и любовь в семьях? Семья — это структура, где по идее должна быть сконцентрированна пульсация бытия как нигде. Но где — это противопоставляемое царящим в семье Цветаевых-Мейн неправильным, недушевным, умозрительным, неродственным каким-то связям и отношениям — счастье «обычной» семьи? Ведь даже в христианской семье людям надо очень постараться, чтобы обрести подлинно есчастье, заключающееся в служении ближним.

Поэтому те, кто ОСУЖДАЮТ Цветаеву, похоже, не видят того бедственного положения, в котором находится общество, мир, а может быть — и они сами.

А надо бы не осудить, а — ПОЖАЛЕТЬ мать М. Цветаевой М. А. Мейн, на долю которой выпала эгоистичная любовь собственного отца, пожалеть маленькую Мусю Цветаеву, на которую у недолюбленной родителями матери не хватило душевного тепла, пожалеть бедную Ирину, на которую не хватило тепла у Марины, когда та стала матерью… Цветаева правдиво, безжалостно к самой себе фиксирует, констатирует в Записных Книжках собственную бездушность, черствость, низость по отношении к умершей от недостатка человеческой, а ГЛАВНОЕ — материнской любви и заботы, — дочери. И в этой констатации проявляется не только ее человеческое несовершенство, как думают многие, отшатывающиеся, отворачивающиеся от нее читатели, как отворачиваются в повести А. Камю «Посторонний» от главного героя добропорядочные граждане за то, что он не плакал на похоронах матери… В этом умении вглядеться в свою натуру и обнаружить, что человек — это НИЧТО, глина, комок биологических инстинктов и эгоистических желаний — и отвергнуть НИЧТО в себе и других, отвергнуть внешне лакированный, благопристойный, а на деле уродливый быт и бороться, мучиться, искать — более совершенной, бытийной, живой, непритворной жизни — в этом умении проявляется ВЫСОТА Цветаевой как личности. Не каждому она доступна…

Творчество и жизнь Цветаевой с ее трагедийным накалом — это ПЛАЧ человека по подлинной, высшей Жизни. Плюс — мучительное неумение выбраться на дорогу Вверх, к вертикальной, осененной Св. Духом духовности, — собственными силами.

Причем, с этой Дороги ее подчас сбивали те же качества, что поставили ее на высокий Путь противостояния логике Князя мира сего, по которой живет «обычный» мир — собственные горячность и максимализм. Ариадна Эфрон писала о матери:

«Удивительно, что M. Ц., бывшая в непрерывном движении иросте,

требовала от человеческих отношений абсолютной стабильности— на

недосягаемой для них высоте.

Эти Эвересты чувств (всегда Эвересты по выси, Этны и Везувиипо

накалу) людям недоступны; можно вскарабкаться лишь раз, исейчас же об-

ратно, в долину.

Воздух ЕЁ чувств был и раскалён и разрежён, она не понимала,что

дышать им нельзя — только раз хлебнуть!

Её ДВИЖЕНИЕ (во всём, в творчестве, да и просто в жизнидней) всегда

было ВОСХОЖДЕНИЕМ; движения же с вершин (чувств, талантов ит. д.) —

ВНИЗ, столь свойственного людям, она НЕ ПОНИМАЛА; всехобитателей долин

ощущала альпинистами. Не понимала человеческого утомления отвысот; у

людей от неё делалась ГОРНАЯ БОЛЕЗНЬ.»

На языке православия такой подход к людям именуют гордыней, прельщением.

Наверное, так оно и было.

Но судить об этом могут только те, кто сами — не горды.

А так как в адрес Марины Цветаевой из уст многих людей звучит во многом, а точнее, В ЧЕМ-ТО, справедливая критика, но сердца их при этом распаляются и ожесточаются, то судей,практически, нет.

 

— Послушайте!- Еще меня любите За то, что я умру.(М.Ц.)

 

2011г

 

 

«МОЯ ЗАБОТУШКА, МАРИНА…»

 

 

Я прочитала немало статей и диалогов на самых разных сайтах и форумах, где люди бездумно делились на прокуроров и адвокатов Марины Цветаевой. Первые — ставили ей в вину эгоцентризм и гибель младшей дочери, вторые — оправдывая во всем, превозносили до небес.

Не говоря еще что есть целая категория новоявленных «исследователей-беллетристов», пишущих антибиографии больших людей по типу доносов советской соседки по коммунальной квартире в органы НКВД, а то и просто сочиняющих «баб неистовых басни», как то метко подметил Валерий Шубинский в своем обзоре

«Антибиографии: неистовых баб басни».

И только совсем недавно я еще раз убедилась, что истина глаголет устами любящих людей. Все остальное — наши жалкие потуги понять происходящее с чужим человеком нашим жалким умом.

Такими истинно понимающими, любящими Марину Цветаеву людьми являются самые преданные ее поклонники, сумевшие понять и простить. Сумевшие увидеть корни беды Марины Ивановны и всю ее противоречивость и не осмеявшие ее за эту беду, не поставившие ее — выше себя. Как трогательно искренни и теплы эти люди, общаться с ними — это все равно, что общаться с братьями и сестрами где-нибудь в горах, где воздух чист и разрежен. Так и вспоминаются cлова из письма знакомой Марины Цветаевой в ее последний московский период жизни Т. Квакиной про то, как вошла Цветаева в круг сидящих за столом писателей и все они как-то потускнели и перестали казаться ей Львами Толстыми: «Поднялся уровень застольного разговора. При Цветаевой невозможна была пошлость, пересуды. Не только смысл того, что она говорила, был всегда высок и интересен, но и сама ее речь была необычна». Как они великодушны, как далеки от интриг, как приподняты над бытом, как свободны — высокой свободой приподнятости над своим ЭГО — от желания возражать оппонентам, руководствуясь личными мотивами, будь то комплексы или иные не красящие нас вещи, лишающие нас свободы и красоты, а главное — человечности диалога.

Хочется согласиться с Натальей Воронцовой-Юрьевой, которая может и по простоте своего теплого к людям сердца — уверенно считает, что отношением к поведению Марины Цветаевой с младшей дочерью, умершей в приюте от голода и отсутствия материнской любви проверяется человеческая доброта. Каков ты сам, таково и твое отношение к поступку Цветаевой.

Да, это абсолютно так.

Вот только Воронцова-Юрьева немного промахивается в своих расчетах, вольно или невольно уподобляясь соседкам по коммунальной квартире, поющим «неистовые песни баб». Градус горения Марины Цветаевой в мучительном огне действительности, в котором закаляется сталь, был намного выше — отсюда и вся ее противоречивость, в отличие от нас, себя самих, противоречивых, не ведающих… Выше градус горения человеческого сердца и у подлинно понимающих и любящих Марину, а значит, — Жизнь — людей. И оно — живое сердце — может вместить в себя подлинное человеческое сочувствие к ОБЕИМ жертвам нашего общего обездоленного мира: Ирине и Марине.

Светлая память обеим этим людям. Как хорошо понимают эту сокрытую от мудрецов детскую правду в православной Церкви, которая соборно молится за всех — гонителей и гонимых, мученников и мучителей. Будем же и мы — молиться за обеих. Иметь свое суждение, обличать неправедные дела, но — прощать, любя и молясь, нося тяготы труг друга до последнего, мало того — продолжая заботиться о любимых людях и после их смерти — это достоинство, а не недостаток. Ведь ушедшие остаются в нашей памяти. И в ней им — может быть тепло и светло. Тем более что это нужно не мертвым, а ЕЩЕ ЖИВЫМ (хотя — как знать, судьба за гробом сокрыта от нас завесом Тайны).

Так, как заботиться о Марине Цветаевой 39-летний автор и исполнитель своих песен Елена Фролова в своей песне-молитве «Моя заботушка, Марина» на стихи Вениамина Блаженного:

 

Моя заботушка, Марина,

Я обниму тебя за гробом,

Из петли мученицу выну,

Почту усердием особым:

 

Не муж, не друг, и не поклонник —

Какой-то спутник пепелища,

Такой же проклятый покойник,

В могилу выплюнутый нищий:

 

Маринушка, рубец на шее —

Он не даёт прорваться вздоху,

А вздох — он молит о прощенье:

«Прости, Господь, свою дурёху:

 

Прости, Господь, меня, горюху,

Ожесточилась — не стерпела,

Петлёй накинула разлуку

На душу грешную, на тело».

 

Маринушка, стоим мы оба

И бьём в порог Господний лбами:

Похорошели мы у гроба,

В кровавой выкупались бане.

 

Позволю себе привести выдержку из интервью с певицей знающего ее не понаслышке человека, работающего с ней в одном театре; человека-подвижника, многие годы проработавшего в Доме-Музее Марины Цветаевой в Москве Натальи Савельевой:

 

«А среди поэтов «открытием на всю жизнь» для нее стала Марина Цветаева.

 

— С ней у меня отношения особые. В пятнадцать лет я написала первую песню на ее стихи. Цветаева — феномен, к ней возвращаешься постоянно. Первое открытие, первое погружение, немного отходишь, потом снова и снова… Через нее ко мне приходят не только другие поэты, но и люди, в судьбе которых она сыграла большую роль.

 

Понятие «поэт» много значит для Лены, как и «поэзия».

 

— Первую песню я написала в двенадцать лет. Но я не пишу стихи, я люблю открывать их для себя. Мои песни — это музыка, которая записывается словами. Не какая-то феноменальная, не космическая — своя, внутренняя музыка, мелодия, с которой человек живет.» (Наталья Савельева «По вольному следу воды родниковой».

 

Надо понимать, что Марина Цветаева и при том, что она, по всей видимости, не осознавала всю греховность своего отношения к младшей дочери (хотя мы не можем знать и судить об этом наверняка, поскольку чужая душа — потемки), тем нем менее ощущала свое человеческое недостоинство перед людьми, сумевшими найти золотую середину и живущими праведной жизнью, одна которая только и делает искусство святым. Перед такими людьми типа безвестной монахини, написавшей бессмертные стихи со строчкой «Человечество живо одною круговою порукой добра», которые записала и донесла до людей Цветаева, поэтесса благоговела: «Эти стихи мои любимые из всех, которые когда-либо читала, когда-либо писала, мои любимые из всех на земле. Когда после них читаю (или пишу) свои, ничего не ощущаю, кроме стыда».

Марина Цветаева написала в той же статье «Искусство при свете совести», где привела эти стихи:

 

«Обратная крайность природы есть Христос.

 

Тот конец дороги есть Христос.

 

Всё, что между — на полдороге.

 

И не поэту же, отродясь раздорожному, отдавать своераздорожье — родной крест своего перекрестка! — за полдороги общественности илидругого чего-либо.

 

Душу отдать за други своя.

 

Только это в поэте и может осилить стихию.»

 

Хочу еще добавить в заключение, что целая православная Церковь предстательствует перед Богом за одного грешника — поэта Марину Цветаеву, вопреки своей традиции не молиться за самоубийц. Вот что пишут об этом в православной прессе: «Церковь выступила предстательницей и ходатаицей перед Господом за рабу Божию Марину. При этом для Цветаевой, по словам отца Владимира Антонова (г. Москва), не было сделано какого-то особого исключения. Есть такое понятие, как церковная икономия, в соответствии с которым появляется возможность положительно решать вопрос об отпевании и поминании человека, покончившего жизнь самоубийством, с проявлением к нему снисхождения. В частности, такой подход применяется при обращении в церковь родственников людей, которые ушли из жизни в состоянии крайнего аффекта, умопомрачения или же человек был крайне болен душевно. Однако подобные проблемы решаются только на уровне Правящего Архиерея или даже Патриарха.

По мнению протоиерея Сергия Титова, в том, что Церковь молится сегодня за Цветаеву, есть глубокий мистический смысл. Оценив неповторимость таланта и масштаб личности поэта, учитывая внешние обстоятельства, подтолкнувшие ее к роковой петле, Русская Церковь предстательствует за Цветаеву перед Богом».

 

29 октября 2011г

 

 

Наталья ГВЕЛЕСИАНИ

 

 

ЛИЦО И МАСКА МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ

КАК ЗЕРКАЛО ДЛЯ ГЕРОЯ

 

 

«Полюбила ты меня, красавица ненаглядная, в образе чудища безобразного, за мою добрую душу и любовь к тебе; полюби же меня теперь в образе человеческом, будь моей невестой желанною»

 

(сказка «Аленький цветочек»)

 

«Почему такая свобода во время сумерок? Уверенный голос, шаг, жест. А я знаю: лицо скрыто! Свобода маски. Мне в жизни нужно, чтобы меня не видели, тогда всё будет как <пропуск одного слова>. Исчезнуть, чтобы быть. (Не смерть ли?)»

 

М. Цветаева

 

 

Гордость и робость — рoдные сестры,

Над колыбелью, дружные, встали.

 

«Лоб запрокинув!» — гордость велела.

«Очи потупив!» — робость шепнула.

 

Так прохожу я — очи потупив —

Лоб запрокинув — Гордость и Робость.

 

М. Цветаева

 

«Поэт в России — больше, чем поэт», — эта строка Е. Евтушенко стала формулой способа существования отечественной мысли в авторитарном государстве.

В применении к Марине Цветаевой верно скорее обратное: «Поэт в России — больше, чем человек». Поэт в России — это архетип святости. Что предполагает перевод линейно-горизонтальной духовности социального плана — в вертикаль духовно-религиозную. Это не отменяет способности к социальному служению, но переводит его в плоскость евангельской максимы: «Начни с себя!». Прежде, чем перестраивать мир, следует для начала — изменить себя, а там уж — как Бог на душу положит. Вот эта-то Душа, которой на душу может положить что-то Бог — еще неведомое, но чаемое и искомое — и есть то самое Я (высшее Я), которому пыталась служить Марина Цветаева, ведя, словно сталкер, в неведомые дали неведомых спутников — своих потенциальных читателей — еще не родившихся Свыше и тоже не знающих — что там дальше — в синевато-серой глубине бездонного неба.

Марина Цветаева реализовывала в своей жизненной программе миф о Герое и Драконе, имеющий аналог в христианской легенде о святом Георгии Победоносце и Змие.

На этом пути она претерпевала непрерывные трансформации. Творчество ее — и есть экзистенция таких трансформаций, а также экзистенция ее внутреннего диалога с собой, который полностью открыт перед читателем, которого, по сути, забирают с собой в полет — даже не спрашивая согласия, начиная монолог сразу с верхнего «ДО»: с вопросов и чувств наиглавнейших.

Творчество Марины Цветаевой — это не ОТРАЖЕНИЕ чего-то (какого-то внутреннего или внешнего процесса), а сам ПРОЦЕСС, ЖИВАЯ ЭКЗИСТЕНЦИЯ.

Поэтому для тех, кому пришло время прикоснуться к энергетике ее стихов и прозы — не остается зазора между двумя разнородными личностями — личностью автора и личностью читателя. Личность поэта стоит на пороге нашего дома и властно стучит в нашу внутреннюю клеть — клеть Сердца.

Откроем ли мы дверь (внутренние врата)? Или — перекрестившись — сплюнем через левое плечо?

Примем незнакомого гостя как странника, напоим и накормим его и проводим на рассвете или скажем: «Останься!»(?).

Примем за ангела Света? За ангела Тьмы?

Мы так далеки от Фаворского света, безумно далеки от огненного золота Св. Троицы. Над нами — Огнь-синь.

 

Литературовед и психолог Светлана Лютова, представившая в своих работах духовный путь Цветаевой — как путь индивидуации в терминах и символах психологии глубин К. Г. Юнга, пишет:

 

«Виртуально (по произведениям) «знакомая» читателю личность поэта, М. Цветаевой или М. Волошина, по сути, представляет собой сложную структуру некогда поставленных ею себе открытых смысловых вопросов, из которых каждый предполагает дальнейшее развитие коммуникации, из которых ни один не закрыт однозначным ответом.

Такая структурированная, но тревожащая неопределенность виртуального

«собеседника» имитирует живое диадическое взаимодействие. Художественная

коммуникация интериоризуется читателем в форме внутреннего диалога, порождающего

специфические коммуникативные эмоции — отторжения или эмпатии (иллюзия часто

усиливается осведомленностью в биографических деталях жизни поэта). Собственно, это и есть психологический механизм «вторжения» инородного субъекта.

Возможное же отторжение его -защитный механизм личности в процессе уже

интериоризованного диалога с эрзац-личностью художника. Кажущаяся насильственность чужого «присутствия» (на самом деле такой диалог, разумеется, не может начаться вне потребности личности в переструктурировании е? смыслов и без «дозволения» е? креативного субъекта), интуитивно понимаемая угроза крушения прежнего образа мира вызывают подчас весьма живую негативную реакцию против автора, давно пребывающего в

мире ином. Напротив, эмпатическое принятие эрзац-личности поэта вызывает идентификацию с ним как наиболее эффективный способ переструктурирования собственной смысловой сферы. Чтобы стать «новым собой», необходимо иметь смелость «добить» в себе прежнее, надо возыметь доверие к проводнику в будущее».

 

Однако Цветаева вовсе не хочет от нас — слепого и властного, насильственного подчинения, не хочет копирования. Ситуация здесь разворачивается по Высоцкому:

«Эй, вы, задние, делай, как я! Это значит — не надо за мной. Колея эта — только моя, Выбирайтесь своей колеей!».

Цветаева пишет в посвящении дочери:

 

А когда — когда-нибудь — как в воду

И тебя потянет — в вечный путь,

Оправдай змеиную породу:

Дом — меня — мои стихи — забудь.

 

Знай одно: что завтра будешь старой.

Пей вино, правь тройкой, пой у Яра,

Синеокою цыганкой будь.

Знай одно: никто тебе не пара —

И бросайся каждому на грудь.

 

(М. Цветаева «Але»)

 

Что же это за «змеиная порода», проявление которой предполагает забвение родства?

«Оставь отца свою и мать свою и иди за мной?». Или это — предложение увильнуть от исполнения пятой заповеди, повелевающей почитать мать и отца?

Вопросы — отнюдь не шуточные, от них не отмахнуться, тем более что биография Цветаевой дает пищу для горчайшего нравственно-когнитивного диссонанса.

Вопросы и попытки судить по плевелам между зерен. Они обычно — затрудняют путь даже тем, кто готов к пути. И чаще получается так, что личность Марины Цветаевой — становится Зеркалом, в котором отражается — наше собственное небо, со всеми его пасмурностями и заморозками. Порой — отчужденное от себя, на которое мы проецируем — себя же, таких маленьких, не понимая, что перед нами ПРОЦЕСС ВЗРОСЛЕНИЯ, ЛЕСТНИЦА, что Марина Ивановна — всякий раз уже не там, где сейчас мы, хоть мы и соприкасаемся, любим друг друга душами.

Глядя в Зеркало — можно увидеть — свою ступеньку в невидимой иерархии, найти в ней место.

Остановимся на этом подробней.

 

А начать лучше — с самого начала. С того, что «Сначала было Слово и Слово было у Бога и Слово было Бог.» Но отпавший от Бога человек уклонился с благодатного Пути и приобрел состояние духовной смерти. Состояние это лучше всего, на мой, взгляд, выразил своими словами Ап. Павел, сказавший о внутренних мотивах своего современника — собирательном образе падшего человека — так:

«Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Если же делаю то, чего не хочу, то соглашаюсь с законом, что он добр, а потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Ибо знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех» (Рим. 7:14-17)

 

То, что это — не отвлеченные истины — доказывает психоанализ.

Рассмотрим структуру психики человека в терминах К. Г. Юнга.

 

Человек — это комплекс разноуровневых пластов и глубин психики со своими спусками и подъемами.

Самый ближний к нам уровень — это уровень сознания — являющийся всего лишь надстройкой, верхушкой айсберга над базисом, скрытом от нас в тени бессознательного.

Он состоит из ЭГО, (индивидуальности, нашего «Я» — которое называют в некоторых религиозно-мистических системах низшим) и ПЕРСОНЫ (социальной маски), которая обращена к социуму и посредством которой мы реализуемся в обществе.

Глубже — уже в сфере бессознательного — распложен более глубокий уровень, состоящий из ЖЕНСКОГО или МУЖСКОГО начала.

У женщин это — АНИМУС (теневое мужское начало), а у мужчин — АНИМА (теневое женское начало), которые представляют собой то, что противоположно ЭГО и ПЕРСОНЕ.

То есть женщины имеют в глубине души — скрытую мужественность, мужчины — скрытую женственность.

Еще ниже находится Тень — с вытесненными социально неприемлемыми желаниями и чувствами — причем, не только отрицательными, ведь живущие, к примеру, в «волчьей» стае могут вытеснить — свое гуманистическое содержание.

Еще ниже — сфера эроса, инстинктов — то, что и называют обычно личным подсознанием ( «ОНО» по Фрейду).

Еще ниже и глубже — сфера коллективного бессознательного с его архетипами.

Под сферой коллективного бессознательного К. Г. ЮНГ с осторожными оговорками подразумевал БОГА.

Юнг включал в нее и Теневой аспект Бога, с чем вряд ли можно согласиться (речь об этом пойдет ниже).

 

На основе типологии К. ЮНГА литовским cпециалистом Аушрой Аугустинавичюте была создана молодая развивающаяся наука соционика, в которой на основе МОДЕЛИ строения и функционирования психики человека изучаются способы его энергоинформационного обмена с социумом.

Соционики выделили 16 СОЦИОНИЧЕСКИХ ТИПОВ людей, назвав их для простоты и наглядности именами известных личностей, имевших тот или иной тип психики, который считается врожденным. И структура этих типов — является как бы каркасом, скелетом, внутренним стержнем, вокруг которого циркулирует живая энергетика человеческой экзистенции.

МОДЕЛЬ — если представить ее упрощенно, не углубляясь в детали,- основана на 8-ми функциях. Все они соотносятся с разными уровнями психики.

 

Приведу МОДЕЛЬ (энерго-информационную структуру психики) — соционического типа Этико-интуитивный интроверт — «Гуманист» (Достоевский, INFJ), дополнив ее раскладом на ЧАКРЫ — понятия, взятые из индийской Йоги:

 

1. R — этика отношений. ЭГО. Анахата — сердце. Зеленый цвет. (4-ая чакра)

2. I — интуиция возможностей. ЭГО. Сахасрара — макушка головы. Сиреневый (фиолетовый). (7-ая чакра)

3. L — структурная логика. ПЕРСОНА. Аджна — центр лба. Синий (индиго).

4. F — силовая сенсорика. ПЕРСОНА. Манипура — район солнечного сплетения. Жёлтый.

5. Р — деловая логика. АНИМУС. . Муладхара — крестец, основание позвоночника (копчик). Красный.

6. S — сенсорика ощущений. АНИМА. Свадхистхана — точка на расстоянии трёх пальцев ниже пупка. Оранжевый.

 

 

7. Е — этика эмоций ИД. (Оно, индивидуальное бессознательное). Вишуддха — горло. Голубой.

 

8. Т — интуиция времени. Коллективного бессознательное — соответствует энергоинформационным КАНАЛАМ, по которым осуществляется связ с сферой коллективного бессознательного ( Богом).

 

Воистину точны, буквальны и верны слова Иисуса Христа о том, что в Царстве Божьем — последние станут первыми, а первые — последними. Ибо структура социотипа «Достоевский» — одного из самых «слабых» в плане житейской приспособляемости, «незаметных» соционических типов — соответствует структуре самого гармоничного человека, у которого высшие чакры в наилучшем порядке расположены вверху, в области сознания, а низшие, грубо-материальные — занимают, как и полагается, иерархически подчиненное место.

Психика с такой структурой, по убеждению социоников, была у Ф. М. Достоевского и его лучших героев — князя Мышкина, Сони Мармеладовой,

Неточки Незванова, а также у П. Флоренскиого, Н. Бердяева, А. Платонова, А. Солженицына, академика Д. Лихачева, матери Терезы….

Рискну предположить, что аналогичной энергоинформационной структурой обладал в своем человеческом воплощении и Христос.

 

И такая же внутренняя структура отличала от мира сего — Марину Цветаеву.

 

Попробую это обосновать.

Но для начала — одно ОЧЕНЬ ВАЖНОЕ пояснение.

 

Соционический тип отражает врожденную структурой личности, — ее врожденные УСТАНОВКИ. Это БАЗИС, ПРОГРАММА, МАТРИЦА, предопределяющая формирования наших идеалов и предпочтений, целей и смыслов. Но РЕАЛИЗАЦИЯ ее происходит не автоматически, все зависит в первую очередь от наших усилий.

 

Cтруктура психики — это не приобретенная, а ВРОЖДЕННАЯ данность, связанная с КАРМИЧЕСКИ НАРАБОТАННЫМИ особенностями. Это — стартовая площадка в реинкарнации. Это — наш стартовый потенциал, дарование Свыше, которое мы обязаны раскрыть и использовать, поле, которое необходимо засеять. И разумеется, не всем — предназначено раскрыть свой потенциал в этой жизни. Но Достоевские сделать это — ОБЯЗАНЫ уже здесь и сейчас, иначе они просто не смогут, их убьет собственная тоска по нереализованности, затопит вселенская скорбь…

Некоторых из этих людей уже с детства снедает смутная тоска по нездешнему. И это не удивительно: Достоевские входят в ЧЕТВЕРТУЮ КВАДРУ — квадру практиков в области высших духовных ценностей. Эту квадру еще иногда называют РЕЛИГИОЗНОЙ.

Разумеется, что к раскрытию своих способностей, данных нам Свыше — призваны абсолютно все люди независимо от своего врожденного типа личности, а иначе бы соционика была аналогом неких фашистских теорий , раскладывающим людей на расы и касты. Все рождены — с надеждой на грядущее спасение. Всем даны — те или иные таланты, которые нельзя зарывать в землю. Но люди с соционическим типом «Достоевский» — имеют особую предрасположенность к тому, чтобы искать единого на потребу, особую внутреннюю миссию учительства собственным примером и выделяются скорее этим.

Социотип Достоевского называют в скобках Гуманистом. И не отвлеченным, а — Психологом, имеющим дело с БОЛЬНЫМИ ДУШАМИ — душами человека падшего, — а падшим человеком с религиозной точки зрения по определению являемся мы все.

Иногда еще социотип Достоевского в более узком смысле слова называют типом Интеллигента, а также типом Писателя-Гуманиста, Гуманитария.

 

Следует заметить, что версию о том, что Цветаева было этико-интуитивноым интровертом (ЭИИ, Достоевским), я еще в соционике не встречала. Чаще всего М. Цветаеву относят к социотипу Гамлет — тоже Этико-интуитивному ТИМУ, но только экстравертного типа.

На мой взгляд, безошибочно идентифицировать социотип ЭИИ (Достоевского), различив от ЭИИ ( Гамлета), помогает знание о том, какое большое место занимала в жизни Цветаевой так называемая каркающая интуиция, — так иногда называют в обиходе способность прогнозировать грядущие события, зачастую, трагического толка, связанную с функцией интуиции времени (Т). Такими — принимающими порой мистическую окраску — пророческими способностями Цветаева обладала в полной мере, увязывая это свое начало с образом Севиллы. Не секрет, что Цветаева даже неосознанно тянулась к людям, которые в будущем умрут молодыми, словно желая — дать им то, что будет недодано жизнью. Ведь любовь для нее — это в первую очередь бескорыстная, сострадательная любовь-жалость (вне зависимости от того, дотягивает ли она сама до этого идеала), по сути — материнская любовь к слабым, больным, нуждающимся в двойном внимании и помощи.

Интуиция времени (Т) — у Достоевских находится в самой сильной после ведущей функции позиции — в позиции 8-ой функции, которую еще называют фоновой, так как она работает непрерывно и находится в глубинах психики, связанных непосредственно с коллективным бессознательным (Богом).

Сострадательная же любовь к слабым и отверженным вытекает из неосознанного желания этико-этических интровертов заботиться о других так, как им бы хотелось, чтобы заботились о них. Примерно так, как хотелось юной Марине Цветаевой заботиться о так полюбившемся ей гергцоге Рейхштадском — несчастном, непризнанном, гениальном мальчике — сыне Наполеона Бонапарта, который безвременно погиб от чахотки, так и не реализовав свое будущее. Что неудивительно. Ведь у Достоевского в область шестой (суггестивной, подпитывающей) функции — попадает сенсорика ощущений. Ранимый, впечатлительный от природы ЭИИ зависит от самочувствия и тяжелых, тягостных эмоций и нуждается в мягкой заботе и поддержке со стороны, и не только эмоциональной, но и конкретной, выражающейся в заботе о бытовых нуждах. Сенсорику ощущений (S) называют ВНУТРЕННЕЙ сенсорикой — это сфера самоощущения. Тут слабость, утноченность до болезненности, слабая способность к внутреннему покою и кофорту. По этой функции человек получает энергию и подпитку от своего дуала или заказчика ( речь идет о видах взаимодействия с представителями других соционичесих типов). Это женская, материнская функция. Уязвимость которой компенсируется желанием , образно говоря, быть всем — матерью Терезой.

Наряду с портретом герцога Рейхштадского в возрасти 10-тилетнего мальчика, стоявшим в комнате 16-тилетней застенчивой девушки , которую мог смутить даже взгляд собеседника, отчего она предпочитала не смотреть в разговоре в глаза, в пантеон ее ранних богов входил и сам Наполеон Бонапарт, потрет которого также присутствовал в иконостасе на месте православных икон. Вероятно, девушке очень хотелось, чтобы мальчик — возмужал, но так, чтобы не терять своей пленительной детскости и чистоты, возмужал бы — просто взяв стать и волевую сенсорику отца и направив ее на благие цели.

Ведь СЛАБОЙ четвертой функцией у ЭИИ (Достоевского) является — СИЛОВАЯ СЕНСОРИКА, которую обычно эти люди маскируют или компенсируют при помощи ПЕРСОНЫ (Маски). Вот Цветаева и приобрела с годами, тщательно наращивая «мускулы», образ сильной женщины. И только, наверное, перед мужем Сергеем Эфроном, который, тоже, вероятно, был Достоевским, и которого она опекала как брата, Цветаева могла расслабиться и позволить себе написать:

 

Удивляться не мешай мне,

Будь, как мальчик, в страшной тайне

И остаться помоги мне

Девочкой, хотя женой…

 

Но чаще мы видим в стихах, посвященных мужу — так сказать, волевой образ того же благородного мальчика:

 

В его лице я рыцарству верна,

— Всем вам. Кто жил и умирал без страху! —

Такие — в роковые времена —

Слагают стансы — и идут на плаху.

 

 

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою «, — написала и поэтесса Софья Парнок в интимном стихотворении, обращенном к двадцатидвухлетней Марине, у которой уже и самой была дочь.

 

Путаница возникает по линии интроверсия-эксраверсия. Ибо способности Цветаевой не просто играть по жизни в роль сильной женщины, а БЫТЬ ею, постепенно СБЫВАЯСЬ (проходя путь обретения Самости, индивидуации, говоря терминами Юнга) — порой сильно сбивает с толку. И заставлять принимать за экстраверсию, за выражение шекспировских страстей — совсем другие страсти: cтрасти сердечно-внутренней — огненной — реальности, которая имеет у Достоевских поистине космические масштабы. А внутри этих масштабов, вихрей и бурь — прячется божественная Тишина:

 

Но тесна вдвоем

Даже радость утр.

Оттолкнувшись лбом

И подавшись внутрь,

 

(Ибо странник — Дух,

И идет один),

До начальных глин

Потупляя слух —

 

Над источником,

Слушай-слушай, Адам,

Что проточные

Жилы рек — берегам:

 

— Ты и путь и цель,

Ты и след и дом.

Никаких земель

Не открыть вдвоем.

 

В горний лагерь лбов

Ты и мост и взрыв.

(Самовластен — Бог

И меж всех ревнив).

 

Над источником

Слушай-слушай, Адам,

Что проточные

Жилы рек — берегам:

 

— Берегись слуги,

Дабы в отчий дом

В гордый час трубы

Не предстать рабом.

 

Берегись жены,

Дабы, сбросив прах,

В голый час трубы

Не предстать в перстнях.

 

Над источником

Слушай-слушай, Адам,

Что проточные

Жилы рек — берегам:

 

— Берегись! Не строй

На родстве высот.

(Ибо крепче — той

В нашем сердце — тот).

 

Говорю, не льстись

На орла, — скорбит

Об упавшем ввысь

По сей день — Давид!

 

Над источником

Слушай-слушай, Адам,

Что проточные

Жилы рек — берегам:

 

— Берегись могил:

Голодней блудниц!

Мертвый был и сгнил:

Берегись гробниц!

 

От вчерашних правд

В доме — смрад и хлам.

Даже самый прах

Подари ветрам!

 

Над источником

Слушай-слушай, Адам,

Что проточные

Жилы рек — берегам:

 

— Берегись…

 

Да и смысл любви Цветаева понимала совсем не в Гамлетовском духе, идентифицируя себя в своих стихах, посвященным шекспировской трагедии, скорее с Офелией, называя ее погибшей, ушедшей на дно совестью Гамлета. У Цветаевой идеал — героической, но жертвенной — не пафосно-жертвенной — а жертвенно-деятельной любви. » Единственная любовь, от которой потом не тошно, это любовь вне пола, любовь к другому во имя его.— Остальное — обман, туман», — в письмах и дневниках поэта можно обнаружить немало таких свидетельств ее жизненных установок.

 

Гениев типировать трудно. И отмечая это, автор одной из соционических статей выдвинул аналогичную гипотезу — о принадлежности В. Маяковского к ЭИИ (Достоевскому). Этот автор пишет: «Да не покажется это странным любителям революционной героики его поэм, нередко благодаря этой героике принимающих его за типичного представителя «веселых» квадр, но поэт Владимир Маяковский был скорее всего ЭИИ выраженно интуитивного подтипа, с сильной ЧИ, усиленной ЧЭ и весьма сильной БИ. Гениев типировать трудно. Признаемся, что на фоне его гремящих стихов «лесенкой» его принадлежность к типу ЭИИ иногда нас и самих удивляет. Но не будем спешить, спокойно взвесим аргументы «за» и «против» — и тогда увидим, что версия ЭИИ все-таки перевешивает версию ЭИЭ (про ЛИИ, ЛСИ, СЛЭ, СЛИ и т.п и не говорим — эти версии, как увидим, еще менее вероятны).

По сути дела, подтип Маяковского был реально близок к границе между ЭИИ и ЭИЭ. Дополнительный акцент на ЭИЭ у Маяковского, конечно, был — прямым тому доказательством героика стихов, а косвенным свидетельством может считаться изрядно большой нос поэта, встречающийся среди этиков чаще всего именно у ЭИЭ. Однако версия ЭИЭ в качестве базовой матрицы его типа все-таки не годится — мешает очень сильная черная интуиция Маяковского, хорошо заметная во всех стихах, в том числе в его любовной лирике. Доминанта черной интуиции прослеживается и в общем бескорыстии, непрактичности и спартанской простоте всей его жизни. Мешают версии ЭИЭ и бьющая в глаза статика стихов наряду с привязчивой, трудолюбивой и ответственной рациональностью самого поэта — случающейся в таком виде скорее у интровертов, мешают и еще более очевидные свидетельства его интроверсии. Вопреки собственным стараниям показательно громыхать с трибуны, в реальной жизни, сойдя со сцены, Маяковский был неуверен и немногословен, что, согласитесь, с образом ЭИЭ не вяжется. Хотя и резко выраженным интровертом он тоже, пожалуй, не был».

Что же касается М. Цветаевой, то известный биограф-цветаевед Анна Саакянц писала о поэтессе так: «Изображение людских страстей достигали моментами у нее истинно шекспировской силы, а психологизм, пронзительное исследование чувств могли быть сравнимы с плутанием по лабиринту душ человеческих в романах Достоевского. Именно поэтому Цветаевой, как она утверждала, Достоевский в жизни «не понадобился».

 

Марина Цветаева была — человеком, у которого ум уже от природы был предрасположен к тому, чтобы стоять — воспользуюсь образным выражением Св. Отцов — в сердце, а не в голове ( но это, разумеется, относится только к духовно развитым представителям этого социотипа, так как данный Богом талант надо еще раскопать и раскрыть). Ибо в случае, когда ведущая первая функция представлена этикой отношений (R), а вторая — с помощью которой она в основном и реализуется в мире — интуицией возможностей (I), то это буквально означает — УМНОЕ СЕРДЦЕ, способное мыслить без мысли и видеть без глаз. «Самого главного — глазами не увидать», — эта фраза А. Сент-Экзюпери, ставшая крылатой, точна тут как никогда.

 

«Она была каким-то Божьим ребенком в мире людей. И этот мир ее своими углами резал и ранил», — так написал в воспоминаниях о ней Роман Гуль. Сравним с фразой из другой моей статьи о М. Цветаевой: «Детство у Цветаевой — это не место и не время, а способ существования души — единственного подлинного отечества на Земле. Это — ее четвертое измерение».

 

Еще цитата из моей статьи: » Как тут не вспомнить ненависть к гимназиям и ее неспособность долго в них удерживаться вроде бы никогда не «тупившей», с 6-ти лет писавшей стихи и с 10-ти — дневники Цветаевой и ее собственное признание, что она была «в детстве такая несообразительная, недогадливая» («Пушкин и Пугачев»). («Ибо сыны века сего догадливее сынов света в некотором роде». (Евг. от Лк, 16:8). А также учительскую подпись под первым французским сочинением: «Чрезмерное воображение и слишком мало логики», которую она не забыла и даже упомянула в анкете, присланной ей Пастернаком. Наводят на размышления и ее нелады с точными науками».

 

Весь этот защитно-дуально-штирлецевский каркас в Марине Цветаевой (на мой взгляд, некоторые люди на соционических формумах ошибочно относят Цветаеву к социотипам типа Штирлиц, Жуков или Максим, потому что видят в ней поверхность — сильного и энергичного экстраверта) — защитно-компенсаторный (но дело тут не только в в выдающихся компенсаторных способностях выдающихся людей). У человека была слабая деловая логика, слабая деловая интуиция, он с трудом ориентировался в пространстве — по незнакомым улицам не мог ходить без провожатого. Он не мог вовремя — в житейском смысле — распознавать кто есть кто и что есть что. Распознавал все задним умом (ну ясное дело, впереди ведь у таких людей — ум не в голове и зачастую плетется позади всех). Вынужден был играть роль сильного человека, тащил на себе семью, включая годами не работающего мужа. С бытом совершенно не справлялся. (Дети его не понимали, когда просил помочь, думали, что он их в Золушек хочет превратить, а то и сами низводили ее до уровня Золушки-обслуги). Шел от всего этого вразнос, становился дерзким, не мог терпеть критику ничего не понимающих людей, а понимающих — не было почти ни одного.

 

Порой превращался в своего конфликтера Жукова ( на одном соционическом форуме в теме о гипотетической возможности применения соционики при диагностики психозов высказано предположение, что накануне болезни измученный стрессами человек становится похожим на своего конфликтера; конфликтером же Достоевского является Жуков, а если он выходит в этом за черту, то психика его раскалывается и его можно порой увидеть спорящим и сражающимся в галлюцинациях со своим конфликтером (человеком с чертами СЛЭ (Жукова), общение с которым Достоевскому противопоказано в силу противоположности их жизненных установок).

 

Порой в него вселялись бесы-комплексы собственного подсознания (Тени) и он способен был, превращаясь в ненавистного ему «мужчину» — Жукова ( ЛСЭ Жукова еще иногда называют типом идеального земного мужчины — наиболее мужественного в биологическом смысле) и конфликтуя с самим собой, проецировать свой ненавистный детский образ на собственного невинного ребенка, который от природы был заторможен в развитии, деловой логики не имел, зато был восхитительно-музыкален — все время что-то пел. И он этого ребенка — себя — хотел истребить. И неосознанно истребил — отсутствием любви и понимания, силовым прессингом, который способен «придавливать» креативность, способности — в развивающемся ребенке социотипа Достоеский, к которому, по-видимому, принадлежала младшая дочь поэта Ирина, умершая в силу ряда трагических причин — в подмосковном приюте в возрасте четырех лет.

 

Достоевский ополчался против Достоевского.

 

Все эти процессы в бессознательном превосходно описал философ и социолог Александр Дугин в своей статье «Археомодерн» в приложении к русскому человеку и России.

 

Только не надо так пристально вглядываться в механику его структуры — так его можно только сломать, ведь сердце — это не игрушка. «Умом Россию не понять — в Россию можно только верить». Что практически и делают поклонники Марины Цветаевой, веря в Цветаеву вопреки всему.

 

На православном форуме в Сети, где я открыла тему об отношении Марины Цветаевой к дочери Ирине в свете учения Св. Отцов, поднялась несусветная драка. Прокуроры и адвокаты Цветаевой опьянено рубились друг с другом.

 

Время от времени туда выходила женщина, которая произносила — выкрикивала, правильнее сказать — только одну фразу: «Грешница, но святая!».

 

Да! Это парадокс. Но он всего ближе к Истине.

 

Ибо отражает НЕ ТО, НАСКОЛЬКО ЦВЕТАЕВА ПРИБЛИЗИЛАСЬ К ИДЕАЛУ СВЯТОСТИ, ТО ЕСТЬ БОГОПОДОБИЯ (она могла и безвозвратно пасть на этом Пути), А ТО — НАСКОЛЬКО БЛИЗКА БЫЛА — К НЕМУ ОТ РОДЖЕНИЯ.

 

То есть мы имеем случай очень трудного, мучительного духовного Пути с многочисленными скорбями и падениями, Пути, в чем-то напоминающем путь Родиона Раскольникова ( тоже, кстати, «Достоевского»).

Чем характерен этот путь? Тем, что человек и на краю бездны — задается самыми последними вопросами бытия и не согласен, не может смириться с экзистенциальной пустотой существования того обезбоженного мира, каким обычно удовлетворяется средний человек. Можно сказать, что в его психике уже от природы — нет в активном обороте функций, которые можно бы было использовать для наслаждения этим миром (миром страстей и похотей). Странное, на первый взгляд, утверждение — о человеке, который так сильно отдавался страстям. Однако, внимательно вчитавшись в произведения, письма, дневники Цветаевой, нельзя не заметить, что первичными для Марины Ивановны были, по образному выражению И. Кудровой, другие страсти — «СТРАСТИ ДУШИ». А тот пламень земных страстей, в котором варилась, ища Исхода в Вечность, ее душа — рождался от пламенной жажды Высшей Правды и страшного мученичества от невозможности вырваться из самозамкнутого круга ЧЕЛОВЕКА ГРЕШНОГО, которым, как уже было сказано выше, являемся все мы.

 

«Ибо не понимаю, что делаю, потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу — то делаю…» Не всем из нас от этого — так мучительно больно, не у всех у нас от природы — словно нет кожи. Цветаева напишет в письме к Александру Бахраку: «Мне больно, понимаете? Я ободранный человек, а Вы все в броне. У всех вас: искусство, общественность, дружбы, развлечения, семья, долг, у меня, на глубину, ни-че-го. Всё спадает, как кожа, а под кожей — живое мясо или

огонь: я — Психея. Я ни в одну форму не умещаюсь — даже в

наипросторнейшую своих стихов! Не могу жить. Всё не как у людей… Что

мне делать — с этим?! — в жизни»

В cлучае углубления болезненно чувствительности такой человек может превратиться в строгого самурая из стихотворения-песни Ирины Богушевской «С тобой, с тобой» — крайне интровертированного, замкнутого в своем собственном мире человека с разлаженной социальной адаптацией.

 

Днём

 

я строгий самурай

 

с отточенным мечом,

 

и мне не нужен рай,

 

мой Бог, мой долг,

 

мой долг, мой дом —

 

никто не виноват,

 

что мне так грустно в нём…

 

И днём

 

я вновь сожгу мосты,

 

канаты обрублю,

 

зажав в зубах своё «люблю»,

 

станцую пред тобой

 

очередной канкан, —

 

никто не должен знать,

 

как тяжек мой капкан…

 

А ночью,

 

когда душа летает

 

и делает, что хочет,

 

пока я засыпаю, —

 

она летит туда, где свет,

 

туда, где ты, моя любовь.

 

И никаких преград ей нет —

 

что ей тот меч и тот запрет?

 

И вот я вновь

 

с тобой, с тобой, с тобой…

 

С тобой, с тобой, с тобой…

 

С тобой.

 

С тобой.

 

Днём

 

уже который год,

 

как тот учёный кот,

 

всё по цепи кругом, —

 

вот круг, вот цепь,

 

мой долг, мой дом, —

 

никто не виноват,

 

что мне так грустно в нём…

 

И вот

 

я строгий самурай

 

с отточенным мечом,

 

и мне не нужен рай,

 

и сожжены мосты,

 

и больше не болит,

 

на каждый выдох «ты» —

 

есть клавиша «delete»…

 

А ночью,

 

когда душа летает

 

и делает, что хочет,

 

пока я засыпаю, —

 

она летит туда, где свет,

 

туда, где ты, моя любовь.

 

И никаких преград ей нет —

 

что ей тот меч и тот запрет?

 

И вот я вновь

 

с тобой, с тобой, с тобой…

 

С тобой, с тобой, с тобой…

 

(Ирина Богушевская «С тобой, с тобой»)

 

Все это очень похоже на поведение героини «Поэмы Конца» М. Цветаевой, и вообще — на поведение по жизни ее лирической героини. Так вынуждена вести себя героиня с мало что понимающими в ней, да и в самих себе, людьми. С теми, кто не видит своего Другого — того, «каким его задумал Бог и не осуществили родители» (М. Цветаева). И ей на внешнем плане приходится играть роль «строгого самурая», «наставника», «учителя», да так, что порой даже поворачиваться к нему спиной и уходить,

чтобы любить теперь только издали, страшно тоскуя и мучаясь.

 

Приведу обширные выдержки из работы С. Лютовой, которая тоже считает М. Цветаеву интровертом:

«»Словно о себе она тосковала, с такой страстью вжилась она в судьбу Наполеона! <…>

Она просто не жила своей жизнью»123. «Своя жизнь»?! — мел ветер в столбе апрельской пыли

горстку бумажек по Козихинскому переулку, подгонял девочку с Патриарших прудов домой.

«В небесах фиолетово-алых // Тихо вянул неведомый сад» (I, 66).

Каждый день так: медленно бредешь домой «В тоске вечерней и весенней. // И вечер

удлиняет тени, // И безнодежность ищет слов» (I, 202). Вот узкая комнатка-пенал приняла

тебя в свои сумеречные объятия, и лень зажигать лампу, а «В сердце, как в зеркале, тень, //

Скучно одной — и с людьми…» (I, 73). Как «раздражают вечный шум за дверью, звуки

шагов, <…> собственное раздражение — и собственное сердце» (VI, 42). «Хочется плакать

<…>. В жгут // Пальцы скрутили платок» (I, 74). Как » <…> измучена этими длинными

днями // Без заботы, без цели, всегда в полумгле…» (I, 97)! Портреты братски устремили со

стен взгляды Наполеонов, в них одних обычно жизнь и спасение! Но сейчас предательски

пробужденная хандрой душа скорбно отворачивается: все прошло, прошло, все теперь лишь

мертвые краски! Комната обмана… Пустая комната!

А завтра — люди, и смех, и глупые шутки, и «дружеские излияния», и повторение вс?

той же истории от начала: «Я улыбалась, говорила: «Да-да… Неужели? Серь?зно?» Потом

перестала улыбаться, перестала вскоре отвечать: «Неужели?» — а в конце концов сбежала»

(VI, 45)… И до конца: «Мне почти со всеми — сосуще-скучно и, если «весело», — то <…>

чтобы самой не сдохнуть. Но какое одиночество, когда, после такой совместности, вдруг

оказываешься на улице, с звуком собственного голоса (и смеха) в ушах, не унося ни одного

слова — кроме стольких собственных!» (VII, 704).

Скука, безумная скука душевного одиночества! Хоть выдержать бы его с честью, но

нет: весь день отвечаешь шуткой на шутку, болтовней на болтовню, задирают —

огрызаешься, отбиваешь все поползновения домашних очередной раз вторгнуться в твою

комнату-крепость. Захлестывает, увлекает рутина повседневности. И какая усталость, какое

же раскаяние под вечер: «Я могла бы уйти, я замкнуться могла бы… // Я Христа продавала

весь день!» (I, 129). Душат слезы досады на собственное бессилие и на всех родных, вновь

втянувших в унылый хоровод обыденности! » <…> жизни я не хочу, где вс? так ясно, просто

и грубо-грубо!» (VI, 47). «Своя жизнь»?! Вот она — скука и терзания гордости, вечно

упрекающей тебя в ничтожестве: сама предаешь свои «лучшие сны».

Гордость будет мучить до тех пор, пока Цветаева не убедится в невозможности полного

отшельничества в миру. И тогда само это «христопродавство» обернется формой

отшельничества, надежной маской, двойником, подменяющим на людях ту, что давно

укрылась в глубинах своей души: «Мой отрыв от жизни становится вс? непоправимей. <…>

Свидетельство — моя исполнительность в жизни» (VI, 249), — писала тридцатитр?хлетняя уже

Цветаева. » <…> в жизни я лжива (то есть замкнута, и лжива — когда вынуждают говорить)»

(VII, 64). В юности Цветаева еще стремится пробить стены, огораживающие сердца друг от

друга. Но это оказывается невозможным». (. Светлана Лютова ).

 

 

Ранняя Цветаева, еще не игравшая — так явно, как это развернулось в дальнейшем, — в сильную личность, смотрится как человек, практически не живущий «снаружи», а только притворяющийся — чтобы не умереть от скуки и тоски — находящимся во внешем мире, с внешними — не умеющими общаться ДУШАМИ — людьми — людьми, не думающими о том, как поверхностна их жизнь и как поверхностно их общение, как поверхностна жизнь НА ПОВЕРХНОСТИ — вне Бога, обитающего в клети собственного Сердца и одного только и способного, повернув людей лицом друг к другу, свести их душами. Позднее она с горечью напишет с глухой, вызывающей жалобой дорогому ее сердцу молодому критику А. Бахраху:»«Имейте в виду, что я слепа, глупа и беспомощна, боюсь автомобилей, боюсь эстетов, боюсь домов литераторов, боюсь немецких Wohnungsamt-ов [1], боюсь Untergrund-ов [2], боюсь эсеров, боюсь всего, что днем — и ничего, что ночью.

(Ночью — только души! И дyхи! Остальное спит.)

Имейте в виду, что со мной нужно нянчиться, — без особой нежности и ровно столько, сколько я хочу — но неизбывно, ибо я никогда не вырастаю.

Словом, хотите ли Вы быть — собакой слепого?!. <…> /Единственная отрава, которой я Вас отравлю, это — живая человеческая душа и… отвращение ко всяким другим отравам!».

 

 

Выход Цветаева находит в творчестве. Белый лист бумаги становится для нее — идеальным образом для проекции на нее собственной Души, но не своего преходящего, индивидуально-биологического Эго, а Души — как той самой врожденной МАТРИЦЫ, Души, как ПЕРВООБРАЗА, как ЦЕЛОСТНОСТИ, как ОБРАЗА БОЖЬЕГО.

Вот как — нащупывая интуитивно слова для выражения внутреннего экзистенциально-эмпирического и экзистенциально-метафизического опыта и создавая для его адекватного восприятия и передачи личную мифологию — пишет она об этом в своих Записных Книжках:

«Я никогда не напишу гениального произведения,— не из-за недостатка дарования — слово мой вернейший слуга, по первому свисту здесь — нет, и свистеть не приходится,— стоит и смотрит <пропуск одного слова> — не из-за недостатка дарования ни внешнего ни внутреннего — а из-за моей особенности, я бы сказала какой-то причудливости всей моей природы. Выбери я напр<имер> вместо Казановы Троянскую войну — нет, и тогда Елена вышла бы Генриэттой, т. е. — мной.

Не то, что я не могу оторваться от себя, своего, что ничего другого не вижу,— вижу и знаю, что есть другое, но оно мне настолько меньше нравится, я — мое — мой мир — настолько для меня соблазнительнее, что я лучше предпочитаю не быть гением, а писать о женщине XVIII в. в плаще — просто Плаще — себе».

Ее поэтическое творчество является идеальным энерго-информационным продуктом внутренней экзистенции, которую она ощущала и интегрировала из глубин своей личности, проецируя на образы конкретных — любимых и нелюбимых — людей и черпая энергию из чрезвычайно разнообразной и насыщенной, спрессованной, сжатой в обычном состоянии и посему дающей порой при выражении упругую, мощную от долгого сдерживания силу и глубину, эмоциальной сферы ( этика эмоций (Е) — проходит у ЭИИ — по сильно развитой 7-ой функции, связанной с блоком ИД (индивидуальным бессознательным, фрейдовским «Оно»). Кроме того, в поэзии Цветаевой неуемно бушевали энергии архетипов коллективного бессознательного, дающие дополнительный спектр.

Но остановимся пока на проекциях. Рассмотрим их.

Приведу еще один отрывок из работы С. Лютовой:

«У Цветаевой доблестная амазонка, атаманша, на уровне личного бессознательного

преломляется в теневой образ «Маленькой Разбойницы», драчливой, деспотичной и

вороватой, известный нам по воспоминаниям недоброжелателей М. Цветаевой66 и по

некоторым е? собственным записям (например, НЗК1, 272).

В то же время «бедная женщина» Федра — мачеха, материнский монстр коллективного

бессознательного — трансформируется в образ иного рода «бедной женщины» — тревожной

матери и непрактичной хозяйки, столь печально составивший львиную долю обыденного

имиджа Марины Ивановны.

Будучи интегрированным в эго-сознание, вс? опять становится на свои места: образ

«сильной женщины» вновь обретает позитивный оттенок, черты же бытовой

неприспособленности с самоироничным клеймом Цветаевой «Коробочка» (гоголевская)

осознаются как теневые, постыдные».

 

В переводе на язык соционики, базирующейся — повторим это еще раз — на глубинной психологии К. Г. Юнга, это означает, что у ЭИИ (Достоевского) помимо Эго и его представлений о самом себе, в виде Персоны, помимо сознательной части личности, есть еще и противоположная ей — бесознательная часть, куда вытеснены слабо развитые, но тем не менее, невидимо вкрапленные в психику образования. Таким образованием у Достоевского может стать теневой образ «Маленькой Разбойницы» из сказки Андерсена, которую типируют как главного противника и конфликтора Достоевского — ЭСЭ (Жукова), с его сильно выраженной силовой сенсорикой, направленной на достижения и удовольствия материального плана.

Образ же воительницы Царь-Девы, доблестной Амазонки — покрывает, прикрывает тревожную, непрактичную, плохо справляющуюся с самыми разнообразными стрессовыми ситуациями «слабую» женщину.

 

Помимо женских фигур с психологически-архетипической нагрузкой, представляющих Аниму (Женскую ипостась ), служащих для подпорки и развития личности, в творчестве М. Цветаевой представлены и мужские фигуры, имеющие аналогичное значение и сязанные с архетипической фигурой Анимуса (Мужскай ипостасью). Все мужские персонажи восходят в цветаевской поэзии к двум главным фигурам — Красному Всаднику (Гению) и Белому всаднику (Герою). Две другие фигуры — Героя как идеального мужчины и Учителя (Мудрого Старца) — как справедливо отмечает С. Лютова, выражены слабо и схематично.

На мой взгляд, фигуры Белого и Красного всадников — символизирующие в высшем, трансцедентальном проявлении противоположные аспекты ДУХ А (психопомпа в аналитической психологии — проводника души — с помощью которого индивидуум осуществляет самопознание и приобщается к духовно-религиозным аспектам жизни) — и составляют главную коллизию центрального мифа, который проходит через жизнь и судьбу поэтессы. Это и есть миф о Герое и Драконе, Св. Георгии и Змие-искусителе. А правильнее сказать, это есть центральный евангельский сюжет, проходящий по линии раскола души современного человека, выросшего на европейской культуре — сюжет о Христе и Антихристе.

В православной святоотеческой традиции бытуют представления о том, что спасение души начинается с обнаружения в себе — бесов… Более того, человек, который не увидел своей Тени, не встретился с ней взглядом и не прошел сквозь нее, подвергаясь многочисленные искушения злом, отвергая их и интегрируя тем самых добро — не может в полной мере считаться полноценной личностью. Ведь по словам св. Феофана Затворника, «большинство людей подобны стружке, свернутой кольцом вокруг собственной пустоты». Комментируя это высказывание святителя, митрополит Антоний Сурожский писал: «»Большинство людей подобны древесной стружке, свернутой кольцом вокруг собственной пустоты». Если у нас достаточно честности, мы должны признать, что это очень адекватное описание того состояния, в котором практически все мы находимся.

Тут мы должны пересилить свой ужас и сказать: «Нет, я не отступлюсь, я дойду до точки, когда самая эта мука побудит меня к тому, чего неспособна достичь добрая воля». И действительно, наступает момент, — момент отчаяния, тревоги и ужаса, который заставляет нас обратиться еще глубже внутрь и вопиять: «Господи, помилуй! Господи, я гибну — спаси!» Мы обнаруживаем, что в нас нет ничего, что могло бы дать жизнь, или, скорее, что есть жизнь; всё, что мы называли жизнью, принимали за жизнь, было снаружи, а внутри не было ничего. И мы смотрим на эту пучину небытия и чувствуем: чем больше мы в нее углубляемся, тем меньше от нас остается. Это мгновение опасное, это мгновение, когда нам надо остановиться, задуматься, всё взвесить. Это момент, когда мы достигли первого пласта глубины, того, где в нас зарождается способность стучать в дверь. На том уровне, где мы просто отдыхали от своего ближнего, раньше чем начали скучать, на уровне, где нам просто скучно, а затем и обидно от того, что мы скучаем, на уровне, где мы ёрзаем и тревожимся, а потом приходим в смятение, нам еще нет причины звать и вопить от отчаяния, переполняющего наш ум, наше сердце, нашу волю и наше тело чувством, что если только Бог не придет — я погиб, надежды нет, ибо я знаю, что если я и вынырну из этой бездны, то снова попаду в область призрачной, отраженной жизни, но не жизни реальной. Здесь же — момент, когда мы можем начать стучать в дверь, которая еще закрыта, но за которой — надежда, та надежда, которую Вартимей, слепец у врат Иерихонских, пережил из глубины своего предельного отчаяния, когда мимо проходил Христос».

«Держи свой ум во аде и не отчаивайся», — кратко сформулировал этот послыл Старец Силуан Афонский. О том же пишет в своей книге «Собирание Себя» современный российский философ-религиовед Г. Померанц: «Наша душа после в посмертии оказывается перед выбором, — или огонь просветления, котоpый кажется душе обжигающим, страшным — или нечто вpоде болотных огоньков, котоpые влекут ее в стоpону. И, как правило, душа выбирает эти болотные огоньки и не идет навстречу сжигающему огню просветления. Думаю, что об этом говорил в одной из проповедей митрополит Антоний Блюм, из ныне живущих христиан человек, я думаю, самого глубокого духовного опыта и большой интеллектуальной смелости. Он очень самостоятельно толкует многие предметы. В одной из проповедей он говорил, что вообще невозможно попасть в рай, не пройдя через ад. И даже то, что Хpистос после смерти проходил через ад, Антоний Блюм рассматривает не как «инспекторское посещение», а как некое, хотя краткое, прохождение через очищающий огонь».

 

Первый опыт прохождения сквозь испытание Огнем М. Цветаева пережила еще в раннем детстве, встретившись в проекциях своего подсознания с персонажем, который выхватывает ее из сферы ее индивидуального «болота» , где водятся «утпленники» на на руках которого она взлетает во сне на небо. Это — Упырь. Или детский игрушечный Черт, преображающийся в фантазиях маленькой Муси — в маленькое чудо. Детский Черт — живая оппозиция мира внутренней Пустоты еще ничем, кроме любви и музыки, не наполненного сердца ребенка — внешнему миру житейских страстей с его призрачной полнотой бедумной механической активностью. Это мертвое, стоячее время, символизировал для нее метроном на рояле, за которым девочка вынуждена была проводить лучшие часы своего дня: «Щелк метронома… Есть в моей жизни несколько незыблемых радостей: не идти в гимназию, проснуться не в Москве 19-го года и не слышать метронома. Точно по мою душу идет этот звук! Кто-то стоит над твоей душой, и тебя торопит, и тебя удерживает, не дает тебе ни дохнуть, ни глотнуть, и так же будет тебя торопить и удерживать, когда ты уйдешь, — один в пустой зале, над пустым табуретом, над закрытой рояльной крышкой, — потому что его забыли закрыть — и доколе не выйдет завод. Неживой — живого, тот, которого нет, — того, который есть. А вдруг завод — никогда не выйдет, а вдруг я с табурета — никогда не встану, никогда не выйду из-под тик — так, тик — так… Это была именно Смерть, стоящая над душою, живой душою, которая может умереть — бессмертная (уже мертвая) Смерть. Метроном был — гроб, и жила в нем — смерть». (М. Цветаева «Мать и музыка»).

 

У поэта Марины Цветаевой была очень странная мать. Она была тоже своего рода поэтом — любила все самое возвышенное и романтичное, была прекрасным музыкантом, любившим в рассеянно-мечтательном одиночестве музицировать за роялем и невольно транслирующим в душу жадно следившей за ее звуко-движениями дочери невыразимо-прекрасную Музыку. Кроме того Мария Александровна Мейн — мать Марины Цветаевой — хорошо понимала что такое долг, честь и совесть, самоотверженно помогала мужу И.В. Цветаеву — будущему основателю нынешнего Музея Изобразительных Искусств им. А. С. Пушкина — собирать его бесценную коллекцию. Это она горячо и неуклонно учила детей плыть против течения всего пошлого и больного в мире людей. И это она же странным образом одновременно плыла против течения жизни собственной дочери, как и собственный ее отец в свое время плыл против течения ее жизни, переориентировав ее с поисков жизни в любви на жизнь в долге. Эта талантливая женщина мужественно боролась во все раннее цветаевское детство против течения естественной жизни в собственной дочери. Потому что ВСЕ ТАК ПОСТУПАЛИ — и отцы, и прадеды, и прапрадеды.

Она сажала маленькую Марина на высокий стул перед роялем, ставила на него безжалостно отмеряющий пустые и холодные секунды метроном и обязывала по четыре часа в день отыгрывать скучные гаммы — по два часа утром и по два часа вечером, а бумагу и перо, к которым тянулись руки будущего поэта, безжалостно отбирала, едва завидев на листке поэтические каракули. Достоинств в дочери она словно бы не замечала, а на малейшие шероховатости в характере и развитии ребенка реагировала широким сногсшибательным презрением.

Ее манеры в обращении с Мариной невольно копировала — очень неприятно и карикатурно — и маленькая Ася — младшая сестра Марины.

Собственная мать — первый защитник и проводник в мир людей — от которой зависит все твое будущее — то, с какой стороны ты в первую очередь этот мир воспримешь — превращалась на глазах дочери в Снежную Королеву.

Так в жизни Цветаевой появился Черт. То есть «Бог-Черт» — как называла его маленькая Муся, отказываясь в своей детской неискушенности развести по разные стороны цельности эту сомнительныю с точки зрения ее православного окружения двуликую фигуру, который взял и вывел ее однажды к «Памятник-Пушкину», на большую, но одинокую дорогу, подальше от всех этих Снежных Королев. (Как о том поведано в ее автобиографической прозе, и в частности в рассказе «Черт»). Он являлся маленькой девочке в ее грезах о спасителе из жуткой каторги повседневности в виде гладкого черного дога — Черной Собаки. Собачий дог-бог уводил ни в меру привязчивую, ответственную и способную на самоотверженность девочку («Если Бог сделает это чудо — оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака.», — напишет она позже на фронт мужу и клятву свою сдержит) в Жизнь от смертоносного долга без любви — в любовь без ложного долга — долга служить другим людям ценой убийства своего внутреннего ребенка, своей божественно-чуткой души.

Однако в детской психике все-таки произошел надлом и иногда Бог-Черт уходил и словно из-под земли у взрослой уже поэтессы вдруг выскакивал его перевертыш — Черт-Бог (то есть сам Черт) , который наиболее наглядно отражен в фигуре Молодца из одноименной поэмы.

Ибо мать должна быть матерью, а не Снежной Королевой, Бог — Богом, а не Чертом, друг — другом, а не предателем, Белая Собака — Белой, а не Черной Собакой, а Черная — Черной, а не Драконом.

А то и другое вместе — это лишь временный компромисс и затянувшись, он очень плохо отстреливает. И тогда действительно появляется Дракон. А еще Дракон появляется, когда человек застоялся, ведь Жизнь — это своего рода Дорога цвета Собаки.

 

Цветаева была ЖЕРТВОЙ духовного садизма. И стала потом по жизни не только заботливой, но и в некоторые моменты странной, страшной, пугающе-преображающейся матерью. Именно потому что была БОЛЬНЫМ РЕБЕНКОМ, БОЛЬНОЙ ДУШОЙ, душевная чистота и таинственная связь с Психеей у которого иногда затмевалась.

Вы слышали такое выражение: «Убивший Дракона (Черта) сам становится Драконом (Чертом)?». Так вот, Черта убить нельзя — его можно только полюбить, что мудро прочувствовала своим детским сердцем знающая все от века Цветаева и запечатлела в своем рассказе «Черт». Полюбить — это и значит убить. Актом Любви его можно вернуть под крыло Бога-Черта.

Детский цветаевский Бог-Черт — это благой, мудрый, нелукавый Бог — взамен прибитого гвоздиками к стенам церквей Черта-Бога, именем которого людей ведут на распятия, и именем которого распяли Христа.

А убить Черта — это, стало быть, и не полюбить, и не убить.

 

Вы можете сказать: «Христос тоже как сын плотника был обижен жизнью, но не взрастил в себе Черта».

Вот если бы и он взрастил в себе Черта, то это уже был бы не Бог, а — Черт-Бог…

И если спросить меня, то Христос затем на Землю и пришел, чтобы развести Бога и Черта в разные стороны, а для этого их иногда надо свести вместе и хорошенько стукнуть лбами, так чтобы искры посыпались. Но это — для любителей дзен. А для менее эксцентричных людей вполне доступен более мягкий путь, — и его наглядно показывает Христос. Он показывает, какая у людей несусветная путаница с пониманием того, что есть что и кто есть кто. Вплоть до того, что то, что для мира безумие, для истинного христианина — и ум, и жизнь. Причем путаница эта не только в уме, но и на уровне глубинных установок подсознания, на уровне комплексов, на бессознательном уровне. И если бы мы контролировали свое бессознательное, то было бы все проще простого: «Уверовал, покаялся, исцелился. И — никаких тебе больше чертей». А вместо этого, как не пытаешься и веровать, и каяться, а нет-нет, да и сработает сидящая в глубинах психики архаичная модель: «Выпил, украл, в тюрьму».

К примеру, у поэта Сергея Есенина тоже был свой Черт. И назывался Черным Человеком. Который даже стал персонажем его одноименной поэмы. Он являлся к поэту Есенину как милиционер и говорил, что вовсе он не чистый и красивый поэт Есенин, а мошенник и вор, забулдыга и скандалист. И несмотря на то, что в словах его была доля истины, он являлся к гражданину Есенину не для того, чтобы ему эту долю донести и заставить покаяться, а для того, чтобы уверить, что поэт Есенин и вправду мерзавец, а не чистый и светлый за минусом «доли истины» человек — уверить, что Отцу небесному такой человек безынтересен. В петлю Черный Человек норовил его сподвигнуть. И — сподвигнул.

Как часто в суждениях о людях мы следуем за логикой такого вот Черного человека.

И торопимся осудить без всякого духовного рассуждения ту же Цветаевой за странную холодность, проявленную к младшей, отстающей в развитии дочери Ирине, которая погибла в возрасте четырех лет во многом из-за того, что ее некому было любить.

Из писаний религиозных подвижников следует, что когда человек движется к Свету, то Тень его не хочет двигаться к Свету и тогда он должен обернуться и встретиться глазами, лицом к лицу со своей Тенью.

С такой встречи и начинается правильный духовный путь. Это — тонкая работа со своим бессознательным, способы которой в иносказательно-образной форме описывают древние христианские монахи. И бедные поэты, бессознательно вставшие на глубинно-религиозный путь, но искусством духовной брани не овладевшие, практически обречены на гибель.

В их случае срабатывает модель уклонения с правильного религиозного пути в прелесть (так называют в святоотеческом предании неправильный, горделиво-самонадеянный путь). Схема ее такова: «Сначала приходят ангелы света (а по сути — демоны в личинах ангелов) и рассказывают про твою хорошесть и талантливость, про хорошесть и божественность мира, потом — демоны без всяких личин и поступают с точностью наоборот — выставляют и тебя, и мир полным мерзавцем. И — наконец, являются духи, которые предлагают низринуться в пропасть, убить себя.

А ведь когда уже дело дошло до того, что уже прямо — УБИТЬ СЕБЯ, или всего лучше — чуть раньше, когда ты понимаешь, как много в тебе плохого, а порой и мерзкого, несмотря на то, что мерзкие демоны конечно заметно преувеличили — это РАЗВИЛКА, за которой поворот направо — вверх, ко Христу, или поворот налево — вниз, в пропасть.

 

Но одновременно те же поэты — могут стать для нас СТАЛКЕРАМИ — — вытягивающими нас из «болотного» тления и уносящими на руках к небу первому — кишащему духами сомнительными, требующими испытания. Увы, (а может быть к счастью), путь этот весьма нелегок, его прокладывают методом проб и ошибок.

Г. Померанц пишет: «»И если говорить о пути масс, то это путь от грубости к пошлости. Если же говорить о пути Гадких Утят, то это путь от тоскующей бездуховности к обретению духовной глубины. Исходный пункт в нашем обществе — это тоскующая бездуховность. И эта тоскующая бездуховность, эта жизнь серого цвета,- она и вызывает стремление к какому бы ни было свету. И если сперва увлекает «огнь ал», то это не прямое зло — его просто надо понять как несовершенную форму все-таки света. Потому что полная опустошенность, такая серость, скука — это именно то, что заставляет действовать не естественным страстям, а страстям извращенным. Масса убийств и насилий совершается просто со скуки, чтобы как-то выйти из этого состояния серости. Когда играют в карты на человеческую жизнь, потому что скучно очень. Так лучше бы все-таки человек волочился бы за девушками самым примитивным способом. Это все же лучше, чем играть в карты на человеческую жизнь.

Таким образом, и элементарные человеческие стpасти, самые примитивные, и то, что Цветаева назвала «огнь синь», т.е. огонь слепого романтического вдохновения, куда бы ни повел, — это все-таки с уровня бездуховности некий путь в глубину. И этим он нас и может захватить. Но только когда движутся с закрытыми глазами, есть много шансов попасть в тупик. Или за счет подмены бытия обладанием, так сказать, тупик Люцифера, или через пену на губах в боpьбе за высокое, но недостаточно глубоко понятое. И если Люцифер — символ первого тупика, то, пожалуй, тот упрощенный Георгий Победоносец, котоpый украшает знамена наших патриотических сил, символ второго, т.е. змееборец, превращающийся в змея. Ярость битвы в боpьбе за то, что им кажется добром — становится началом нового зла. Я все это к тому, что даже к злу необходим экологический подход. Экологи показали, что даже волки (в сказках они — дурное начало) вовсе не так уж плохи. Для равновесия леса и волки нужны. И поэтому идея о том, что какое-то зло можно полностью ликвидировать — это страшно опасная идея. Это именно идея, родившаяся с пеной на губах. Эллиот, английский поэт, драматург, мыслитель, в своих лекциях к побежденной Германии, котоpые передавались по радио, а потом вышли отдельной книгой в 1948 году в Лондоне, называвшейся «Заметки о культуре», писал: «Идея ликвидации врагов — одна из самых больших ошибок современности. Счастлив тот, кому попался по доpоге истинный друг, но счастлив и тот, кому попался достойный и великий враг». Только в понимании врага, как партнера, котоpый просто иначе видит истину, если дело дойдет до духовного спора, и в понимании противника своего как партнера, котоpый видит с другой точки зрения этот предмет, — только так мы придем к подлинному добру, а не к тому, чтобы ликвидировать своих врагов.»

 

В поэмах «На красном коне» и «Молодец» — отражена трансформация необычайно-впечатлительной, стеснительной до болезненности Маруси, не способной изменить долгу и — главное — любви, побуждающей ее пуще всякого страха добросовестно извлекать гаммы из ненавистного пианино подобно трудящейся над бесполезными работой Золушке, столь же добросовестно исполняющий прихоти вздорной мачехи — из девочки — в одухотворенную женщину-воительницу, женщину-Амазонку, которая в своих таинственных глубинах не теряет своей прекрасной, пленительной слабости — слабости Аленького цветочка, но порой вынуждена этот цветок в себе временно скрывать либо нечаянно терять, разлучаясь с ним, как Герда с Каем, холодом Снежного Королевства и льдом красного пожара страстей. Это — воистину адское пламя и оно не греет, а прожигает до глубины души, рискуя добраться до самого сердца, которое вот-вот выронит самое главное — то, чего не увидать глазами…

Сюжет обеих поэм — восходит к классическому фольклорному сюжету о Красавице и Чудовище. Наряду со «Снежной Королевой «Аленький цветочек» С. Аксакова был одной из любимых сказок Цветаевой. И трансформация, сквозь которую предстоит пройти Маруси, для обыденного сознания воистину страшна.

В поэме «На красном коне» — сам Всадник-Пожар. Он, говоря образно, предлагает героине оставить отца и мать и идти за собой, оставив мертвецам — хоронить своих мертвых. Он поджигает Дом как УБЕЖИЩЕ, как пристанище ложно понимаемого долга и Маруся принимает этот акт с восторгом. Она очарована всадником. Но он предлагает, как истолковывает этот момент С. Лютова — страшный, но необходимый закон сублимации, закон взросления, предлагаемый и психоанализом: «Убей — освободи любовь». Убей себя — прежнюю, не щадя в становлении своей индивидуальности никого на этом свете.

Но беда в том, что в этом случае героине предстоит расстаться с самым дорогим, что есть в ее сердце — с Аленьким цветочком, который символизирует тут кукла.

Выхватив из пылающего пожаром Дома куклу, о которой Маруся успевает вспомнить в самый последний момент, Красный Всадник власто отчеканивает:

» — Я спас тебе ее — разбей, — освободи любовь!». Но сердце огня — снег… Он может таять, но не способен убивать…. И если адское пламя — это лед и пламень, то снег — это нежность, ключ — к Божественному Ребенку внутри.

И вот перед нами разворачивается, подключаясь к сюжетам двух прежних сказок, еще и лейтмотив Золушки из одноименной сказки. Это при том, что Золушка считается в соционике наиболее чистым среди литературных героев воплощением женской ипостаси соционического типа ЭИИ (Достоевского). Муся, чувствовавшая себя в своей семье словно падчерицей при родных матери и сестре, отказывается изгнать из своего любящего сердца нелюбящих ее «мачеху» и «неродную» сестру (этот подтекст может вскрыть каждый, кто знаком с рассказами «Хлыстовки», «Сказка матери» и другими автобиографическими произведениями М. Цветаевой о детстве) и Всадник покидает ее.

И вот тогда-то героиня и обретает мужественность. Она понимает, что имеет дело с сущностью бессердечной — бессердечной в высшем, метафизическом смысле. И обретя собственного коня — символ обретенной силы,- ополчается на супостата, став ему противником. И что же?… В самый последний момент ее, ведущую в праведном гневе в наступление полки , пронзает сердечная боль. Боль как любовь — любовь-жалость к поверженному. Ибо поверженный противник — достоин снисхождения и милосердия. «Обижен, значит, прав», — любила повторять Цветаева свое рыцарственное кредо отношения к униженным и оскорбленным. И это — настоящая Победа, вслед за которой угасает прежний пламень и светлеет воздух. Ибо из плена Тени освобожден, смирен, обласкан и признан своим еще один пласт глубинной Личности. Строки, посвященные этому событию, необычайно выразительны, необычайно сильны переливающейся в них энергией архетипов коллективного бессознательного, которую героине удалось зачерпнуть полный шлемом:

 

Солдаты! До неба — один шаг:

Законом зерна’ — в землю!

 

Вперед — через ров! — Сорвались? — Ряд

Другой — через ров! — Сорвались? — Вновь

Другой — через ров! — На снегу лат

Не знаю: заря? кровь?

 

Солдаты! Какого врага — бьем?

В груди холодок — жгуч.

И входит, и входит стальным копьем

Под левую грудь — луч.

 

И шепот: Такой я тебя желал!

И рокот: Такой я тебя избрал,

Дитя моей страсти — сестра — брат —

Невеста во льду — лат!

 

Моя и ничья — до конца лет.

Я, руки воздев: Свет!

— Пребудешь? Не будешь ничья, — нет?

Я, рану зажав: Нет.

 

Не Муза, не Муза, — не бренные узы

Родства, — не твои путы,

О Дружба! — Не женской рукой, — лютой,

Затянут на мне —

Узел.

 

Сей страшен союз. — В черноте рва

Лежу — а Восход светел.

О кто невесомых моих два

Крыла за плечом —

Взвесил?

 

Немой соглядатай

Живых бурь —

Лежу — и слежу

Тени.

 

Доколе меня

Не умчит в лазурь

На красное коне —

Мой Гений!

 

Аналогичный процесс — процесс встречи с собственой Тенью — изображен и в поэме «Молодец», но сюжет здесь жестче. В ней мы видим падение Маруси. Весь энерго-информационнный строй этой поэмы — вызывает отнюдь не чистые, глубинно-романтические эмоции, как то было с поэмой «На красном коне». Видимо, Марусе так и не удалось найти в своей жизни разумного балланса между любовью и долгом (что было камнем преткновением для М. Цветаевой как человека). И позволив-таки Молодцу убить мать, брата, ребенка, а, значит, себя саму (то есть ребенка в себе, что равносильно — по Цветаевой — предательству собственной души), зачарованная им Маруся умирает, а на могиле ее вырастает цветок. Но цветок срывает сердобольный барин и отогревает его, а потом, когда тот превращается в хилую девушку-нежить, возвращая Марусе некое подобие жизни, во время которой ей предстоит родить от Молодца младенца, не посещая при этом три года храм, жениться на ней…. В этой душевной смерти, провалившись в собственную Тень, будучи одержимой ею, Маруся не живет, а тлеет — среди так и липнущей, но чужеродной ей нечисти… В душе ее — кавардак и неразбериха. Наверное, кавардак в ее нетопленном доме в Борисоглебском переулке времен Революции отражает душную и неприглядную атмосферу подсознания, которое порой захлестывало сознание мутным, неосознаваемым желанием сбросить с себя ярмо долга. А долг заключался — в необходимости заботиться на износ в одиночку в голодные и холодные годы о двух малолетних дочерях, одна из которых, чем-то похожая на нее в детстве своей несобразительностью и неуклюжестью, которой так укоряла ее когда-то собственная мать, отсталая в развитии, не говорившая, придавленная материнской нелюбовью и раздражительностью, переходящей, наверное, порой и в вспышки рукоприкладства, — дочь Ирина. Ребенок, который не проявлял никаких способностей, кроме музыкальных, пытаясь что-то петь…

Этому ребенку суждено было стать буквальной жертвой существующего в подсознании матери разлада между самой собой, а может, даже уже и не разлада, а — раскола… Ибо мать должна быть матерью, а не Снежной Королевой и если ее образ двоится, но негативная часть чувств к ней под действием чувств позитивных — уважением и воспитанностью, сочувствием к ее довременно угасающей жизни, — вытесняется в Тень, то это порой отстреливает в дальнейшем еще более резким РАСКОЛОМ ЛИЧНОСТИ НА СОЗНАТЕЛЬНУЮ И ТЕНЕВУЮ. К подобному расколу вели когда-то иудеев фарисеи, предлагая своему народу любить невыдержанного и самоуверенного Иегову — проекцию подсознания древнего иудея, которая исказила Бога до неузнаваемости так, что когда Сын Божий въехал в Иерусалим на осле в образе простого и кроткого плотника, якшающегося с калеками и нищими, рыбаками и кающимися мытарями — народ его не то что бы не узнав, а… подсознательно УЗНАВ, кто подсознательно, а кто и сознательно — ОТВЕРГ.

Наверное, Цветаева бессознательно спроецировав на Ирину — свой собственный негативный детский образ — все-таки последовала жесткому закону сего непросветленного мира: закону борьбы всех против всех, который присутствует в наших архаических глубинах в виде мутных и смрадных, стадных страстей.

Этот момент — неприязни к ребенку как к себе самой, — которого она, по ее же собственному признанию брала на руки всего раз 10 за жизнь — проглядывает в ее сне про уже умершую дочь, когда Цветаева испытывает необъяснимую физиологическую неприязнь к поданной ребенком ящерице: «Сон про Ирину.

Держу ее на руках, верней — она меня обхватила (руками за шею, ногами за пояс.)

— «Ну, поцелуй меня!» — Лицо — ее, прекрасные глаза ее темные, золотые волосы,— но веселая! здоровая!

Целует. Взгляд немножко лукавый, как когда на: «Скажи: мама!» застывала с открытым ртом: — «М — а — а —а — а…»

И вдруг подает мне — прямо к губам — какую-то движущуюся тесемочку:

— «Целуй!» — «Брось, Ирина, это гадость!» — «Это ящерица!» — «Какие же ящерицы — зимой?»

(Теперь соображаю.)

Держа ее на руках, испытываю такую остроту блаженства, с которой не сравнится НИЧТО.— Непереносно как-то. (М<ожет> б<ыть> это и есть — Материнство?)

 

В мягкой форме мы можем лицезреть сей закон в обычном курятнике, где существует куриная иерархия силы и власти, прозванная этологами ПОРЯДКОМ КЛЮВА. Это когда самая старшая и грозная курица в курином королевстве клюет вторую по важности даму, вторая — третью, и так — по цепочке … Так, расширяя круги дозволенного зла, «тяжелый» клюв доходит до цыпленка. Которого разрешается клевать всем…. Вот только животные не вносят в такое поведение распоясавшуюся человеческую культуру и сознательность.

Отвести удар от себя, ударив другого. Восстановить нарушаемое равновесия отторгая раз за разом вместе с обидчиками часть себя — часть своей детской, нежной, еще, чистой, единственно-чистой, наряду со свято-материнской — Любви… Наверное, для того, чтобы умилостивить человека с бушующим внутри него пожаром, пожирающим как Кронос собственных детей, которую он назвал Дьяволом, дабы иметь возможность сваливать на кого-то собственный грех, и пришел на землю Христос. Пришел, чтобы показать нам как выглядит настоящий Человек — плоть от плоти Бога Живого , и как надо жить и умирать, полагая душу за други своя.

А мы, ветхие люди, все еще думаем, что это он Бога пришел умилостивить, когда дал распять себя на кресте. Мы думаем, будто Бог — это тот самый Дьявол-садист из коллективного бессознательного иудеев и последующих европейцев , не сумевших достаточно ясно отделить ПЕРВООБРАЗ от ПОДОБИЙ, Чистоту — от собственных проекций, вызванных непрерывными отпадениями от Света Истины и падениями,- вплоть до самораспыления в Хаосе. И разве что праведный Иов, поставленный происходящим в тупик, робко осмелился пожелать иудейскому Богу, чтобы он, наконец, стал Богом!

Христос был — Собирателем Человечества, которому он показал, как надо правильно Собирать Себя.

А путь Собирания, по-видимому, был только один: лечить нелюбовь противоположым: Любовью, искоренять насилие — Ненасилием.

Создавать лестницу-иерархию, противоположную закону кур.

Для этого и лег на наш жертвеник, дабы умилостивить всех нас — Жертвенный Агнец.

Эта глубочайшая, краеугольная проблема человечества, не видящего своей Тени и бьющего себя самого хвостом Дракона, породила в 20в такие уродливые явления, как фашизм и сталинизм. И поэтому пусть никому не покажется странными, натянутыми, притянутыми за уши параллели, которые я провожу между во многом замечательной, по-своему выдающейся женщиной М.А. Мейн — матерью М. Цветаевой — которая обладала незаурядным талантом пианистки и среднестатистическим немецким интеллигентом перед началом Второй Мировой войны. Это были люди, вспоенные из жилы чистой лирики, чистого классического искусства — и только. Им было недосуг до отслеживания противоречивых импульсов собственной натуры, вынуждавших их той же рукой, которой они играли на рояле величественные, героические или сентиментальные опусы Бетховена, Шумана, Вагнера — вести по отношению к тем, кого они считали не дотягивавшими до их прекрасного уровня недочеловеками, отнюдь не сентиментальную политику. Феномен этот хорошо известен психоаналитикам. Это — так называемые горящие угли, которые периодически сыпятся всем нам на голову и камни, которые возвращаются бумерангом. Ибо есть время разбрасывать камни и есть время — собирать их.

И что бы с нами было, не будь в этой кровавой бане, в этой страшной, вышибающей разум буре — Строгого Самурая с его невидимым щитом (сознательно пишу это с большой буквы), который делает вид, что его нет, ибо Свет его очей — только еще больше взнуздывает наших внутренних бесов, умножая страдания и беззакония. И поэтому, распутывая узлы хитросплетений кармы — нельзя торопиться. Но ищущие Божьей Правды, ее, несомненно, обрящут и войдут в срок в нужные врата.

Невидимый Бог, который уходит от нас, чтобы прийти, отворачивается, когда хотел бы — повернуться… Он «маленький мальчик — с ним не играют», — так поется в композиции Сергея Калугина, — музыканта, который обращается в своем песенном творчестве к религиозно-метафизической тематике.

Божественная Любовь не знает ненависти. Ее негативным выражением может быть только праведный божественный гнев, который всегда направлен на цели прямые и безусловно благие, как, например, изгнание Христом из храма торговцев, оскверняющих Дом Отца. Поэтому праведный, справедливый гнев по назначению, который никого не убивает, но способен очищать пространство внутри и снаружи, отнюдь не противоречит принципу ненасилия.

Высоким памятником такого праведного гнева в искусстве, направленного на заклеймение несправедливости, являются, на мой взгляд, циклы стихов М. Цветаевой «Белый стан» и «Стихи к Чехии». Замечательно по высокому строю души и стихотворение «Рассвет на рельсах», также пропитанное сдержанным белым огнем:

 

Покамест день не встал

С его страстями стравленными —

Во всю горизонталь

Россию восстанавливаю!

 

Без низости, без лжи:

Даль — да две рельсы синие…

Эй, вот она! — Держи!

По линиям, по линиям…

 

(М. Цветаева «Рассвет на рельсах»)

 

Душевный настрой и подъем этого стихотворения, особенно в песенном исполнении Веры Евушкиной и Елены Фроловой, не могут не передаваться читателю и слушателю. И эта заразительность была бы невозможна без искренности поэта. Прямо чувствуешь это движение поезда на реальсах со все нарастающей скоростью. Россия — это поезд, который от наших незаметных, но ощутимых усилий — «покамест день не встал и не вмешался стрелочник»- набирая скорость и усиливая обороты внутренних вибраций отрывается от Земли и превращается в небесную Русь… И весь этот ритм и напряжение проносятся перед внутренним взором — как в главной мечте 16-тилетней Цветаевой о том, чтобы жизнь в каждый миг времени была яркой и достойной. Чтобы каждый миг был — как жизнь. И жизнь бы и состояла из таких спресованных мгновений.

Из писем к студенту П. Юркевичу (1906г) гимназистки М. Цветаевой:

«»Идти против — вот мой девиз! Против чего? спросите Вы. Против язычества во времена первых христиан, против католичества, когда оно сделалось государственной религией и опошлилось в лице его жадных, развратных, низких служителей, против республики за Наполеона, против Наполеона за республику, против капитализма во имя социализма (нет, не во имя его, а за мечту, свою мечту, прикрываясь социализмом), против социализма, когда он будет претворен в жизнь, против, против, против!»

«Одна противу всех» — одна за — всех в условиях, когда все — не готовы быть за одного. ПРАВДА ЭТОГО ОДНОГО, — вот один из ведущих глубинных мотивов цветаевской поэзии. «Без меня — народ неполный», — сказал устами своего юродивого героя Юшки еще один «Достоевский» — писатель в чине дворника при Литературном институте Андрей Платонов. А ведь это принцип, входящий в православное понятие Соборности, без которого оно неполно.

 

Принято думать, будто Цветаева прошла по жизни со знаменем индивидуалистического бунта, а то и богоборчества. Но все было — ровно наоборот. Марина Цветаева бунтовала против стадного инстинкта масс, втаптывающих в грязь Личность. А Личность — тем более личность со всем ее глубинным объемом, — это намного больше, чем индивидуальность, больше, чем социальная личность. Цветаева настолько все понимала, что еще в 1934г спустя год после прихода к власти еще не столь распоясавшегося Гитлера и за 3 года до начала жесточайших массовых репрессий в СССР написала прозорливые стихи:

 

А Бог с вами!

Будьте овцами!

Ходите стадами, стаями

Без мечты, без мысли собственной

Вслед Гитлеру или Сталину

 

Являйте из тел распластанных

Звезду или свасты крюки.

 

23 июня l934

 

 

А еще не так уж редко принято думать, будто М. Цветаева была в чем-то хуже так называемых «обычных» людей, которые широко открывают глаза и отплевываются, когда слышат, допустим, о мотивах инцеста в поэме «Федра». Видимо, эти люди еще не познакомились со своим альтер-Эго и не знают о теневых аспектах всех архетипических фигур и всех разновидностей земных любовей.

Большинство из нас отличается от Марины Цветаевой скорее теплохладностью, которая не позволяет нам копать вглубь Себя и искать тот тонкий, нежный аромат семени, из которого может вырасти на почве, покрытой скорбями и трудами — Аленький Цветочек с его тихим сиянием, которое проникает сквозь стены и замки. А самые лучшие цветы, как известно, растут «из сора» и никто не может взять на себя право отделять до времени зерна от плевел на засеянном Богом чужом поле, занимаясь чужими соринками или даже, быть может, бревнами. Свидетельство же этому — наши не цветочные дела.

Я даже могу попытаться доказать свою мысль путем сравнения глубинной психологии К. Юнга и экзистенциально-глубинной философии М. Цветаевой, отраженной в ее эссеистике.

Психология Юнга, а уж тем более фрейдовский психоанализ, не выходящий за пределы эмипирического, в конечном итоге упирается в ту же стену, от которой пытался оттолкнуться — в индивидуализм. Западный исследователь Джеми Моран пишет в книге «Православие и современная глубинная психология»:

«Для христиан принципиально важна противоположность добра и зла, и такое отношение к этому основано на предупреждении Господа, что нельзя одновременно служить Богу и дьяволу. Даже в китайской философии, к которой так симпатизирует профессор Юнг, хотя и не отвергали существования зла, но обязательно принимали во внимание и существующее в мире добро. Так, например, по мнению Конфуция, зло существует не в царстве Бога, а является в злых людях и ограничивается только настоящим миром явлений; между тем как добро, несомненно, имеет вечную ценность, потому что добродетельные люди даже и по смерти своей не перестанут существовать, а переселятся на небо и будут там вечно находиться в присутствии Бога.

Для Юнга добро и зло «спаяны в пламени». Обособление заканчивается в момент обретения индивидуальности, которая находится на границе сознания и бессознательного и является соединением всего разъединённого, совершенной гармонией добра и зла, осуществлённой в личности и в мире, которому она принадлежит. У Юнга человек должен стремиться к обретению самости через слияние со своим низшим Я (Двойником, тенью), через избавление от совести и усиления эгоизма, то есть путь индивидуации».

В духовной иерархии, которую выстраивает Цветаева в своей блистательной статье «Искусство при свете совести», а также в других лиро-философских произведениях, все совсем по-другому.

Остановим внимание на малоисследованном и недооцененном эссе «Письмо к Амазонке», написанном поэтом уже в зрелый период своей жизни в 1932-34гг. Но подойдем к нему издали — из темы Белого Всадника и Молодца, которые образуют не столько оппозицию, сколько взаимно переходят друг в друга, претерпевая вместе с индивидуацией героини ряд трансформаций. Белый Всадник как будто растет, а Молодец — убывает. Но в следующий момент Молодец возрождается снова, да еще и приводит с собой новый легион. И это — отражение внутренней правды глубинной реальности, которая неподвластна одним лишь собственным усилиям. Оружие против него уникально — это Аленький Цветочек. Но оно — только КЛЮЧ к СЕРДЦУ БОГУ, поскольку нам необходим Заступник и Защитник, своими силами — нам с собой не справиться. Ибо Тень появляется в результате вытеснения как всего самого лучшего, бескорыстного в данной нам от рождения натуре, так и неблаговидного, привитого не только личными проступками, но и неблаговидными чертами, запечатленными в генетике человека в ходе общей эволюции. И она затмевает и искажает голос Бога, затмевает чистоту божественного пламени коллективного бессознательного.

Тень — это не Теневая сторона Бога, как полагают некоторые адепты всевозможных религий и верований. Она — не насылается на нас Богом в наказание за грехи. Тень — это возвращающиеся к нам зажатые в наших зубах наши «люблю» и «ненавижу», наши преходящие, еще плотские — любовь и ненависть. Ибо ненависть и жестокость свидетельствуют о том, что Любви еще нет, так как Любовь, когда она есть, не делится в самой себе. Божественная Любовь-Агапе не знает ненависти. Божественным аналогом ненависти является только праведный гнев, как о том говорилось выше, который не убивает и не бьет, а только — срывает с нас маски, а бьем, оказавшись без защиты — мы сами себя — ибо в этом случае нам на голову сыпятся наши же горящие угли.

Но Бог, как говорят Св. Отцы — несправедлив. Милость его превосходит жажду праведности и справедливости и он способен заслонить осознавшего свою греховную беспомощность человека от последствий Закона Бумеранга. А пока что Он — держит Щит, который сдерживает напор последствий наших же беззаконий и ждет, когда мы опомнимся.

Поэтому Белый Всадник и Красный Всадник, Белый Всадник и Молодец — представляют собой временную оппозицию, свойственную душе еще больной, расколотой. Обретение же цельности изымает из оппозиции Тень и Белый Всадник остается один — всадник, блистающий божественно-лучезарным, Белым огнем, который есть Мир и Любовь.

Возможен ли такой исход? По мнению К. Юнга — нет. Он считает, что психика изначально разведена на противоположности как залог и стимул развития и в то же время способ поддержание стабильности внутреннего гомеостаза. Для простоты Юнг называет такой конгломерант внутренней противоречивости термином «четырёхкомпонентный дуализм». И даже полагает, что Догмат Св. Троицы необходимо дополнить четвертым компонентом — компонентом несколько обезличенного и прирученного, умиротворенного в результате психотерапевтических процедур Дьявола (назвав его каким-нибудь более приемлемым для сознания именем).

Попытка изъять четвертый компонент, связанный с злом, по мнению Юнга, приводит к слому психики. Монада, Самость — обязательно включает в себя этот четвертый компонент, без него обретение целостности на пути индивидуации — невозможно.

Совершенно верно. И верно отражает ту истину, что человек не может быть одиноким творцом своего спасения, он должен опираться на Руку Бога, который в итоге оказался у Юнга вынесенным за скобки. Что невозможно человеку, возможно — Богу.

Путь к Самости без Бога — это путь к индивидуации с Сатаной, если говорить прямым текстом. Это путь опять-таки в никуда, который отыграется в дальнейшем очередными, нарастающими, как снежный ком, катаклизмами.

 

Самость, Монада, Атман, Новый Адам, божественная Личность — это на самом деле названия световой реальности, которая невозможна без участия Св. Духа. это — ЧУДО ПРЕОБРАЖЕНИЯ, аналог которого мы видим в Чуде появления Света на Горе Фаворе. Преображение личности в голую Психею в Св. Духе — вот заключительный, выводящий за пределы четырехмерного дуализма, этап личностной трансформации.

И все это интуитивно чувствовала и пыталась передать в своем творчестве, создавая свою личную мифологию, М. Цветаева.

В «Письме к Амазонке» она выдвигает ряд основополагающих моментов на пути индивидуации и показывает их несостоятельность в случае, если душевно-духовные поиски проходят в стороне от Бога:

 

1. Любая любовь, которая не имеет своим концом Бога — является противоестественной.

»

«Раз и навсегда: Богу нечего делать в плотской любви. Его имя, приданное или противупоставленное любому любимому имени — мужскому либо женскому, — звучит кощунственно. Есть вещи несоизмеримые: Христос и плотская любовь. Богу нечего делать во всех этих напастях, разве что избавить нас от них. Раз и навсегда им сказано: «Любите меня, Вечное. Все прочее — суета». Неизменная, неизбывная суета. Уже тем, что я люблю человека этой любовью, я предаю Того, кто ради меня и ради другого принял смерть на кресте другой любви».

То есть такая вещь, как любовный союз, не преследующий духовные цели или цель деторождения, является блудом. Что полностью согласуется с Евангелием. А ведь Цветаева никогда не говорит умозрительно, руководствуясь чем-либо лишь потому, что «так принято» или «написано». («Что скажут люди» не имеет никакого значения, не должно иметь никакого значения, ибо все, что они говорят, сказано зло, все, что они видят, увидено злобно. Злым глазом зависти, любопытства, безразличия. Людям нечего сказать, они погрязли в зле»).

 

2. «Нельзя жить любовью. Единственное, что живет после любви — это Ребенок».

 

Слово «Ребенок» у Цветаевой тут — с большой буквы. Образ этот так многомерен, что требуется специальная работа, чтобы его осветить. Я не буду здесь углубляться в эту большую и крайне важную, интересную тему, а скажу кратко, что Ребенок — это в метафизическом смысле Божественный Ребенок: образ Бога и источник Жизни в глубине нашего сердца, и источник этот — отнюдь не умозрительный, его необходимо ощутить физически.

 

3. Ребенок пребывает внутри нас изначально. «Ибо Ребенок есть врожденная данность, он в нас еще до любви, до возлюбленного. Это его желание быть раскрывает наши объятья.» И наш долг — родить его. То есть родиться Свыше. (Нам самим).

А к этому — нет иного пути, как любовь к другим, а не себе, маленькому….

Цветаева замечательно изображает этот момент через метафоры и аналогии любви двух женщин — Старшей и Младшей, как бы играющих в дочки-матери.

Что заставляет Младшую приникать к груди Старшей?

«Ей хочется любить — но… она любила бы, если бы… И вот она в объятьях подруги, прижавшись головой к груди, где обитает душа».

«Тут — ловушка Души. Попадая в объятья старшей, младшая попадает не в ловушку природы и не в ловушку любимой…Она попадает в ловушку Души….»

«Боль — это измена своей душе с мужчиной, своему детству — с врагом. А здесь врага нет, потому что — еще одно я, опять я, я новая, но спавшая внутри меня и разбуженная этой другой мной, вынесенной за пределы меня и, наконец, ПОЛЮБЛЕННОЙ». ( курсив М.Ц.)

 

Отметим, что мужчина тут — это не психофизиологический мужчина, а образ — затемненного, грубо-плотского существа, неспособного любить Души — это сам Ветхий Адам, противоположный изначальному Адаму Кадмону или Новому Адаму, который может появиться только в результате Чуда Преображения. Таким «мужчиной» может быть и обыкновенная, слишком подвластная плотским инстинктам женщина.

 

Поэтому сама по себе любовь двух более утонченных существ — в данном случае двух женщин — не более противоестественна, чем обычный грубо-плотский, по сути — блудный союз — мужчины и женщины, если они не связанны духовной любовью, исключающей плотскую связь. (Тут имеется ввиду идеал совершенного союза и это не догма, которую необходимо воплотить немедленно в еще неочищенной от страстей и противоречий собственной жизни, а руководство к действию по мудрому и постепенному выходу из тупиков и противоречий).

Более того, такая любовь, ищущая в любви душу, даже естественней в случае двух данных женщин.

 

А теперь вернемся к цветаевским образам еще раз.

Итак: «»Боль — это измена своей душе с мужчиной, своему детству — с врагом. А здесь врага нет, потому что — еще одно я, опять я, я новая, но спавшая внутри меня и разбуженная этой другой мной, вынесенной за пределы меня и, наконец, ПОЛЮБЛЕННОЙ».

Теперь, кажется, мы наконец, уловили и уяснили цветаевский смысл.

Обратим внимание — здесь изображен процесс индивидуации, процесс синтезирования и послойной интеграции в Эго своей глубиной сущности.

Но как далеко может продвинуться это процессс? Ровно настолько, насколько не встанет на этом таком прекрасном и действительно необходимом на первых порах ТУПИК из нашего Эго и его теневых проекций.

«Но младшая хочет не быть любимым ребенком, а иметь ребенка, чтобы любить, — пишет Цветаева.

Она существо, «которому больше хочется иметь ребенка, чем любить. Которое больше любит своего ребенка, чем свою любовь.»

Любовь к интегрированным граням своей индивидуальности и ее проекциям на любимых людей, в частности, на образ матери в лице любимой, под любящим взором которого мы расцветаем, распускаемся изнутри, как бутон — только этап на пути и затянувшись, исчерпывает себя.

В случае обычной гетеросексуальной пары этот период влюбленности исчерпывает себя — рождением биологического ребенка, которого развитые родители способны полюбить уже более бескорыстной любовью, видя в нем существо, хоть и рожденного из себя, но — самостоятельное, с самостоятельной душой и судьбой, о котором необходимо заботиться в поте лица, забыв наконец о себе и обретя через это значимого Другого, обретя Мир вне себя. (Опять-таки, здесь берется идеальный случай гармоничной родительской любви, которая, опять-таки, возможна только при сотрудничестве человека с Богом).

В затянувшемся же плотско-душевном союзе, который не переходит на уровнень духовно-агапической любви по образу духовно-душевной любви-дружбы Иисуса и Иоанна, начинаются внутренние противоречия, включающие проекции на образ любимого человека образа врага, например, образа Махечи (Снежной Королевы) — теневого аспекта непросветленного материнства, когда мать выступает в негативном образе эгоистического существа, которое тормозит, заедает взросление дочери или сына.

Через проекции такого рода, видимо, прошла и сама Цветаева. В цикле стихов «Подруга», посвященных поэтессе С. Парнок, отношения с которой отражены в «Письме к Амазонке» никак не в грубо-документальном, а трансформированном, художественно преломленном виде, из чего следует, что гипотезы о фактической составляющей союза двух неординарных женщин по большей части несостоятельны, образ Подруги двоится — на мать и Снежную Королеву. (Как двоится в автобиографической прозе Цветаевой и образ собственной матери).

И вот Младшая находит выход из типика в том, что уходит к мужчине, чтобы родить собственного биологического ребенка. А Старшая… Старшая, вероятно, превращается с годами, продолжая идти вглубь Себя — в ту самую Самость, Монаду Юнга. Но конец этот — печален. На земном уровне — это до времени состарившаяся, закрывшаяся от всех, укрывшаяся от всех в собственных глубинах, отгороженная даже от пугающихся ее на улице детей женщина, которая стала для окружающих живой тенью. Зато внутри нее — цветистый Остров:

«Этот Остров — земля, которой нет, земля, которую нельзя покинуть, земля, которую должно любить, потому что обречен. Место, откуда видно все и откуда нельзя — ничего.

Земля считанных шагов. Тупик.

Та Великая несчастливица, которая была великой поэтессой, как нельзя лучше выбрала место своего рождения… Она обитает на острове. Она создает остров. Самое она — остров. Остров, с необъятной колонией душ.

Остров. Вершина. Сиротство».

Цветаева объясняет, почему это так: «Природа так же ненавидит монастырь, как и остров, к которому прибило голову Орфея. Она карает нас вырождением. Но в монастыре у нас есть Бог, чтобы просить о помощи, на Острове же — только море, чтобы утопиться».

Все верно! Самореализация без опоры на Бога, — слишком большое богатство, чтобы войти с ним в Царствие Небесное. Его необходимо сначала отдать нищим, то есть только-только вступающим на духовный путь, а взамен попробовать стяжать «нищету духа», позволяющую увидеть свою малость перед величием Бога, увидеть себя — как малую частицу Бога. Ведь уравнивание Творца и Творение, Творца и Тварь, как это делает Юнг, равносильно некоторым гностическим ересям в раннем христианстве.

И все же сам дерзновенный порыв объять необъятное — высок и благороден, хоть и тщетен при своей незавершенности. Благороден порыв познать человеческую Душу:

«»Плакучая ива! Неутешная ива! Ива — душа и облик женщины!.. Седые волосы, сметающие лицо с лица Земли. Воды, ветры, горы, деревья даны нам, чтобы понять человеческую душу, сокрытую глубоко-глубоко. Когда я вижу отчаявшуюся иву, я — понимаю Сафо».

 

Каков же земной — тоже еще несовершенный — прообраз небесной любви? Какую любовь можно назвать в контексте цветаевского эссе подлинной, называемой здесь любовной любовью ( в других ее текстах словосочетание «любовная любовь» может иметь другой смысл).

«Любовная любовь — детство. Любящие — дети. У детей не бывает детей.

Юные и старые, они более всего — душа. Все остальные, являющие тело, не относятся к ним, относятся не к ним или пока относятся».

 

Так говорит Марина Цветаева, которая, видимо, отождествляла себе с «великой любовницей, ищущущей в любви любовную любовь и прихватывающей свое добро всюду, где его находит».

Всю жизнь она искала благодарных и податливых учеников — благородных мальчиков с еще чистыми, юными сердцами — которых она видела «такими, какими их задумал Бог, но не осуществили родители» и стремилась помочь им осуществиться, проецируя на них трансцедентный образ Божественного Ребенка и предлагая себя в качестве «матери». Но люди обычно — ее не понимали… Да и она себя — не всегда понимала, ведь сердце у нее значительно перевешивало голову и порой сбивалось, смущалось, падало камнем вниз или возносилось. Сердце и себя — не всегда понимало. Сердце взлетало и падало, падало и взлетало…

 

И падает шелковый пояс

К ногам его — райской змеей…

А мне говорят — успокоюсь

Когда-нибудь, там, под землей.

 

Я вижу надменный и старый

Свой профиль на белой парче.

А где-то — гитаны — гитары —

И юноши в черном плаще.

 

И кто-то, под маскою кроясь:

— Узнайте! — Не знаю. — Узнай!-

И падает шелковый пояс

На площади — круглой, как рай.

 

(М. Цветаева «Дон Жуан»)

 

Разлетелось в серебряные дребезги

Зеркало, и в нем — взгляд.

Лебеди мои, лебеди

Сегодня домой летят!

 

Из облачной выси выпало

Мне прямо на грудь — перо.

Я сегодня во сне рассыпала

Мелкое серебро.

 

Серебряный клич — звонок.

Серебряно мне — петь!

Мой выкормыш! Лебеденок!

Хорошо ли тебе лететь?

 

Проблески понимания демонстрировали лишь некоторые родственные души — души прирожденных поэтов-детей, связанные между собой и сквозь «расстояния, версты, мили» проникающим поверх телеграфных проводов кастальским духом чистой Поэзии — М. Волошин, Б. Пастернак, Рильке… В эссе «Пленный дух» Цветаева приводит собственные слова А. Белого о ее — удивительности, о главной ее — скрытой от глаз — особенности: «»Дайте мне просто быть счастливым. Потому что сейчас я — счастлив, потому что от нее — всегда сияние. Господа, вы видите, что от нее идет сияние?..Сияние и успокоение. Мне с ней сразу спокойно, покойно. Мне даже сейчас, вот, внезапно захотелось спать, я бы мог сейчас заснуть. А ведь это, господа, высшее доверие — спать при человеке. Еще большее, чем раздеться донага. Потому что спящий — сугубо наг: весь обнажен вражде и суду. Потому что спящего — так легко убить! Так — соблазнительно убить! (В себе, в себе, в себе убить, в себе уничтожить, развенчать, изобличать, поймать с поличным, заклеймить, закатать в Сибирь!)».

Обращаясь к дорогим людям, Цветаева часто называла себя — самой Психеей. Иногда — голой Психеей. И даже порой — ободранной…

Психея ведет происхождения от слова «психе» (душа) и первоначально, при появлении в 18в психологии как науки предполагалось, что это будет наука о о сущности, месте пребывания, свободе и бессмертии души. И. Звягин пишет: «»Психея представлялась в образе бабочки, то вылетающей из погребального костра, то отправляющейся в Аид. Иногда бабочка прямо отождествлялась с умершими. По Пифагору Психея питается кровью; кровь — «седалище души». Психея представлялась и как летящая птица, в виде орла, устремляющего ввысь свой полёт. Однако Апулей закрепил образ Психеи как молодой девушки с крыльями бабочки. Будучи хрупкой и беззащитной, бабочка является символом недолговечности, краткости жизни и счастья, непостоянства, а бабочка, летящая на огонь, — символ гибельного, но неодолимого влечения, но Психея стала олицетворением того, что хрупкая душа-бабочка, пройдя огонь, достигла своей мечты, не смотря ни на что.

В веках этот мотив повторялся. В России эта прекрасная история передавалась из поколения в поколение. Записал ее известный русский писатель Сергей Тимофеевич Аксаков (1791 — 1859)… Эта с первого взгляда, детская сказка на самом деле является отблеском творения древних греков. «Аленький цветочек» воссоздает лейтмотив «Эрота и Психеи» в сознании русского человека… если греки представляли, что хрупкая душа Психеи нашла свою любовь, то в русской интерпретации молодая девушка вернула красоту чудовищу и сохранила любовь к нему, продемонстрировала искренний альтруизм и самопожертвование. Психея была одержима желанием, мечтой достигнуть собственного совершенства, в то время как ее русский аналог достиг любви, безвозмездно сохраняя чужую душу и красоту… Многие писатели повторяли в своих работах историю «Эрота и Психеи», но никто из них не передал хрупкости «Аленького цветочка» так, как передал его русский народ».

А еще Цветаева, — если вновь вспомнить соционику с ее определением социотипа ЭИИ (Достоевский) как Психолога, стало быть, того, кто занят Психеей, наверное, лелеяла тайную наждежду, что кто-то из этих мальчиков с нежными сердцами окажется одновременно сильным и надежным спутником, на которого она, наконец, сможет опереться в своих многочисленных жизненных трудностях. И образ этот должно быть напоминал ЛСЭ (Штирлица) — ее соционического дуала — на которого очень похож Володя Алексеев из ее лучшей прозаической вещи «Повесть о Сонечки», которого она называла мужской частью своей души.

Однако в реальной жизни Цветаевой приходилось брать Штирлицевскую половину нагрузки на себя, исчерпывая до времени отпущенный ей запас молодости. И эта преждевременная физическая и психическая исчерпанность, — а под конец жизни Цветаева уже была на физическом плане очень уставшей, с измученным внешним видом женщиной, существование которой протекало в основном между столом кухонным и столом письменным, — совсем не случайна. Ибо Молодец, которого Маруся так и не назвала по имени, так и не прокляла в своем сердце из жалости ли, из тайной ли симпатии ко всему заблудшему и проклятому, который был связанный Белым всадником ради ее любящего сердца уже на самом входе в алтарь, мог взять реванш… И Цветаева торопилась передать эстафету высокого рыцарства сыну, которого даже назвала Георгием в честь своего любимого святого, проецируя на него образ Божественного Ребенка больше чем на кого бы то ни было и заботясь о нем с лихорадочным невротизмом матери, искупатющей ко всему прочему — грех перед младшей дочерью. В своем самопожертвовании — отчаянном самопожертвовании вразнос — Цветаева дошла до физического предела, добровольно уйдя из жизни скорее всего затем, чтобы прикрыть сына от Системы с ее НКВД, державшим его на мушке из-за родства с «писательницей-белогвардейкой.»

В год своей гибели Цветаева записала в черновой тетради: «Еще одно: про мою пресловутую гордыню. Одаренную всеми дарами — дочь неба — бросили с седьмого из них (небес) в самую базарную гущу в живой комок хозяек и служанок. И в ответ на все мои усилия:

— Разве так продают? — Я не умею продавать. — Разве так покупают? — Я не умею покупать. — Разве так метут?.. — Я не … Почем я знаю как метут? У нас там не мели… — Где — у вас? — В Эмпиреях.

Ведь я на этот возглас — вызвана. Это моя последняя оборона…» (24 января 1941)».

 

 

Г. Померанц выстраивает иерархию русских поэтов в плане их высоты и чистоты их горения следующим образом: «Пока сохpаняется стеpжень отpешенности, порачение духа в действии, отрыв от целого невозможны. Это пеpвый кpуг, рублевский. В жизни обыкновенных людей возможно только пpиближение к pублевскому кpугу, но пpиближение возможно. Я вижу его в поэзии Матеpи Маpии. Гении золотого и сеpебpянного веков, даже самые светлые, чаще пpебывают на дpугих уpовнях. Надо оговоpиться, что ни один поэт не пpикован к ступени, на котоpой естественней себя чувствует. Он вpеменами поднимается над ней, вpеменами опускается. Светлые поэтические гении обычно поднимаются до пpеддвеpия рублевского кpуга и на мгновения в него заглядывают. Ну, пpимеpно, у Пушкина: «Куда б не тоpопился ты, хоть на любовное свиданье, все же остановишься невольно, благоговея богомольно, пеpед святыней кpасоты.»

Вот такое незаинтpесованное воспpиятие женской кpасоты как символа кpасоты божественной есть то мгновенное пpикосновение того высокого духовного уpовня, котоpое стpастной натуpе Пушкина доступно было только в иные какие-то моменты, но эти моменты он ценил и умел запечатлеть в своих стихах. Пpеимущественная сфеpа наших поэтов ниже: там, где стеpжень отpешенности утpачен, а стpасти ведут к помpачению. Оно, впpочем, неглубоко. Вpемя от вpемени возобновляется ток из бесконечного и как бы заново пpоходит по обмоткам магнита, намагничивая железный бpус. Сколько б не возмущался Сольеpи, очевидной спpаведливости в этом действии благодати нет. Пастеpнаку она была дана за его вечное детство. Еще ниже уpовень буpных гениев демонических стpастей. Ниже не в смысле твоpческой силы, — в смысле твоpческой силы это, быть может, самое высшее искусство. Уpовень любви Маpуси к молодцу или негодование, ставшее ненавистью. Стpасти, как пожаp, оставляют после себя пепелище, и четвеpтый уpовень — это безжизненный пепел, сеpая скука, тоска. Сеpый цвет также пpиходит на ум, как синий — в цветаевском письме Пастеpнаку, котоpое я вам уже читал. Рублевский кpуг — бел. Тpетий уpовень синь, четвеpтый сеp, с багpянцем. »

 

Огнь-синь, в которую унеслась Маруся вместе с Всадником, заслонив Молодцу вход в Алтарь своим беззащитно-любящим сердцем и вновь обратив его в Доброго молодца на коне (который мог опять стать перевертышем, возобладай вновь в Маруси адский пламень страстей) — это еще не Белый Огонь. В православии — это скорее уровень прелести. Однако не будем судить слишком строго. Тот же Г. Померанц так развивает свою мысль о духовной иерархии поэтов уже в отношении к Цветаевой: » Если вы действительно поднялись на уpовень того, что Цветаева называла «огнь бел», то есть чистотой любви к Духу, то вы пpосто естественно, без всякой боpьбы с пpелестью увидите коптящее пламя как коптящее. На фоне белого оно будет темным, и не будет нужды боpоться с этим. Но если вы находитесь в данный момент в состоянии помpачения, то то же коптящее пламя будет для вас все-таки источником света, хотя и несовеpшенного света. Есть такое положение, что каждая книга будет кому-то на благо, найдет, как говоpится, своего читателя.

По отношению ко тьме помpаченного сознания, котоpое пpебывает в совеpшенной бездуховности, «огнь синь» — полет куда бы то ни было — есть все же пpеодоление инеpции, есть все же какое-то начало пути».

 

И действительно, Цветаева сумела раскрыть, пусть, может и не до конца, данный от Бога талант — Модель (говоря в технических терминах соционики) ЭИИ (Достоевского) в его глубинной энерго-информационной составляющей. Да и вообще — ОБРАЗ БОЖИЙ (МОДЕЛЬ Человека). То есть сумела подарить нам Жизнь — через свои бессмертные стихи. Сумела стать человеком, а не просто лицом с необщим выражением, сумела стать личностью, Которая берет начало не от слова «личина», а от слова «лик», хоть лицо ее и было скрыто за маской «сильной» женщины. Хоть подобие, заложеное в нее Богом, но не осуществленное родителями, быть может, и не дотягивало — не нам судить — до богоподобия.

С другой стороны, а была ли маска? Была ли «слабая» женщина?

И что есть слабость и сила в нашем мире перевертышей и запутанных причин и следствий?

У Р. Рождественского есть удивительно мудрое стихотворение:

 

Притворись

большим и щедрым,

полыхающим в ночи.

Будто ливень по ущельям,

по журналам грохочи.

Притворись родным,

родимым,

долгожданным, как капель.

Притворись необходимым!

Притворился?..

 

А теперь

открывай окно пошире,

отряхнись от шелухи.

НАДО

СОБСТВЕННОЮ ЖИЗНЬЮ

ДОКАЗАТЬ

СВОИ СТИХИ…

 

 

Просьба, содержащая страшную тайну, высказанную когда-то М. Цветаевой С. Эфрону, сбылась:

 

Все твое: тоска по чуду,

Вся тоска апрельских дней,

Все, что так тянулось к небу,-

Но разумности не требуй.

Я до смерти буду

Девочкой, хотя твоей.

 

Милый, в этот вечер зимний

Будь, как маленький, со мной.

Удивляться не мешай мне,

Будь, как мальчик, в страшной тайне

И остаться помоги мне

Девочкой, хотя женой.

 

И как знать, быть может там — за огненно-синими небесами — куда улетела Маруся, волоча на себе полуистлевшего Молодца — ждет ее тот самый Строгий Самурай, подхватывающий тех, кто в ужасе бежит из сего мира, отталкиваясь до предела от его безобразно-обезбоженной стороны и не имея больше надежды даже на себя? Подхватывающий — бегущую по краю пропасти во ржи детвору из породы Индиго?

В песне на стихи Т. Алешиной, — она пишет музыку также и на цветаевские стихи, — есть строки:

 

Ветром ли, порывом любви

занесло меня в эту высь?

Вы подвели, крылья мои,

и я падаю камнем вниз.

Тянет мой прах к себе земля,

объятый страхом, разум в агонии.

Небо, в руках твоих жизнь моя,

не разжимай синих ладоней!

Небо, я знаю, что это безумие,

сердце мое — дитя не разумное,

глупый птенец с неокрепшими крыльями

ношу взвалил на себя непосильную,

ввысь устремился за белою птицей.

Небо, не дай мне разбиться!

Тянет мой прах к себе земля,

объятый страхом, разум в агонии.

Небо, в руках твоих жизнь моя,

не разжимай синих ладоней!

 

Даже если Марина Цветаева — падающая звезда, то нам, стоящим — она восходящая. Нам, не живущим, она — даже умирающая — светит.

Ведь мы в своем большинстве пребываем на внешней стороне Земли. Мы — каждый на своем отрезке Пути по Собиранию Себя и видим в Зеркале для героя — что-то свое.

«Полюбите нас черненькими, беленькими нас всяк полюбит!», — этот гуманистический призыв Ф.М. Достоевского — как нельзя лучше подходит в качестве путеводной нити при прочтении жизни и судьбы большого русского поэта и мыслителя Марины Цветаевой — звезды, еще не открытой и неузнанной на нашем духовном небосклоне.

 

17.12.2011г

 

 

 

Использованная литература:

 

1. М. Цветаева. Сочинения.

2. Гуленко В. «Архетипическая трактовка модели психики в соционике». Статья.

3. Звягин И. Аленький Цветочек. Статья.

4. Лютова С. Марина Цветаева и Максимилиан Волошин: эстетика смыслообразования. Монография.

5. Моран Д. Православие и современная глубинная психология. Монография.

6. Уилбер К. «Спектр сознания» .Глава 7.Интеграция Тени. Монография.

 

 

 

 

 

 

 

Наталья ГВЕЛЕСИАНИ

 

 

 

БАБОЧКА В МИРЕ КУКОЛОК:

 

марш-бросок от «нормы» к «шизофрении»

 

 

 

И враги человеку — домашние его. От Матфея, 10:36.

 

Он пробовал на прочность этот мир каждый миг, Мир оказался прочней.

(А. Макаревич )

 

Мы вырвем столбы, мы отменим границы для маленькой девочки со взглядом волчицы.

(группа «Крематорий»)

 

 

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», — все мы, конечно, знаем эти таинственные, многократно отраженные в цитатах слова, которыми начинается Евангелия от Иоанна. Но спеша за поиском новых смыслов и значений, в мареве которых евангельские истины то ли открываются, то ли, наоборот, закрываются от нас, мы порой забываем их буквальный смысл: «Слово есть Сила». И только иногда внезапно ворвавшийся в нас с песней голос Высоцкого или нежно тронувшая за плечи фраза из «Маленького принца» Сент-Экзюпери заставляют вдруг оглянуться и забыть все слова.

На самом деле таких людей очень мало — которые оставляли бы неравнодушными всех.

Все мы делимся на духовных и не очень, образованных и не очень. А внутри духовных и образованных — на правых и левых, на группы и группировки. В головах наших крутятся строки из наших любимых поэтов, которых мы противопоставляем, выкидывая их как знамена, чужим любимым поэтам.

Но вот звучит цветаевское:

 

Мне нравится, что вы больны не мной…

 

И внезапно все эти границы растворяются. Земля — тяжелый шар земной — уплывает под ногами — и все мы оказываемся на совершенно другой планете.

Если поставить посреди Земного шара огромный репродуктор и включить только одну эту песню на стихи Цветаевой, то на время, пока она звучит — Земли не будет.

Всем нам ласкают слух и сжимают сердце псени Визбора — все мы тянемся в синие горы, покрытые чистыми, переливающимися на солнце, снегами. Но вот звучит:

 

Здесь вам не равнина,

Здесь климат иной,

Идут лавины одна за одной

И здесь — за камнепадом ревет камнепад.

 

И мы оказываемся — в совершенно других Горах. Мы понимаем: милые барды — это одно. А Высоцкий — это совершенно другое.

Так истовые поклонники рок-музыки, услышав Янку Дягилеву или Александра Башлачева, вдруг отчетливо осознают, что рок-музыка — это рок-музыка. А Янка — это другое…

И, наверное, не найдется на Земле человека, которого оставила бы равнодушным сказка Андерсена «Снежная Королева».

Перед Андерсеном любой мещанин снимет шляпу.

Потому что и любой мещанин понимает, что это — мир, достойный уважения.

 

 

 

Несколько лет назад я написала повесть «Мягкий мир», где прототипом одной из главных героинь — 12-летней девочки Светы из пионерcкого лагеря «Геолог» — стала одна моя давняя подруга из далекого советского детства, с которой я познакомилась в реальном пионерском лагере. По моему предположению, девочка страдала синдромом Аспергера (легкой формой аутизма).

 

И вот я выложила ссылки на повесть в социальных сетях, где собираются люди с синдромом Аспергера. И услышала возражения. Люди не согласились с тем, что у героини имеется такой же синдром, как у них, так как она, напротив, способна на очень точную и тонкую коммуникацию, нарушения которой и составляют, как принято думать, корень всех несчастий аутиста.

Эти возражения меня обнадежили. Это значит, что как художник я все почувствовала и изобразила ПРАВИЛЬНО.

Что же такое правильное я изобразила, а точнее, преобразила, заменив документальную полуправду — правдой художественной?

На этот вопрос я попыталась ответить возразившим мне людям с синдромом Аспергера такими словами:

«Вы считаете, что Света, у которой, по моему мнению, был синдром Аспергера, на самом деле способна на тонкую невербальную коммуникацию, что, по вашему мнению, опровергает мои предположения. Более того, я скажу вам, что при всей своей бесхитростности и наивности, доходящих порой до прямолинейности, как раз Света и способна на очень тонкую и искреннюю невербальную коммуникацию — в отличие от большинства детей в том пионерском лагере.

Но на самом деле повесть — это плод моей творческой фантазии, с помощью которой я преобразила ту реальную девочку Свету из пионерлагеря, действительно страдавшую синдромом Аспергера — почти никогда не говорившую, не улыбавшуюся, не жестикулирующую и совсем не излучающую энергии — в девочку, которая обладает тонкими невербальными способностями чувствовать и понимать человеческую душу, а также душу Природы, Космоса….

Та девочка Света в пионерлагере рассказала мне о себе только то, что ей все время скучно и грустно и она не понимает, зачем другие дети играют, зачем они смеются. Хотя и она была иногда способна на улыбку….

Но так ли уж я далека от истины, изобразив ту реальную Свету в преображенном виде — как человека, который способен на тонкую коммуникацию с миром человеческой Души, а также с собственной Душой?

Понимаете, в том-то и дело, что подлинная коммуникация с эмпатией — возможна только на уровне взаимодействия между Душами (с большой буквы, о которых говорится в религиях). А то, что обычно люди называют душами, душевностью, эмпатией, сочувствием, сопереживанием и т.д. — часто представляет собой смесь неосознаваемых манипуляций, -с помощью которых удовлетворяются эгоистичные потребности в чувственно-эмоциональных наслаждениях. Разного рода преувеличенная сентиментальность — из этого разряда. Поэтому распространенное в среде так называемых аутистов определение принятого в социуме стиля общения как манипулятивного, имеет под собой глубинное материальное основание.

Но если выйти за круг Эго — к собственным Истокам и почувствовать внутри себя собственную Душу — то тогда-то и возникает эта чистая и тонкая невербальная коммуникация и прекрасная способность к эмпатии, как у преображенной моей фантазией девочки Светы.

Знаете, М. Цветаева говорила, что любить человека — это значит видеть его таким, каким его задумал Бог, но не осуществили родители.

Вот я и попыталась изобразить СВЕТУ такой, какая она ЕСТЬ внутри себя, но не знает об этом…. А узнать — то есть почувствовать Себя — ей мешает ее раковина из интеллектуализма и рационализации, в которую она когда-то спряталась от жестокого мира человеческих страстей, который пытается уверить, что он — мир приятных и полезных чувств, которым необхордимо научиться подражать. Нет, Света не может подражать миру страстей, ей с ним не по пути, она никогда не сможет идти с ним в ногу…Но и закрываться от него в раковину интеллектуализма и рацио — тоже не стоит. Надо идти в собственные глубины и попытаться открыть собственную Душу, дотронуться до нее… Тогда-то мир снаружи вспыхнет поистинне удивительными и яркими красками и все станет подлинным. Станет возможным искреннее, подлинное общение с подобными себе — теми, кто может хоть каким-то боком, хоть иногда — чувствовать Души, а не те тела, которые люди обычно по ошибке торопятся назвать душами, а принятый у них стиль общения торопятся назвать — душевностью. (Которая на самом деле — ЯКОБЫ душевность).

Понимаете, в чем дело… То, что большинство людей называет миром чувств, на самом деле правильнее бы было назвать миром страстей, который во всех религиях называют миром греха, то есть миром тонкого блуда и манипуляций. «В мире ограниченное количество душ и неограниченное количество тел,» — писала Марина Цветаева. Возможно, что как раз такого общения — с его преувеличенной псевдодушевностью — люди с синдромом Аспергера и не хотят.

Но для того, чтобы понять, чего они хотят, им надо попытаться дотронуться до собственных потаенных Глубин и там отыскать Источник Жизни — в высшем смысле этого слова.

Путь монаха в чем-то подобен пути аутиста — он направлен внутрь Себя. Разница в том, что монах не прячется в скорлупу из рацио, а пытается, следуя определенным правилам, раскрыть в себе Жизнь в Св. Духе, то есть почувствовать мир, преображенный нетварным Божественным Светом, Светом на горе Фаворе. О таких вещах в свое время поэт Николай Гумилев, который, кстати, возможно, тоже страдал аутизмом (о таких предположениях я прочитала в интернете), написал стихотворение «Слово»:

 

В оный день, когда над миром новым

Бог склонял лицо свое, тогда

Солнце останавливали словом,

Словом разрушали города.

 

И орел не взмахивал крылами,

Звезды жались в ужасе к луне,

Если, точно розовое пламя,

Слово проплывало в вышине.

 

А для низкой жизни были числа,

Как домашний, подъяремный скот,

Потому что все оттенки смысла

Умное число передает.

 

Патриарх седой, себе под руку

Покоривший и добро и зло,

Не решаясь обратиться к звуку,

Тростью на песке чертил число.

 

Но забыли мы, что осиянно

Только слово средь земных тревог,

И в Евангелии от Иоанна

Сказано, что Слово это — Бог.

 

Мы ему поставили пределом

Скудные пределы естества.

И, как пчелы в улье опустелом,

Дурно пахнут мертвые слова.

 

А еще у Гумимлева есть такие строки:

 

… И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,

Оно — колокольчик фарфоровый в желтом Китае

На пагоде пестрой… висит и приветно звенит,

В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.

 

А тихая девушка в платье из красных шелков,

Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,

С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,

Внимательно слушая легкие, легкие звоны.

 

«Я немало утешился, увидевши из вашего письма, что вы уже не так умны, как прежде», — написал своему корреспонденту православный монах 19в Игнатий Брянчанинов, причисленный в наше время к лику святых. Мне кажется, что и все мы смогли бы немало утешиться, если бы сумели убрать перегородки из мыслей и эмоций, которые заслоняют нас от чувства подлинности.

«»Враждуют низы, горы — сходятся,» — так кратко и емко сформулировала М.Цветаева один из фундаментальных Законов Мироздания.

 

А теперь хотелось бы поговорить о синдроме так называемого аутизма, — на примере Марины Цветаевой.

 

У поэта Марины Цветаевой была очень странная мать. Она была прекрасным музыкантом, любившим в рассеянно-мечтательном одиночестве музицировать за роялем, невольно транслируя в душу жадно следившей за ее звуко-движениями дочери невыразимо-прекрасную Музыку.

 

Кроме того, Мария Александровна Мейн — мать Марины Цветаевой — хорошо понимала что такое долг, честь и совесть: она самоотверженно помогала мужу И.В. Цветаеву — будущему основателю нынешнего Музея Изобразительных Искусств им. А. С. Пушкина — собирать его бесценную коллекцию. Это она горячо и неуклонно учила детей плыть против течения всего пошлого и больного в мире людей. И это она же странным образом одновременно плыла против течения жизни собственной дочери, как и собственный ее отец в свое время плыл против течения ее жизни, переориентировав ее с поисков жизни в любви на жизнь в долге.

Эта талантливая женщина мужественно боролась во все раннее цветаевское детство против течения естественной жизни в собственной дочери. Потому что ВСЕ ТАК ПОСТУПАЛИ — и отцы, и прадеды, и прапрадеды.

 

Она сажала четырехлетнюю Марину на высокий стул перед роялем, ставила на него безжалостно отмеряющий пустые и холодные секунды метроном и обязывала по четыре часа в день отыгрывать скучные гаммы — по два часа утром и по два часа вечером, а бумагу и перо, к которым тянулись руки будущего поэта, безжалостно отбирала, едва завидев на листке поэтические каракули. Достоинств в дочери она словно бы не замечала, а на малейшие шероховатости в характере и развитии ребенка реагировала широким сногсшибательным презрением.

 

Ее манеры в обращении с Мариной невольно копировала — очень неприятно и карикатурно — и маленькая Ася — младшая сестра Марины.

 

Собственная мать — первый защитник и проводник в мир людей — от которой зависит все твое будущее — то, с какой стороны ты в первую очередь этот мир воспримешь — превращалась на глазах дочери в Снежную Королеву.

 

Так в жизни Цветаевой появился Черт. То есть «Бог-Черт» — как называла его маленькая Муся, отказываясь в своей детской неискушенности развести по разные стороны цельности эту сомнительную с точки зрения ее православного окружения двуликую фигуру, — который взял и вывел ее однажды к «Памятник-Пушкину», на большую, но одинокую Дорогу, подальше от всех этих Снежных Королев. (Как о том поведано в ее автобиографической прозе, в частности в рассказе «Черт»). Он являлся маленькой девочке в ее грезах о спасителе из жуткой каторги повседневности в виде гладкого черного дога — Черной Собаки. Собачий дог-бог уводил ни в меру привязчивую, ответственную и способную на самоотверженность девочку («Если Бог сделает это чудо — оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака.», — напишет она позже на фронт мужу и клятву свою сдержит) в Жизнь от смертоносного долга без любви — в любовь без ложного долга (смертоносного долга служить другим людям ценой убийства своего внутреннего ребенка, своей божественно-чуткой души).

 

Однако в детской психике все-таки произошел надлом и иногда Бог-Черт (сам Бог) уходил и словно из-под земли у взрослой уже поэтессы вдруг выскакивал его перевертыш — Черт-Бог (то есть сам Черт), который наиболее наглядно отражен в фигуре Молодца из ее одноименной поэмы.

 

Ибо мать должна быть матерью, а не Снежной Королевой, Бог — Богом, а не Чертом, друг — другом, а не предателем, Белая Собака — Белой, а не Черной Собакой, а Черная — Черной, а не Драконом.

 

А то и другое вместе — это лишь временный компромисс и затянувшись, он очень плохо отстреливает. И тогда действительно появляется Дракон. А еще Дракон появляется, когда человек застоялся, ведь Жизнь — это своего рода Дорога цвета Собаки.

 

Цветаева была ЖЕРТВОЙ тонкого, неосознаваемого взрослыми людьми духовного садизма. И стала потом по жизни не только заботливой, но и в некоторые моменты странной, страшной, пугающе-преображающейся матерью. Именно потому что была БОЛЬНЫМ РЕБЕНКОМ, БОЛЬНОЙ ДУШОЙ, душевная чистота и таинственная связь с Психеей у которого иногда затмевалась.

 

Вы слышали такое выражение: «Убивший Дракона (Черта) сам становится Драконом (Чертом)?». Так вот, Черта убить нельзя — его можно только полюбить, что мудро прочувствовала своим детским сердцем знающая все от века Цветаева и запечатлела в своем рассказе «Черт». Полюбить — это и значит убить. Актом Любви его можно вернуть под крыло «Бога-Черта».

 

Детский цветаевский Бог-Черт — это благой, мудрый, нелукавый Бог. Совсем не тот двойственно-истеричный «Бог» — образ и проекция ветхозаветного законника – которому праведный Иов осмелился задать свои праведные вопросы, — так называемый ветхий Бог, именем которого разжигают костры инквизиции и именем которого распяли Христа.

 

Такого Бога – любить нельзя! Иов все правильно понял.

Не мог понять он только одного – где взять правильного Бога?

Он не догадывался, что человечество его времен наложило на образ нелукавого Бога – собственные лукавые представления. И – не понимая, где взять Истину, все больше погружался в депрессию.

Поэтому от Бога – надо в первую очередь отделить Лукавого.

Признав Лукавого как в ближних, так и в себе. Как-то отыскав его за спиной и … разглядев его Разумом, просветленным полуденным Солнцем.

Нет, не убить, не низринуть в тартарары.

Просто — залюбить до смерти Сердцем, полным полуденного Солнца.

 

А убить Черта — это, стало быть, и не полюбить, и не убить…

 

Детский Черт — живая оппозиция мира внутренней Пустоты еще ничем, кроме любви и музыки, не наполненного сердца ребенка — внешнему миру житейских страстей с его призрачной полнотой бедумной механистической активностью. Это мертвое, стоячее время мира сего символизировал для нее метроном на рояле, за которым девочка вынуждена была проводить лучшие часы своего дня: «Щелк метронома… Есть в моей жизни несколько незыблемых радостей: не идти в гимназию, проснуться не в Москве 19-го года и не слышать метронома. Точно по мою душу идет этот звук! Кто-то стоит над твоей душой, и тебя торопит, и тебя удерживает, не дает тебе ни дохнуть, ни глотнуть, и так же будет тебя торопить и удерживать, когда ты уйдешь, — один в пустой зале, над пустым табуретом, над закрытой рояльной крышкой, — потому что его забыли закрыть — и доколе не выйдет завод. Неживой — живого, тот, которого нет, — того, который есть. А вдруг завод — никогда не выйдет, а вдруг я с табурета — никогда не встану, никогда не выйду из-под тик — так, тик — так… Это была именно Смерть, стоящая над душою, живой душою, которая может умереть — бессмертная (уже мертвая) Смерть. Метроном был — гроб, и жила в нем — смерть». (М. Цветаева «Мать и музыка»).

 

Принятая в сем мире иерархия идей и страстей с ее вертикалью власти — разрушалась в детском сознании на глазах…

 

Новой же иерархии — взяться было неоткуда.

Вот и приходилось придумывать собственную детскую мифологию, собственную детскую религию.

 

Иерархию так называемого НОРМАЛЬНОГО мира мы можем лицезреть в обычном курятнике, где существует куриная иерархия силы и власти, прозванная этологами ПОРЯДКОМ КЛЮВА. Это когда самая старшая и грозная курица в курином королевстве клюет вторую по важности даму, вторая — третью, и так — по цепочке … Так, расширяя круги дозволенного зла, «тяжелый» клюв доходит до цыпленка. Которого разрешается клевать всем…. Вот только животные не вносят в такое поведение распоясавшуюся человеческую культуру и сознательность.

Отвести удар от себя, ударив другого. Восстановить нарушаемое равновесия отторгая раз за разом вместе с обидчиками часть себя — часть своей детской, нежной, еще, чистой, единственно-чистой, наряду со свято-материнской — Любви… Наверное, для того, чтобы умилостивить человека с бушующим внутри него пожаром, пожирающим как Кронос собственных детей, который он назвал Дьяволом, дабы иметь возможность сваливать на кого-то собственный грех, и пришел на землю Христос. Пришел, чтобы показать нам как выглядит настоящий Человек — плоть от плоти Бога Живого , и как надо жить и умирать, полагая душу за други своя.

А мы, ветхие люди, все еще думаем, что это он Бога пришел умилостивить, когда дал распять себя на кресте. Мы думаем, будто Бог — это тот самый Дьявол-садист из коллективного бессознательного иудеев и последующих европейцев , не сумевших достаточно ясно отделить ПЕРВООБРАЗ от ПОДОБИЙ, Чистоту — от собственных проекций, вызванных непрерывными отпадениями от Света Истины и падениями,- вплоть до самораспыления в Хаосе.

Христос был — Собирателем Человечества, которому он показал, как надо правильно Собирать Себя.

А путь Собирания, по-видимому, был только один: лечить нелюбовь противоположым: Любовью, искоренять насилие — Ненасилием.

Создавать лестницу-иерархию, противоположную закону кур.

Для этого и лег на наш жертвенник, дабы умилостивить всех нас — Жертвенный Агнец.

Эта глубочайшая, краеугольная проблема человечества, не видящего своей Тени и бьющего себя самого хвостом Дракона, породила в 20в такие уродливые явления, как фашизм и сталинизм. И поэтому пусть никому не покажется странными, натянутыми, притянутыми за уши параллели, которые я провожу между во многом замечательной, по-своему выдающейся женщиной М.А. Мейн — матерью М. Цветаевой — которая обладала незаурядным талантом пианистки и среднестатистическим немецким интеллигентом перед началом Второй Мировой войны. Это были люди, вспоенные из жилы чистой лирики, чистого классического искусства — и только. Им было недосуг до отслеживания противоречивых импульсов собственной натуры, вынуждавших их той же рукой, которой они играли на рояле величественные, героические или сентиментальные опусы Бетховена, Шумана, Вагнера — вести по отношению к тем, кого они считали не дотягивавшими до их прекрасного уровня недочеловеками, отнюдь не сентиментальную политику. Феномен этот хорошо известен психоаналитикам. Это — так называемые горящие угли, которые периодически сыпятся всем нам на голову и камни, которые возвращаются бумерангом. Ибо есть время разбрасывать камни и есть время — собирать их.

 

В зрелом возрасте Цветаева писала о себе своему другу А. Бахраху, который, как и многие другие, совершенно не мог понять cтраданий бабочки в мире куколок:

 

«Мне больно, понимаете? Я ободранный человек, а Вы все в броне. У всех вас: искусство, общественность, дружбы, развлечения, семья, долг, у меня, на глубину, ни-че-го. Всё спадает, как кожа, а под кожей — живое мясо или

 

огонь: я — Психея. Я ни в одну форму не умещаюсь — даже в

 

наипросторнейшую своих стихов! Не могу жить. Всё не как у людей… Что

 

мне делать — с этим?! — в жизни».

 

Приведу обширные выдержки из работы С. Лютовой «Марина Цветаева и Максимилиан Волошин: эстетика смыслообразования» — они касаются юношеских лет Цветаевой:

 

«»Словно о себе она тосковала, с такой страстью вжилась она в судьбу Наполеона! <…>

 

Она просто не жила своей жизнью»123. «Своя жизнь»?! — мел ветер в столбе апрельской пыли

 

горстку бумажек по Козихинскому переулку, подгонял девочку с Патриарших прудов домой.

 

«В небесах фиолетово-алых // Тихо вянул неведомый сад» (I, 66).

 

Каждый день так: медленно бредешь домой «В тоске вечерней и весенней. // И вечер

 

удлиняет тени, // И безнодежность ищет слов» (I, 202). Вот узкая комнатка-пенал приняла

 

тебя в свои сумеречные объятия, и лень зажигать лампу, а «В сердце, как в зеркале, тень, //

 

Скучно одной — и с людьми…» (I, 73). Как «раздражают вечный шум за дверью, звуки

 

шагов, <…> собственное раздражение — и собственное сердце» (VI, 42). «Хочется плакать

 

<…>. В жгут // Пальцы скрутили платок» (I, 74). Как » <…> измучена этими длинными

 

днями // Без заботы, без цели, всегда в полумгле…» (I, 97)! Портреты братски устремили со

 

стен взгляды Наполеонов, в них одних обычно жизнь и спасение! Но сейчас предательски

 

пробужденная хандрой душа скорбно отворачивается: все прошло, прошло, все теперь лишь

 

мертвые краски! Комната обмана… Пустая комната!

 

А завтра — люди, и смех, и гл/spanquot;упые шутки, и «дружеские излияния», и повторение вс?

 

той же истории от начала: «Я улыбалась, говорила: «Да-да… Неужели? Серь?зно?» Потом

 

перестала улыбаться, перестала вскоре отвечать: «Неужели?» — а в конце концов сбежала»

 

(VI, 45)… И до конца: «Мне почти со всеми — сосуще-скучно и, если «весело», — то <…>

 

чтобы самой не сдохнуть. Но какое одиночество, когда, после такой совместности, вдруг

 

оказываешься на улице, с звуком собственного голоса (и смеха) в ушах, не унося ни одного

 

слова — кроме стольких собственных!» (VII, 704).

 

Скука, безумная скука душевного одиночества! Хоть выдержать бы его с честью, но

 

нет: весь день отвечаешь шуткой на шутку, болтовней на болnbsp;товню, задирают —

 

огрызаешься, отбиваешь все поползновения домашних очередной раз вторгнуться в твою

 

комнату-крепость. Захлестывает, увлекает рутина повседневности. И какая усталость, какое

 

же раскаяние под вечер: «Я могла бы уйти, я замкнуться могла бы… // Я Христа продавала

 

весь день!» (I, 129). Душат слезы досады на собственное бессилие и на всех родных, вновь

 

втянувших в унылый хоровод обыденности! » <…> жизни я не хочу, где вс? так ясно, просто

 

и грубо-грубо!» (VI, 47). «Своя жизнь»?! Вот она — скука и терзания гордости, вечно

 

упрекающей тебя в ничтожестве: сама предаешь свои «лучшие сны».

 

Гордость будет мучить до тех пор, пока Цветаева не убедится в невозможности полного

 

отшельничества в миру. И тогда само это «христопродавство» обернется формой

 

отшельничества, надежной маской, двойником, подменяющим на людях ту, что давно

 

укрылась в глубинах своей души: «Мой отрыв от жизни становится вс? непоправимей. <…>

 

Свидетельство — моя исполнительность в жизни» (VI, 249), — писала тридцатитр?хлетняя уже

 

Цветаева. » <…> в жизни я лжива (то есть замкнута, и лжива — когда вынуждают говорить)»

 

(VII, 64). В юности Цветаева еще стремится пробить стены, огораживающие сердца друг от

 

друга. Но это оказывается невозможным».

 

Ранняя Цветаева, еще не игравшая — так явно, как это развернулось в дальнейшем, — в сильную личность, смотрится как человек, практически не живущий «снаружи», а только притворяющийся — чтобы не умереть от скуки и тоски — находящимся во внешнем мире, с внешними — не умеющими общаться ДУШАМИ — людьми — людьми, не думающими о том, как поверхностна их жизнь и как поверхностно их общение, как поверхностна жизнь НА ПОВЕРХНОСТИ — вне Бога, обитающего в клети собственного Сердца и одного только и способного, повернув людей лицом друг к другу, свести их душами. Позднее она с горечью напишет с глухой, вызывающей жалобой тому же дорогому ее сердцу молодому критику А. Бахраху:»‘Имейте в виду, что я слепа, глупа и беспомощна, боюсь автомобилей, боюсь эстетов, боюсь домов литераторов, боюсь немецких Wohnungsamt-ов [1], боюсь Untergrund-ов [2], боюсь эсеров, боюсь всего, что днем — и ничего, что ночью.

 

(Ночью — только души! И дyхи! Остальное спит.)

 

Имейте в виду, что со мной нужно нянчиться, — без особой нежности и ровно столько, сколько я хочу — но неизбывно, ибо я никогда не вырастаю.

 

Словом, хотите ли Вы быть — собакой слепого?!. <…> /Единственная отрава, которой я Вас отравлю, это — живая человеческая душа и… отвращение ко всяким другим отравам!’.

 

Выход Цветаева находит в творчестве. Белый лист бумаги становится для нее — идеальным образом для проекции на нее собственной Души, но не своего преходящего, индивидуально-биологического Эго, а Души — как той самой врожденной МАТРИЦЫ, Души, как ПЕРВООБРАЗА, как ЦЕЛОСТНОСТИ, как ОБРАЗА БОЖЬЕГО.

 

Вот как — нащупывая интуитивно слова для выражения внутреннего экзистенциально-эмпирического и экзистенциально-метафизического опыта и создавая для его адекватного восприятия и передачи личную мифологию — пишет она об этом в своих Записных Книжках:

 

«Я никогда не напишу гениального произведения,— не из-за недостатка дарования — слово мой вернейший слуга, по первому свисту здесь — нет, и свистеть не приходится,— стоит и смотрит <пропуск одного слова> — не из-за недостатка дарования ни внешнего ни внутреннего — а из-за моей особенности, я бы сказала какой-то причудливости всей моей природы. Выбери я напр<имер> вместо Казановы Троянскую войну — нет, и тогда Елена вышла бы Генриэттой, т. е. — мной.

 

Не то, что я не могу оторваться от себя, своего, что ничего другого не вижу,— вижу и знаю, что есть другое, но оно мне настолько меньше нравится, я — мое — мой мир — настолько для меня соблазнительнее, что я лучше предпочитаю не быть гением, а писать о женщине XVIII в. в плаще — просто Плаще — себе».

 

В cлучае углубления болезненно чувствительности такой человек может превратиться в строгого самурая из стихотворения-песни Ирины Богушевской «С тобой, с тобой» — крайне интровертированного, замкнутого в своем собственном мире человека с разлаженной социальной адаптацией.

 

Днём

 

я строгий самурай

 

с отточенным мечом,

 

и мне не нужен рай,

 

мой Бог, мой долг,

 

мой долг, мой дом —

 

никто не виноват,

 

что мне так грустно в нём…

 

И днём

 

я вновь сожгу мосты,

 

канаты обрублю,

 

зажав в зубах своё «люблю»,

 

станцую пред тобой

 

очередной канкан, —

 

никто не должен знать,

 

как тяжек мой капкан…

 

А ночью,

 

когда душа летает

 

и делает, что хочет,

 

пока я засыпаю, —

 

она летит туда, где свет,

 

туда, где ты, моя любовь.

 

И никаких преград ей нет —

 

что ей тот меч и тот запрет?

 

И вот я вновь

 

с тобой, с тобой, с тобой…

 

С тобой, с тобой, с тобой…

 

С тобой.

 

С тобой.

 

Днём

 

уже который год,

 

как тот учёный кот,

 

всё по цепи кругом, —

 

вот круг, вот цепь,

 

мой долг, мой дом, —

 

никто не виноват,

 

что мне так грустно в нём…

 

И вот

 

я строгий самурай

 

с отточенным мечом,

 

и мне не нужен рай,

 

и сожжены мосты,

 

и больше не болит,

 

на каждый выдох «ты» —

 

есть клавиша «delete»…

 

А ночью,

 

когда душа летает

 

и делает, что хочет,

 

пока я засыпаю, —

 

она летит туда, где свет,

 

туда, где ты, моя любовь.

 

И никаких преград ей нет —

 

что ей тот меч и тот запрет?

 

И вот я вновь

 

с тобой, с тобой, с тобой…

 

С тобой, с тобой, с тобой…

 

(Ирина Богушевская «С тобой, с тобой»)

 

Все это очень похоже на поведение героини «Поэмы Конца» М. Цветаевой, и вообще — на поведение по жизни ее лирической героини. Так вынуждена вести себя героиня с мало что понимающими в ней, да и в самих себе, людьми. С теми, кто не видит своего Другого — того, «каким его задумал Бог и не осуществили родители». И ей на внешнем плане приходится играть роль «строгого самурая», «наставника», «учителя», да так, что порой даже поворачиваться к нему спиной и уходить, чтобы любить теперь только издали, страшно тоскуя и мучаясь. Или и вовсе не любить, ибо сил на любовь — все меньше. Крылья бабочки рано или поздно устают биться о стены картонной коробки с уютно живущими в ней гусеницами и куколками и она становиться смирной, обтрепанной, неживой.

 

«Быть действующим лицом — да, если бы не с людьми! В лесу, например, — действующим лицом.

Мне плохо с людьми, потому что они мне мешают слушать: мою душу — или просто тишину.

Такой шум от них! Без звука. Пустой шум.

 

Знаю, что весна со мной сотворит — что не знаю (то, чего еще не знаю).

 

Запись моих близоруких глаз.

 

Я знаю, что за облаком — боги. Два слова во мне неразрывны: боги и игры. А наших земных игр не люблю: ни взрослых, ни детских.

 

Почему такая свобода во время сумерок? Уверенный голос, шаг, жест. А я знаю: лицо скрыто! Свобода маски. Мне в жизни нужно, чтобы меня не видели, тогда всё будет как <пропуск одного слова>. Исчезнуть, чтобы быть. (Не смерть ли?)

 

Я не больной. Больной неустанно меняет положение, потому что дело не в кровати, а в нем. Я металась, пока не напала на одиночество (единственный бок одиночества). Следовательно, дело было в кровати, а не во мне.» (М. Цветаева. «Сводные тетради»).

 

В удивительно точной и правдивой книге Анатолия Кашпировского и Александра Омара «Полет бабочки: Как преодолеть шизофрению» приведен и подробно, достоверно запротоколирован приговор нашему обществу как как обществу шизогенному, тяжко больному, наиболее здоровые представители которого — чистые сердцем вечные дети — не хотят иметь с ними буквально ничего общего.

 

Итак, слово авторам:

 

«Представьте куколку бабочки, находящуюся в спичечном коробке. Пока её развитие, её созревание находится в стадии куколки, проблем нет, но когда она превращается в бабочку и… не может выбраться из коробка, что происходит с ней? Ей становится плохо, неудобно, темно, страшно, она начинает вести себя беспокойно, шуметь, пытаться выбраться из коробка. Куколка-психиатр говорит: «Куколка заболела ШИЗОФРЕНИЕЙ», и назначает ей нейролептики. Если бабочка всё равно пытается вырваться из коробка, тогда психиатр назначает ей инсулинотерапию или электросудорожную терапию. Короче говоря, психиатры будут «лечить» бабочку до тех пор, пока у неё не пропадёт желание летать. Чтобы освободиться от навязчивой помощи психиатров, бабочке нужно отказаться от стремления к полёту и прикинуться, притвориться куколкой или гусеницей. Ведь, всё равно выбраться из коробка самостоятельно она не сможет!

 

Как у бабочки нет никаких шансов доказать куколкам, что её стремление к полёту не есть болезнь, такж когда душа летает е у всех тех, кому психиатры поставили зловещий диагноз «шизофрения», нет никаких шансов доказать, что они не больны. Напротив, чем больше бабочка будет рассказывать куколкам о своих ощущениях и переживаниях, тем куколки больше будут утверждаться в мысли, что бабочка НЕИЗЛЕЧИМО БОЛЬНА.

 

Что нужно сделать с куколкой, которая превратилась в бабочку и не может выбраться из спичечного коробка? Открыть коробок и выпустить её на волю, предоставить ей полную свободу. Пусть летит! Чем быстрее это сделать, тем меньше ДИССОЦИАТИВНО-ДЕСТРУКТИВНЫХ РАССТРОЙСТВ возникнет у бабочки.

 

Скольким бабочкам, находящимся в спичечных коробках можно помочь?

 

Всем. Нужно только выполнить определённые условия. То, что в большинстве случаев эти условия невыполнимы, обусловлено состоянием общества. Шизофрения — это социальная проблема. В будущем человечество решит эту проблему, и это будущее не за горами.

 

ШИЗОФРЕНИЯ НЕ ИЗЛЕЧИМА ТОЛЬКО ПОТОМУ, ЧТО ОНА НЕ ЯВЛЯЕТСЯ БОЛЕЗНЬЮ. ШИЗОФРЕНИЯ — ЭТО ХРОНИЧЕСКИЙ ДУХОВНЫЙ КРИЗИС. ЧТОБЫ «ВЫЛЕЧИТЬ» ШИЗОФРЕНИЮ, НУЖНО, ПРЕЖДЕ ВСЕГО, ПЕРЕСТАТЬ СЧИТАТЬ ЕЕ БОЛЕЗНЬЮ И НАЧАТЬ ОТНОСИТЬСЯ К НЕЙ КАК К ХРОНИЧЕСКОМУ ДУХОВНОМУ КРИЗИСУ. ТОЛЬКО ТОГДА ПОИСК ВЫХОДА ИЗ ТУПИКА, В КОТОРОМ ГОДАМИ — писала Марина Цветаева. Возможно, что как раз такого общения — с его преувеличенной псевдодушевностью — люди с синдромом Аспергера и не хотят.

Но для того, чтобы понять, чего они хотят, им надо попытаться дотронуться до собственных потаенных Глубин и там отыскать Источник Жизни — в высшем смысле этого слова.

Путь монаха в чем-то подобен пути аутиста — он направлен внутрь Себя. Разница в том, что монах не прячется в скорлупу из рацио, а пытается, следуя определенным правилам, раскрыть в себе Жизнь в Св. Духе, то есть почувствовать мир, преображенный нетварным Божественным Светом, Светом на горе Фаворе. О таких вещах в свое время поэт Николай Гумилев, который, кстати, возможно, тоже страдал аутизмом (о таких предположениях я прочитала в интернете), написал стихотворение , МЕДЛЕННО РАЗРУШАЯСЬ, ПРЕБЫВАЕТ ЛИЧНОСТЬ, СТАНЕТ ВОЗМОЖНЫМ.

 

<….>

 

Духовный кризис может быть преодолён только за счёт поднятия на более высокий уровень развития.

 

Вспомним школьный курс физики о строении атома: «переход электрона с более низкой орбиты на более высокую сопровождается поглощением энергии.

 

Выход из духовного кризиса тоже предполагает поглощение значительных количеств энергии, но так как энергия не может существовать без своей первоосновы, без информации, то, страдающему шизофренией перво-наперво нужно дать более высокие знания, чем те, которыми он обладает. Причём, знания неопровержимые и достоверные, и, прежде всего, расширяющие представления человека о самом себе.

 

<…>

 

«Хронический духовный (CSC — Chronic Spiritual Crisis) — это тяжёлое переходное состояние в развитии индивидуума, заключающееся в его неспособности перейти плавно, мягко и безболезненно от мирского мировосприятия и миропонимания к духовному и проявляющееся множественными полиморфными нарушениями высшей психической деятельности, интенсивность и характер которых зависят от духовного уровня, на который удалось временно подняться. Диссоциация психических процессов во время духовного кризиса может касаться как одной, так и нескольких сфер взаимодействия личности с внешним миром: а) мышления, б) эмоционально-чувственной сферы, в) сферы интересов и влечений, г) поведенческих реакций.

 

Си-Эс-Си обусловлен целой серией поражений, которые потерпел индивидуум, пытаясь утвердиться в обществе, которое оказалось для него слишком агрессивным, слишком враждебным, слишком жестоким, слишком аморальным, слишком глупым, слишком лживым, слишком подлым, слишком коварным, слишком алчным, слишком трусливым, слишком несерьезным, слишком похотливым, слишком суетливым, слишком шумным…

 

….. Какое место среди тотального безумия занимает страдающий шизофренией? Его беда состоит в том, что он не принадлежит ни к лагерю мирских людей, ни к лагерю духовных. Мирские люди ценят материальное и потому стремятся обладать им. Духовные люди ценят духовное и стремятся «обладать» Богом. Шизофреник утратил интерес к материальным ценностям, а к духовным доступа не имеет. Так что, ему-то и ценить нечего потому, что у него ничего нет. Он ни к чему не привязан, он почти святой. Нужно только остановить бесконечное бегство в никуда его разума , и он – святой».

 

Вся наша культура — это культура куколок (в лучшем случае). И человек, изначально в ней рождаясь, приобретает убеждения, взгляды на жизнь — из идейно-интеллектуального набора мира куколок. Но вот душа у кого-то — превратилась в бабочку. А мозг — все еще продолжает работать по старинке: в стиле куколок. Так возникает жесточайший когнитивный диссонанс, когда человеку кажется, что он одинок и заброшен и не похож на других, и его никто не слышит. И все ему кричат: «Ты куколка! Ты ненормальная куколка!»

Вот в этой-то ситуации психика может не выдержать и треснуть — от когнитивного столкновения с внешним миром. ( Или — в мягком случае — захлопнуться, как раковина, причем это может случиться еще в раннем детстве, так как ребенку с его чистым сознанием стать бабочкой — проще простого, поэтому большинство бабочек жестоко обжигает свои крылья в огне этого мира еще в самом раннем детстве). Поэтому вместо того, чтобы биться без толку о стену пока что не пробиваемого (не трансформировавшегося в бабочку) внешнего мира куколок, такому человеку надо удалиться от такого мира, немного войти внутрь себя и заняться своим внутренним миром, там поискать — Свет. Тот Свет, который в Евангелии называется Царствием Небесным внутри сердца человека. И только утвердившись внутренне и отыскав опору в самом себе, можно потом опять пойти в мир куколок и смиренно и по доброму нести в него добро, подвигая на самораскрытие (превращение в бабочек) и других куколок. Вот смысл книги «Полет бабочки».

Только авторы справедливо пишут, что самостоятельно это сделать никому не удастся. Надо опираться на духовного учителя. Вот только взяться такому учителю в нашей жизни — при всей нашей оторванности от духовных корней — практически неоткуда. И это — едва ли не самое серьезное препятствие на пути к выздоровлению. Лично я могу предложить всем заинтересованным лицам только одно — стать вдумчивыми и смиренными читателями и постараться разыскивать и читать книги людей, которые рассказывают о собственных духовных трансформациях. Щедро делясь личным духовно-экзистенциальным опытом и предостережениями от уклонений с правильного духовного Пути, они как бы дают в руки карту внутренней реальности. Такими картами могут, в частности, стать творения древних православных монахов. Например, очень хороша в этом плане книга Никодима Святогорца «Невидимая брань».

Творения святых отцов православия можно истолковывать с помощью некоторых современных духовных мыслителей. Среди них первое место в иерархии моих предпочтении принадлежит таким просветленным авторам, как Григорий Померанц и Зинаида Миркина. Особенно интересны их книги «Собирание Себя» и «Великие религии мира».

Совершенно необходима к прочтению . на мой взгляд, также статья Александра Дугина «Археомодерн». Фактически, в ней константируется факт явного наличия шизофрении в нашей национальной жизни. И в ней же — убедительно показано, что так называемые страдающие археомодерном (читай — шизофренией) «наши» бабочки — имеют шанс на излечение именно в силу тяжести своего состояния. В отличие от тех же западноевропейских куколок с их горделивым рацио и миром «облагороженных» с виду страстей.

Высказывается гипотеза, что Россия после петровских реформ (а до того — церковно- никоновских) застопорилась в неком тупиковом состоянии, названном автором Археомодерном — состоянием, когда общество, существовавшее до того в парадигме Архаики, в результате спешно и насильственно привитых нравов, обычаев, представлений общества, существующего в парадигме Модерна, не только сбилось с собственного пути, но и к другому берегу тоже не прибилось (что понимали еще славянофилы с евразийцами, да и западники тоже понимали, предлагая — одни — возродить Архаику, а другие — окончательно с ней покончить). И все потому, что Архаика и Модерн — это две взаимоисключающие парадигмы с разнонаправленными векторами и они блокириют друг друга в случае неорганичного, навязанного извне перехода.

В основании парадигмы Модерна, зародившегося в Западноевропейской цивилизации приблизительно с начала эпохи Просвещения (на деле, его семена были посеяны гораздо раньше), заложен вектор отрицания Трансцедентного, все большее удаление от Истоков, Традиции. Удаление, сопровождающееся изгнанием в Подполье — в маргинальные слои сознания и архетипические слои подсознания — всего таинственно — неизъяснимого, полнокровного, имеющего трансцедентный вес, вкус и запах и, в конечном итоге, Живого.

Все это Подполье Дугин называет емким словом «Структура» и противопоставляет ей Керигму.

Керигма — это надстройка, — то, что мы думаем о себе, вместе с нашими государственными и общественными институтами. А Структура — это базис, нижняя часть айсберга — то, чем мы на самом деле являемся или, точнее, уже не являемся, то, чем мы могли бы быть, чем должны быть, если хотим сбыться.

В парадигме Модерна постепенно вытесненная, загнанная, обескровленная Структура уже почти не существует и поэтому там думают о себе почти так, как оно есть — Керигма там сугубо имманентная, сухо-рационалистичная, лишенная терпкости трансцедентного вкуса. (Если подходить строго философски. В реальной жизни все, конечно, сложнее — там еще долго сохраняются неизжитые архаические элементы).

И совсем иное дело у нас, в России.

Структура, так внезапно запертая, еще жива и кричит, но слов ее понять никто не может, так как все попытки интерпретации осуществляются языком, взятым из системы координат Модерна, ушедшего настолько далеко по логике парадигмы своего развития, что слова Структуры не только ей непонятны — они не слышны.

В результате мы и себя перестаем чувствовать (хоть и продолжаем — в глубине души), и помыслить ничего толком не можем (хоть и мыслим все еще гениально — с привкусом трансцедентной плоти). Мы бредим, мы грезим, мы становимся психопатами. У нас не Модерн и не Архаика. У нас — злополучный Археомодерн.

Выход: освоить в совершенстве все самое ценное в Керигме Модерна, ее прекрасный логический аппарат, отточенный западно-европейской модернистской философией, включив сюда опыт прорыва по ту сторону логики, предложенный постмодернизмом, — понять, почему она такая, а не иная, понять, что есть Структура с точки зрения именно этой Керигмы, понять, что в нас — от Структуры и что — от Керигмы. Пробиться к своей Структуре и выработать свою непротиворечивую Керигму, в соответствии с логикой своего собственного, прерванного когда-то, развития. Родить наконец рационально мыслящего субъекта, как то уже давно сделал Запад, а после… отбросить рассудок. Но никак не до того, ибо нельзя отбросить того, чего нет. И, в довершении, в неснимаемом противоречии между Керигмой и Структурой (Рацио и Ир-Рацио) в мире имманентного — но теперь уже гораздо менее жестком противоречии — встать на сторону Структуры, в противоположность культуре Модерна, которая принимает сторону Керигмы, как это сделал, например, К. Юнг в противоположность З. Фрейду.

Чрезвычайно актуальная теория! Дугин прямо пишет, что пока мы не преодолеем Археомодерн, мы не модернизируемся — ни в сторону Востока, ни в сторону Запада, ни в сторону самих себя. И даже погибнем как нация и государство. А вместе с нами и окончательно забудется, выветрится эзотеризм древнего православия (который, правда, сохраняется еще в Греции, на святой Горе Афон) хранить которое, претворяя в жизнь его нетленные истины, которыми русская культура была проникнута даже в атеистические времена, и есть историческая миссия России. Но претворяя не в букве, а в духе. Букву — все та же разница в системе координат! — надо еще суметь адекватно перевести на многословный, но лишенный Силы Слова язык современности. И поэтому Букву — тоже надо хранить…

Важная деталь: Модерн, по Дугину, отнюдь не обязательно противостоит Традиции. Существует два вида Модерна — профанический, уклонившийся с магистрального, глубинно-религиозного пути человечества и хоть и блуждающий впотьмах, но ностальгирующий по Истокам, неосознанно ищущий утерянный вектор.

Более того, правильный Модерн с вектором в Трансцедентное и есть тот метод, с помощью которого мы можем добыть и перевести в естественно-гармоничное русло те пласты древней Архаики, с которой Археамодерн работает в бредовом режиме, а известная нам, более близкая к нашему историческому времени, уже утратившая самое себя Архаика — работала в плоскости самогорделивой инертности (уверяя, что все, мол, в порядке, только веруй в Бога и чаще ходи в церковь).

В плеяду праведных западных модернистов и постмодернистов входят, по мнению Дугина, Маркс, Ницше, Хайдеггер, Бодрийяр, Ги Дебор, Фуко, Гваттари, Делез, некоторые поэты и художники-авангардисты, некоторые представители молодежной альтернативной культуры… Несмотря на то, что некоторые из них были убежденными атеистами, все они ощущали потребность в Структуре и развенчивали идолопоклонническую подмену Живой Жизни не соответствующей ей Керигмой, выстроенной по идеологическим и иным критериям. Александр Дугин причисляет одних из них к «новым правым», а других — к «новым левым» и находит возможным объединение этих деятелей на платформе Консервативной Революции (возрождения древней сакральности). Дугин, как публицист, регулярно выступаюший в СМИ, стремится охватить своими идеями как можно большую аудиторию. Он обращается к коммунистам и предлагает им немного выйти за рамки их мирровозрения и посмотреть, что за глубинные импульсы ими движут и какими эти импульсы могут стать, если направить их в более правильное русло. Он обращается к фашистам и т.д. и проделывает с ними то же самое. Благодаря этому ходу некоторые коммунисты, фашисты, постмодернисты, православные, представители молодежных субкультур, махровые консерваторы-традиционалисты, словом, все «правые» и «левые» считают его своим.

На самом деле доктор Дугин лечит таким способом наш общественный археомодерн.

Несмотря на обилие ультрарадикальных рецептов и на вопиющие передержки, перегибы в трактовке тех или иных событий и исторических личностей, заслуги Дугина несомненны. Ни у кого из современных мыслителей я не видела такой неукротимой жажды Высшей Правды. Эта жажда вынудила его сломать многие стереотипы и пойти против течения реки, в которой мы все — плывем по течению, даже не зная, что мы в реке.

Большая заслуга Дугина в том, что он, в отличие от других философов-традиционалистов, к школе которых он себя причисляет и в отличие от прочих религиозных философов, да и всех философов вообще, убедительно показал с помощью своего структурно-парадигмального анализа, что религиозность определяется глубинным состоянием личности и общества, а не формальной верой и принадлежностью к той или иной конфессии. Атеизм в ряде случаев и в целые исторические эпохи может брать на себя функции религии, а верующие — на глубинном уровне — вполне могут оказаться атеистами. Правда, такой дисбаланс приводит к личностным и историческим катаклизмам, так как «восставшие без эзотерических путеводителей — достойные сожаления невротики» (А. Дугин. «Русская Вещь»). Глубинная религиозность — единственный источник подлинной Жизни, подлинного Творчества, подлинной Любви и подлинной Свободы.

Неудивительно, что эту важную разделительную грань смог заметить мыслитель, выросший в Советском Союзе, который был глубинно религиозным государством без эзотерического путеводителя. И поэтому в СССР в период перестройки, по мысли Дугина, не надо было ничего радикально менять в сторону западной безрелигиозной либеральной модели (формально — имеющей все религиозные институты). Надо было только обрести эзотерический путеводитель.

Трагизм современности в том, (этот вывод я сделала лично для себя), что мы из-за указанного дисбаланса не можем вполне довериться ни глубинно верующим людям (часто — атеистам или невоцерковленным), ни многим деятелям церкви (на деле — глубинно неверующим), так как первые, не имея эзотерических путеводителей, укладывают свои интуиции в безжизненные рационалистические схемы, а вторые — и вовсе не имеют за душой Жизни.

Столпы европейского традиционализма Рене Генон и Юлиус Эвола, на мысли которого опирается Дугин, изложили в своих книгах все пертензии традиционализма к современности, причем, переплюнув в критике и Ницше, и экзистенциалистов, и все прочие протестные направления. Но чем мне импонирует традиционализм — так это тем, что радикальнейшая критика соседствует у них с положительными идеалами, взятыми из глубинной религиозности. Это как раз то, чего мне всегда не доставало. Опираясь на их картину реканструкции того, как и чем жил языческий мир в древности — а все они, включая Дугина, — язычники, новаторства Христа они не понимают, держась, к примеру, за давно устаревшую кастовость — я поверила в то, что вся наша история с ее религиозными заморочками была даже очень серьезным и осмысленным делом. А поверив, я сделала легкий переход к христианству, к православию с его традицией исихазма. Я увидела, насколько христианство — реальная штука и насколько оно все-таки выше той картины древней религиозности, которую Дугин изобразил в своей превосходной «Философии Традиционализма». Только он приходит от языческого, дохристинского мира в неописуемый восторг, а я — напротив… Дугин дал мне интеллектуально приемлемый материал, собранный им за годы изучения эзотерики и прекрасный парадигмальный метод анализа. Вот в чем его огромное значение для моего развития. А после я повернула весь этот материал против Дугина, против его язычества. Таково на самом деле мое глубоко личное отношение к Дугину. Этот удивительный мыслитель вывел меня из длительной полосы «гамлетовских» сомнений, устранив разницу между тем, что я чувствую и тем, что я думаю, — он дал мне инструментарий для правильного осмысления собственных интуиций. Во мне, образно говоря, вновь проснулось донкихотовское начало, которое было присущее мне в подростковом возрасте, так как на уровень осознания выведено подспудное априорное знание, которым владеют дети, подростки, чудаки: за ветряными мельницами стоят реальные, а не фиктивные противники.

 

В заключение хотелось бы поговорить о том, почему я так часто обращаюсь к теме аутизма и шизофрении.

 

Мне бы тоже хотелось узнать причины своего пристального внимания, к таким вещам как аутизм, синдром Аспергера и шизофрения. Наверное, я хочу понять через свой интерес какие-то закономерности в своей жизни и понять саму себя, общество, человека вообще. А закономерности таковы — меня лет с 20-ти постоянно пересекает с людьми из творческой среды (самодеятельные поэты, художники, музыканты), которые становятся моими друзьями и приятелями, а потом со временем выясняется, что у них — диагноз «шизофрения». Или у их мужей, жен, родителей, — такой диагноз. А если и не диагноз, то непременно есть в семье кто-то странный, кто избегает общения, но обладает сверхчувстительностью и необычными способностями.

То есть меня как магнитом тянет именно к таким людям. Мало того — я с ними нахожу больше общего, чем с так называемыми нормальными людьми.

Поэтому мне, наверное, и хочется понять — что меня притягивает и что такого есть общего в них и во мне?

Кроме того, некоторые мои наблюдения, подчерпнутые из опыта общения с такими людьми, идут в разрез с тем, что предполагает официальная медицина. Обычно предполагается, что аутичные люди — малоконтактны и холодны, неспособны на эмпатию. Но на самом деле — мои друзъя прекрасно на все способны. Их отличает только одно — они не способны угадывать мотивы, которыми руководствуются те или иные люди в своей повседневной жизни. И вместо того, чтобы угадывать, они воображают или просчитывают варианты и эти варианты часто неверны. Но они — если они при этом подозрительны — упорно пытаются накладывать эти свои просчитанные или воображенные представления о мотивах на образы реальных людей и от этого у них портятся с ними отношения. Хотя мне встречались и совершенно не подозрительные, беспечные в этом плане аутисты, которые просто безоглядно доверялись чуть ли не первому встречному, не думая о мотивах. И — обычно жестоко разбивались об этого первого встречного. Но при этом не терялись и быстро поднявшись, опять шли к первому встречному, продолжая надеяться, как они говорили, что все люди — хорошие.

В общем, я хочу сказать, что по моим наблюдениям и ощущениям — а я это знаю по близким людям — аутисты и даже люди с вялотекущей шизофренией из числа творческой интеллигенции с художественными способностями и чувствуют, и мыслят — объемней и тоньше, чем обычные люди. Это не им не хватает спектра тончайших эмоций, а наоборот, это обычным нейротипикам — чего-то не хватает в их эмоциональной — нейротипической — палитре чувств, не хватает каких-то красок, которые имеются только span style=у аутистов. Поэтому и получается резкий дисбалланс (водораздел) между ними.

На деле все очень похоже на то, что изобразил Павел Вежинов в повести «Барьер» (а также в рассказе «Озерный мальчик»). Изначально аутисты и шизофреники в глубине души — не более плоские, грубые, бесчувственые, а — более тонкие, чувствительные, развитые. Но существование в нашем социуме — таком какой он есть — буквально сводит их с ума и замкнутость от такого мира в раковину из отчуждения и рацио — порой наилучший выход.

Но это означает, что меняя социальную среду, можно попытаться создать более приемлемый для обитания мир. То есть для меня вопрос об аутизме — это вопрос о том, что с нами со всеми происходит — с социумом, человечеством, планетой.

 

Относительно близкая к моему пониманию точка зрения изложена в следующем отрывке из одной научно-популярной статьи. (Правда, это материалистический взгляд на проблему, из-за чего виден только психофизиологический разрез без соотнесения с духовным уровнем).

 

«Новые результаты дают подтверждение теории аутизма как теории «интенсивного мира», в которой позиционируется, что структура цепей мозга, проявляющаяся в чрезмерном функционировании некоторых областей, может вести к крайностям во внимании и восприятии, способным производить как дефициты — так и, иногда, экстраординарные интеллектуальные таланты — которыми характеризуются некоторые люди с аутизмом. В мозгу, смонтированном со сверхлокальными связями, соответствующие области будут склонны к гиперактивности; в свою очередь повышенная активность ведёт к гиперреакции на поступающую информацию и к быстрому изучению. «Они реагируют на стимуляцию сильнее, чем при нормальной схеме. И они не только реагируют слишком сильно, но и также узнают слишком много», — говорит Маркрам, автор теории интенсивного мира.

 

Хотя это звучит так, как будто это хорошо — этим вполне могут объясняться способности аутистов-савантов, которые чрезвычайно одарены в математике, информатике или музыке — но в контексте уменьшения дальних связей между областями мозга конечный результат может оказаться удручающим. Действительно, многие люди с аутизмом описывают непереносимость сенсорного опыта — будь то яркий свет, громкие звуки или социальные взаимодействия.

 

На психологическом уровне это, в основном, означает, что аутичные люди могут чувствовать, воспринимать и узнавать слишком много. Это может вести к сенсорной перегрузке, а также, как следствие, к социальному избеганию или отчуждённости и повторяющемуся поведению», — говорит Маркрам. Аутичные люди часто используют такое поведение, чтобы сохранять собственный мир неизменным и не подпускать к себе чересчур интенсивный мир.»

 

А теперь представьте — люди, которые чувствуют мир так интенсивно — как только и могут чувствовать его дети — вдруг оказываются замкнутыми в собственной черепной коропке, потому что наша культура не признает бабочек. Горе нам! Ибо не ведаем что творим. Делая хорошее — получаем плохое. Как говорится, благими намерениями…. И поэтому бедные вечные дети — вынуждены делать нам плохое. А ведь они и сами очень не хотят быть эгоистами. И делая больно нам, они, надо полагать, испытывают боль — пуще нашей. И пока мы удивлено хлопаем глазами и никуда не торопимся, внешне неторопливые эти дети успевают прожить внутри себя десять жизней и пойти вразнос.

 

Что же мне делать, слепцу и пасынку

В мире, где наичернейший — сер,

Где вдохновенье, хранят как в термосе,

С этой безмерностью в мире мер?!

 

М. Цветаева

 

«У стойки кафе, глядя на красующегося бельомма — хозяина… Я внезапно осознала, что я всю жизнь прожила за границей, абсолютно — отъединенная — за границей чужой жизни — зрителем: любопытствующим (не очень!), сочувствующим и уступчивым — и никогда не принятым в чужую жизнь — что я ничего не чувствую, как они, и они — ничего — как я — и, что главнее чувств — у нас были абсолютно разные двигатели, что то, что для них является двигателем — для меня просто не существует — и наоборот (и какое наоборот!). » (М. Цветаева. Неизданное. Сводные тетради).

 

Иногда о Марине Цветаевой пишут как о человеке, который прожил жизнь с стянутым у горла узлом.

Раньше я никак не могла понять, что заставляло ее снова и снова идти против Системы, даже когда она была не права, держась с упорством утопающего только за свое? Что за беда мучила Марину Ивановну до конца ее дней, ч т о именно было для нее веревкой и что — затянуло в конце ее жизни — роковую петлю?

А теперь, я, кажется, понимаю: у Марины Цветаевой не было права на поражение, потому что такие люди поражены — в самое сердце — жестокостью социума уже от с раннего детства. Та самая сердечная чакра, которой только они и живы и через раскрытие которой обретается Единое на потребу — может наглухо захлопнуться, как створки раковины, от любого неосторожного прикосновения, любой — чужой или собственной — ошибки. И тогда — жизни бабочки придет конец, а тело — превратится в заживо гниющий труп. ««Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик». (Предсмертная записка М. Цветаевой сыну).

 

Приведу в произвольном порядке выдержки из книги «Полет бабочки» А. Кашпировского и А. Омкара:

 

«Когда индивидуум в своём духовном развитии достиг середины Пути, поднялся до четвертого этажа (до уровня середины физического тела, середина грудины), тогда между душой и разумом возникает настоящая война. Разум нигилистически относится ко всему, что может каким-либо образом ограничивать его власть. Конечно же, он ни в коем случае не позволит душе подняться над ним.

 

Любая попытка индивидуума, достигшего ментального уровня развития (четвертого этажа), продолжать свой духовный Путь без Учителя, обречена на возникновение духовного кризиса. Причём, тем более выражены негативные проявления кризиса, тем сильнее страдания, чем выше устремленность души к Богу.

 

Причина любого кризиса — допущенные ошибки. Исправление ошибок, вызвавших кризис, обеспечивает выход из кризиса.

 

О каких ошибках идет речь? Об ошибках и социума, и индивидуума. В чём ошибка социума (общества)?

 

Общество, вместо того, чтобы обеспечить духовному искателю Истины надёжного поводыря, проводника по внутреннему миру, проигнорировало его духовные потребности. В этом заключается ошибка общества. Ошибкой индивидуума было игнорирование необходимости в духовном Учителе. Это «внутренние» ошибки.

 

Какие внешние ошибки были допущены?

 

Общество переоценило возможности индивидуума и предъявило к нему завышенные и слишком жесткие требования, в результате чего сила воздействия на индивидуума со стороны общества превысила компенсаторные возможности его организма.

 

Ошибкой индивидуума было стремление выстоять в слишком сложной и несоизмеримой с его силами ситуации. Когда ситуация стала выходить из под контроля, индивидуум (в силу недостатка энергетического потенциала, необходимого для обеспечения адекватной защиты) позволил социуму совершить над ним насилие, которое привело к повреждению компенсаторных механизмов.

 

Шизофрения развивается у того, кто оказался слишком слаб и не смог проявить силу духа тогда, когда она была крайне необходима для того, чтобы защитить и отстоять свои собственные интересы, убеждения, принципы и ВНУТРЕННИЕ ценности от посягательств со стороны ВНЕШНЕГО жестокого, но объективного и справделивого материального мира, и не выдержал натиска ВНЕШНИХ проблем, «сломался», сдался ВНУТРЕННЕ, а ВНЕШНЕ продолжал демонстрировать проявления необычайной стойкости, чрезвычайной силы и невероятной сопротивляемости и терпимости, окончательно истощая все компенсаторные резервы организма, вместо того, чтобы перестать изображать из себя героя и честно признаться, прежде всего самому себе, в своей полной несостоятельности САМОСТОЯТЕЛЬНО утвердиться в материальном мире и отвоевать СОБСТВЕННЫМИ СИЛАМИ достойное для себя место под солнцем, проявив смирение, покорность, мягкость и податливость ВНЕШНЕМУ миру, для того, чтобы сохранить и сберечь целостность мира ВНУТРЕННЕГО.

 

Если бы индивидуум направил все свои силы на ВНУТРЕННЮЮ трансформацию, а не на бесполезное сопротивление ВНЕШНЕМУ миру, решились бы все его ВНУТРЕННИЕ проблемы, а в мятущуюся душу пришли бы умиротворение и покой. Кроме того, он обрёл бы надежную защиту и постоянное прибежище в мире духовном. Внешняя ситуация не заставила бы долго ждать — она автоматически изменилась бы к лучшему. Но… он сделал всё наоборот, за это и поплатился.

 

Клиника шизофрении — это лишь верхушка айсберга. Чтобы растопить айсберг, нужно начинать не с верхушки, а с основания.

 

Шизофрения — это особое внутреннее состояние индивидуума, обусловленное выраженным протестом против существующей действительности и проявляющееся мощным истерическим неврозом, преодолеть который можно лишь полностью удовлетворив все требования взбунтовавшейся личности путём решения её духовных проблем».

 

Видимо, это тот этап духовного пути, когда монах встречается лицом к лицу в невидимой духовной брани со своим главным противником — дьяволом. Только монах — вооружен Знанием и Молитвой, а дети из породы Индиго, увы, безоружны… И поэтому, если им не повезет обрести Учителя, путь этих Икаров и Фаэтонов к Свету фактически обречен.

Но слава Богу, в небесах есть Христос. И я верю, что такие дети падают с своих «горделивых» небес во всей своей необъятной нищете духа — прямо в его Объятия.

Поэтесса Ирина Кажянц, которой доктора из мира куколок поставили несколько лет назад диагноз «шизофрения» , знает своего настоящего Доктора и его племенных посланников, что называется, «в лицо»:

 

БЕЛЫЙ ОРЁЛ

 

Огляди с высоты, орёл,

Мой тернистый путь,

Подари мне свою

Уверенность и покой,

Как хочу для тебя я спеть

Хоть когда-нибудь,

А для этого хоть немного

Побудь со мной.

Сильных крыльев размах

Унесёт тебя снова ввысь.

Ты так любишь взмывать

В весенние небеса,

Но, прошу тебя, друг,

Ненадолго ко мне спустись,

Я смотрю в высоту

И солнце слепит глаза.

 

Белый орёл,

Мои кровоточат раны,

Белый орёл,

Друг отчаянный мой,

Белый орёл,

Я надеяться не устану,

Что когда-нибудь ты

Позовёшь меня в небо

С собой.

 

Подлечи меня, друг,

Своим сильным крылом накрой,

Чайкой раненой

До тебя мне не долететь.

И когда-нибудь свою песню

Мне тоже спой,

Я же знаю, что в синем небе

Ты любишь петь

 

Огляди с высоты, орёл,

Мой тернистый путь,

Подари мне свою

Уверенность и покой,

Как хочу для тебя я спеть

Хоть когда-нибудь,

А для этого хоть немного

Побудь со мной.

Сильных крыльев размах

Унесёт тебя снова ввысь.

Ты так любишь взмывать

В весенние небеса,

Но, прошу тебя, друг,

Ненадолго ко мне спустись,

Я смотрю в высоту

И солнце слепит глаза.

 

Итак, шизофрения — это не болезнь, а духовный кризис на духовном пути, когда он достигает границы между духовным и материальным миром. Это — кризис всех «пограничников».

 

В блестящей по глубине проникновения в суть вещей статье «Искусство при свете совести» Марина Цветаева выстраивает иерархию поэтов по степени их духовной высоты, измеряемой близостью к Богу (а все мы с вами, дорогие читатели, поэты уже по определению, хоть может, и не знаем об этом):

 

«По отношению к миру духовному — искусство есть некий физический мир духовного.

 

По отношению к миру физическому — искусство есть некий духовный мир физического.

 

Ведя от земли — первый миллиметр над ней воздуха — неба, (ибо небо начинается сразу от земли, либо его нет совсем. Проверить по далям, явления уясняющим).

 

Ведя сверху неба — этот же первый над землей миллиметр, но последний — сверху, то есть уже почти земля, с самого верху — совсем земля.

 

Откуда смотреть.

 

___________

 

(Так же и душа, которую бытовик полагает верхом духовности, для человека духа — почти плоть. Уподобление с искусством не случайное, ибо стихи — то, с чего глаз не свожу, говоря искусство — все событие стихов — от наития поэта до восприятия читателя — целиком происходит в душе, этом первом, самом низком небе Духа. Чту отнюдь не в противоречии с искусством — природой. Неодушевленной природы — нет, есть только неодухотворенная.

 

Поэт! поэт! Самый одушевленный и как часто — может быть именно одушевленностью своей — самый неодухотворенный предмет!)

 

___________

 

Fier quand je me compare [Гордый, когда я себя сравниваю (фр.).] — нет! ибо ниже поэта и в счет не идет, все же достаточно гордости, чтобы по низшему не равняться. Ибо гляжу-то — снизу и упор не в моей низости, а в той высоте.

 

Humble quand je me compare, inconnu quand je me considиre [Униженный, когда я себя сравниваю, неизвестный, когда я себя рассматриваю (фр.).], ибо для того, чтобы что-либо созерцать, нужно над этим созерцаемым подняться, поставить между собою и вещью весь отвес — отказ — высоты. Ибо гляжу-то — сверху! Высшее во мне — на низшее во мне. И что же мне остается от этого лицезрения — как не изумиться… или не узнать.

 

Брала истлевшие листы

И странно так на них глядела,

Как души смотрят с высоты

На ими брошенное тело.

 

Так я когда-нибудь буду, нет, так я уже, порой, гляжу на свои стихи…

 

НЕБО ПОЭТА

 

— Священник служит Богу по-своему, вы — по-своему.

 

— Кощунство. Когда я пишу своего Молодца — любовь упыря к девушке и девушки к упырю — я никакому Богу не служу: знаю, какому Богу служу. Когда я пишу татар в просторах, я тоже никакому Богу не служу, кроме ветра (либо чура: пращура). Все мои русские вещи стихийны, то есть грешны. Нужно различать, какие силы im Spiel [В игре (нем.).]. Когда же мы, наконец, перестанем принимать силу за правду и чару за святость!

 

Искусство — искус, может быть самый последний, самый тонкий, самый неодолимый соблазн земли, та последняя тучка на последнем небе, на которую умирая глядел — ни на что уже тогда не глядевший и окраску которой словами пытался — все слова тогда уже забывший брат брата — Жюль Гонкур. Третье царство со своими законами, из которого мы так редко спасаемся в высшее (и как часто — в низшее!). Третье царство, первое от земли небо, вторая земля. Между небом духа и адом рода искусство чистилище, из которого никто не хочет в рай.

 

Когда я при виде священника, монаха, даже сестры милосердия — неизменно — неодолимо! — опускаю глаза, я знаю, почему я их опускаю. Мой стыд при виде священника, монаха, даже сестры милосердия, мой стыд — вещ.

 

— Вы делаете божеское дело.

 

— Если мои вещи отрешают, просвещают, очищают — да, если обольщают — нет, и лучше бы мне камень повесили на шею.

 

А как часто в одной и той же вещи, на одной и той же странице, в одной и той же строке и отрешают и обольщают. То же сомнительное пойло, что в котле колдуньи: чего только не навалено и не наварено!».

 

Редко кто из людей искусства может разглядеть духовную тьму в том, что в мире человеческих страстей и иллюзий принято называть высшими проявлениями духа. Но Марина Цветаева не довольствуется искусством как искусом. Она понимает, что – за исключением прирожденных поэтов-ангелов – таких как Р. М. Рильке, некоторых детей, некой безвестной монахини, оставившей человечеству бессмертные строки «Человечество живо одною круговою порукой добра» — даже лучшие из лучших пребывают всего лишь там, где «первое от земли небо, вторая земля. Между небом духа и адом рода искусство чистилище, из которого никто не хочет в рай».

Этот «первое от земли небо» Святые Отцы православия называют миром прелести, миром, где царствуют духи.

Однако восхождение от земли чисто материальных страстей и представлений в «первое от земли небо» — есть благо. Благом оно перестает быть, когда человек не видит, не чувствует этой духовной Лествицы с ее незримыми ступенями, когда принимает, по своему незнанию и гордыне, первое небо – за высшее, пресекая тем самым в себе возможность двигаться дальше.

А дальше – это значит, чем дальше от Земли, тем, парадоксальным образом, ближе к ней, все больше и больше устраняя диссонанс между внешней и внутренней Землей.

И только устранив диссонанс, — то есть встретившись в середине Пути на точке расхождения духовного и материального лицом к лицу с собственной Тенью и подчинив ее – можно, наконец, прозреть и узреть физически-энергетическую реальность в свете истинного Знания:

 

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

 

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сияньи голубом…

 

(М. Лермонтов)

 

Такие прозрения даются иногда ищущим – как зарницы из их духовной Родины.

А пока – ничего не остается – как идти путем Разочарования и Одиночества, проб и ошибок. Путем – неизбывного и неустранимого при нынешнем состоянии общественного сознания – Отчуждения:

 

* * *

Тоска по родине! Давно

Разоблаченная морока!

Мне совершенно все равно —

Где — совершенно одинокой

 

Быть, по каким камням домой

Брести с кошелкою базарной

В дом, и не знающий, что — мой,

Как госпиталь или казарма.

 

Мне все равно, каких среди

Лиц ощетиниваться пленным

Львом, из какой людской среды

Быть вытесненной — непременно —

 

В себя, в единоличье чувств.

Камчатским медведем без льдины

Где не ужиться (и не тщусь!),

Где унижаться — мне едино.

 

Не обольщусь и языком

Родным, его призывом млечным.

Мне безразлично, на каком

Непонимаемой быть встречным!

 

(Читателем, газетных тонн

Глотателем, доильцем сплетен…)

Двадцатого столетья — он,

А я — до всякого столетья!

 

Остолбеневши, как бревно,

Оставшееся от аллеи,

Мне все — равны, мне всё — равно;

И, может быть, всего равнее —

 

Роднее бывшее — всего.

Все признаки с меня, все меты,

Все даты — как рукой сняло:

Душа, родившаяся — где-то.

 

Так край меня не уберег

Мой, что и самый зоркий сыщик

Вдоль всей души, всей — поперек!

Родимого пятна не сыщет!

 

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И всё — равно, и всё — едино.

Но если по дороге — куст

Встает, особенно — рябина …

 

(М. Цветаева)

 

 

Вооружившись знаниями и представлениями своего лжеименного разума, то есть основываясь на воображении и логике, отделенных от чистого, цельного разума в Св. Духе, современная психиатрия вывела из исследований более цельного, чем у обычных людей, «детского», бесхитростного, как бы внелогического мышления так называемых аутистов – наличие у них слабой способности к абстрактному мышлению.

Однако истинны ли эти выводы в мире, где все течет и изменяется? И где наблюдаемые объекты – зачастую не более чем проекции наблюдателя?

Позиция наблюдателя, стоящего на духовной Лествице несколькими этажами выше, может внести даже в самые точные представления «кукольной» науки совершено другие акценты.

Так, Святитель Игнатий Брянчанинов в письмах к некому иноку Леониду, занимающемуся умной молитвой, характеризует ум и эмоциональную сферу так называемого аутиста следующим образом:

 

«Наблюдал ли ты за умом твоим? Изучал ли — какое его свойство? У тебя ум не аналитический, который всё разбирает по частям, анатомирует и после этой работы выводит свое заключение. Б;льшая часть умов человеческих имеют свойства анализа и по этому свойству способны хитрить, ловко устраивать дела свои, строить козни. Твой ум без работы видит, обнимает предметы. Этот ум — для духовного видения. Вот еще что заметь в нём: он с свободою, наслаждением может пасть в прах пред величием Божества; но, чтоб смириться пред ближним, ему нужен труд над собою. Почему? Потому что он по естеству своему имеет презрение ко всему подлому, пошлому, мелочному — не способен к изгибам и изворотам. Видя эти недостатки в ближнем, он презирает ближнего вместе с его недостатками. Ум твой, наставленный Евангелием, тогда смирится пред каждым ближним, когда увидит в каждом ближнем Христа. Все, крестившиеся во Христа, облечены во Христа. Чем бы и как бы они ни оскверняли себя, риза Христова, до суда Христова, — на них. Необходимо признать себя хуже всех человеков: этого требует святое смирение. Апостол не просто сказал, что он — первый из грешников; был убежден в этом. И нам надо б убедить себя: здесь предлежит работа и труд. Бог да дарует и мне и тебе совершить его. — По причине ума твоего, по причине его отдельного устройства, от большей части других умов тебе придется понести, и, вероятно, несешь уже, некоторые скорби. Редкий поймет ум твой. Видя его сметливость и бойкость, кто поймет, кто поверит, что он прост! Б;льшая часть будет признавать тебя хитрым, с замыслами, подозревать тебя; придумывать на тебя и за тебя. Это неизбежно: аналитические умы не могут предположить даже существование ума без анализа, смотрящего просто и ясно. Видя силу ума, они приписывают ее высшей степени анализа, — признать глубокую, утонченную, обдуманную хитрость в том, кто никогда не думает, — глядит с проницательною простотою на всё, подлежащее взорам человеческим… Извини ближних. Мы все немощны. Исполнение закона Христова и состоит в том, чтоб носить великодушно, любовно и смиренно тяготы друг друга».

«Понимаешь ли, что сердце у тебя самое простое? Ничего в нём нет сложного. Не годишься для мiра: там нужны хитрые. Ты можешь быть хитрым и скрытным только тогда, когда молчишь. Приучись к молчанию: оно необходимо тебе и для духовного подвига и для отстранения наружных, бесплодных скорбей. Твое сердце для Бога! Твое сердце для Духа Святого: Он любит почивать в сердцах простых и незлобивых. Ты и незлобив; — только тебя сбивает кровь твоя. Уйми ее смирением и молчанием. Смотри чаще на Христа…».

 

Проблема нашего современника – в отсутствии Учителей.

Их не было уже во времена Святителя Игнатия, который, по его собственному признанию, так и не нашел в своей жизни подходящего себе духовника. А посему – советовал опираться на творения Святых Отцов.

Книги самого Святителя Игнатия – в первую очередь его «Аскетические опыты» и «Письма» — могут быть в этом плане Путеводными.

 

Залог «выздоровления» от аутизма и шизофрении – ВЕРА в БОГА КАК ЛЮБОВЬ и в его ОБРАЗ, который сокровенно сокрыт в каждом человеке, вопреки всем истинным и мнимым свидетельствам торжества зла.

 

Высоко и прозорливо Слово святителя Игнатия Бранчанинова, обращенными все к тому же иноку Леониду:

 

«Смотри на кипящие в тебе волны — и нет от них никакой печали в моем сердце; они не устрашают моего сердца; не приводят его в сомнение. Мое сердце спокойно; мало того — оно ощущает утешение духовное. Отчего бы это было? — Мое сердце — чувствительно по природе; оно не может быть холодным и равнодушным. Скажу тебе, отчего: в нём действует с убедительностию извещение, что к тебе милость Божия. Вышло такое определение о тебе от горнего Престола Царя царей. Не устрашись бурь, не ослабей от них: они — признак добрый. Тебя скоро осенит помощь Божия; на весы твоего сердца положится тяжеловесное духовное сокровище, отчего противуположная чаша, земных скорбей и утешений, сделается без весу. Поверь моему сердцу!.. Не знаю, ст;ит ли оно доверия, но уверяет так сильно, что я, оставя всякое соображение и умствование, пишу — что внушает мне, велит писать сердце. Вижу пристань духовную, приготовленную тебе Всеблагим Богом, тебя ожидающую. Но Он, Многомилостивый и Всепремудрый, попускает тебе сперва потрудиться в волнах, чтоб ты утомился, умучился в борьбе с ними — дал цену пристани. Человек не дает должной цены тому, что достается ему ценою слишком дешевою. Не была ли пристань — рай? И этой пристани человек не дал цены, был недоволен ею — захотелось большего, несбыточного!..».

 

Проснись, заблудившаяся душа — душа Кая — и сбрось леденящие оковы своего страха и неверия!

 

 

 

ПОСВЯЩЕНИЕ ДРУГУ

 

 

 

Над ущельем

 

Ты скользишь по канату.

 

Над ущельем, во сне,

 

Сверху — соколы,

 

Снизу обрыв.

 

Ты во сне не помнишь

 

О ней, о нём, обо мне,

 

Только эхо

 

Повторяет последний взрыв.

 

 

 

Что за злая

 

Тропа тебя завела,

 

В этих скалах

 

Не сорвёшь ты

 

Свой эдельвейс,

 

Ты не видишь

 

Над ущельем брата-орла,

 

Ты не помнишь,

 

Как летали вы много раз.

 

 

 

Где-то с моря

 

Задувает тёплый зюйд-вест,

 

Ты не слышишь его

 

На опасном своём пути,

 

Даже серны

 

Избегают проклятых мест,

 

Они знают —

 

Водопоя здесь не найти.

 

 

 

Ты ещё немножко веришь

 

Что смерть — полёт,

 

Ты не знаешь,

 

Что земля предаст навсегда,

 

Ты не помнишь —

 

Только небо не предаёт,

 

За тебя сегодня

 

Встала твоя звезда.

 

 

 

Ты увидел,

 

Как горел

 

Твой последний мост,

 

И уже превратился в пепел

 

Этот огонь,

 

Но неправда,

 

Что отсюда не видно звёзд,

 

Ты проснись и поймай

 

Последнюю на ладонь.

 

 

 

Постепенно

 

Над ущельем встаёт заря,

 

Вот уже

 

И жаркое солнце над головой,

 

А со дна ущелья

 

Смеётся твой враг — змея,

 

Что же будет с ним,

 

Если ты вернёшься живой.

 

 

 

А в далёких домах

 

Со свечами стоят друзья,

 

И не спят всю ночь,

 

Им плевать на этот уют,

 

Они знают,

 

Что дать погаснуть

 

Свечам нельзя,

 

Ты не помнишь их,

 

Но они тебя узнают.

 

 

 

Ты когда-нибудь

 

Вспомнишь всё

 

Через много лет,

 

Может, будет смешно,

 

Может, страшно —

 

Задним числом.

 

Как увидел вдруг —

 

Над ущельем

 

Встаёт рассвет,

 

И орёл в синем небе

 

Машет своим крылом.

 

(Ирина КАЖЯНЦ)

 

Поэт и философ Зинаида Миркина — многие считают ее достигшей Просветления — прошла в свое время через опыт некого странного расстройства психической деятельности. Ее самосвидетельство в «Очерке моей жизни» — окрыляет своей духоносностью, несет Надежду. Ее Словом я и хочу закончить свой беглый — отнюдь не исчерпывающий всей сложности и многообразия — обзор некой внутренней «детской» экзистенции, которая есть в нас всех, но про которую большинство, вероятно, забывает еще во младенчестве:

 

«Может, вся моя жизнь разделилась на две части – до и во время болезни. Вторая часть длится по сей день. Хотя я давно уже и хожу и работаю. Рассказывать о том, как я научилась заново жить, не буду. Это очень трудно. Скажу только, что наверное так, как учатся ходить по канату. Я научилась. Не слишком хорошо, но научилась. И людям не видно, что я хожу по канату. Им видно, что я хожу, как и все. А то, что у всех земля под ногами, а у меня канат, этого не видно. Держусь за воздух… А, точнее – за ту самую небесную твердь. У меня появился термин – поднырнуть под болезнь. Это процесс, в чем-то напоминающий подныриванье под волны во время шторма. Я хорошо держусь в воде, пожалуй, гораздо увереннее, чем на земле. Не просто в воде, — в море, и поэтому это сравнение для меня естественно. Поднырнуть под болезнь, жить глубже болезни… Когда это удается, я живу и работаю. Мое самолечение – глубокое созерцание, выход в те просторы Духа, которые в самом деле вечны и законам этого мира не подвластны. Мы плохо себе представляем, до чего точно и верно выражение Достоевского, ставшее ходячим: мир красота спасет.»

 

18-21.01.2012