ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
7
1919-1920
Я подарила Вам флейту,
Вы подарили мне сердце.
Флейта поет,
Сердце стучит.
___
Я одного человека люблю.
Он летит над землею
В звездном плаще.
___
Поезд гудит.
Прощальный гудок —
Душу уносит.
— Сколько уносит он душ! —
Я Вас люблю.
___
Простите Любви,— она нищая!
(дальше — я:)
У ней башмаки нечищены,—
И вовсе без башмаков.
Стояла вчерась на паперти,
Молилася Божьей Матери,—
Ей в дар башмачек сняла.
Другой — на углу, у булочной,
Сняла ребятишкам уличным:
Где милый — узнать — прошел.
Босая теперь, как ангелы!
Не знает, что ей сафьянные
В раю башмачки стоят!..
___
Не стыдись, страна Россия!
Ангелы всегда босые…
(2?ая строчка — лучшая — Алина.)
___
54
Аля — Сочельник 1919 г.— Госпиталь.
— «М<арина>! Знаете — что меня без Вас утешало? — Поезд и стихи».
___
— «Марина! Когда Вы так глядите вниз, Вы похожи на мраморную богиню».
___
— «М<арина>! Вы точно цыганка, к<отор>ая меня украла.»
— «Из рая.»
— «Я это подумала».
___
Рассказ Бальмонта
Возвращаюсь откуда-то поздней ночью — маленькими переулками. Тихо, пустынно, снежно. Вдруг, у каких-то ворот — огромный огонь. Костер горит. И прислонившись к фонарному столбу, задумчивый-задумчивый — в какой-то хорошей позе — милиционер. Смотрит в огонь. И тут я вдруг говорю вслух: — <Умерла Москва» — иду и говорю: — «Умерла Москва».
И вдруг слышу за собой шаг — мелкий-мелкий, торопливый. Равняется. Маленькая старушонка. Мне почему-то становится неприятно. Несколько времени она идет со мной рядом, потом вдруг: — «Дяденька, а дяденька, где мой дом?»
— «Т<о> е<сть> как — где Ваш дом?»
— «Я вот иду к тете, и не знаю, где мой дом?»
— «А где Вы живете?»
— «Я к тете иду, а дом где мой — не знаю».
— «Назовите мне улицу, где Ваш дом, тогда я Вам скажу, как пройти».
— «Так Вы, значит, не хотите мне сказать, где мой дом?»
Мне уже по настоящему жутко. Ускоряю шаг. Она бежит рядом.
— «Дяденька, адяденька! Скажите! Я уж столько времени ищу!»
— «Но, милая, я бы с удовольствием,— только я ведь не знаю»…
— «И Вы, значит, не знаете?»
— «Постарайтесь вспомнить название улицы»…
— «И Вы, значит, своего дома не можете найти?»
Тут я чувствую, что больше не могу, что это кошмар — небытие — Смерть. Почти бегу, она догоняет. Сворачиваю в переулок.
55
И уже издалека слышу, как она опять кого-то спрашивает: «Дяденька, а дяденька»…
___
Я: — «О, Бальмонт! Как замечательно! И как всё ясно.— Новая Россия — милиционер у столба смотрит в огонь — Москва, к<отор>ая не знает, где ее дом — и Вы, Поэт…
И Москва спрашивает дорогу у Поэта…»
___
Бальмонт рассказывает мне о Египте — как, когда вынули из земли осколок вазы, где когда-то хранился мед,— к о сколку вту же секунду подлетела оса — и — в полоборота Елене:
— «Елена! Это с нами было — или у Масперо?»
___
NB! Записать Б<альмон>та в Чрезвычайке.
___
Аля:
— «М<арина>! Что такое — аристократ?» — «Я тебе сначала объясню, как другие это слово употребляют, а потом — как я.
Для других — аристократ — человек высокого рождения…» Аля, быстро:
— «А для Вас — высокого духа».
___
Стихи
Звезда над люлькой — и звезда над гробом.
А посредине — голубым сугробом —
Большая жизнь. Хоть я тебе и мать,
Мне больше нечего тебе сказать —
Звезда моя!..
___
Кунцевская эпопея.
Отъезд в Кунцево я описала.
10 дней спустя я, проходя по Собачьей пловдадке, услышала тонкий голосок:
— «А Ваша Алечка по Вас скучает, плачет».
— Оглядываюсь. Рыжая лошадь, сани, наполненные соломой, и маленькая девочка лет десяти, в платке.
56
— «Вы знаете Алю?! Вы из приюта? Ну, какАля?»
— «Всё плачет, скучает».
О, как сжалось мое сердце!
— «Ну, а подружилась с кем-нибудь?»
—«Она со всеми дружит».
— «Читает, пишет?»
— «Читает и пишет в тетрадку».
— «Ну, а гуляет?»
— «Нет, у нас сейчас не гуляют,— холодно».
—<Ну, а не бьют ее?»
—«Нет, у нас не дерутся».
Сговариваюсь с девочкой, что подождет меня, лечу домой, схватываю наспех письмо к Але, к<отор>ое писала все вечера, лечу в детскую, хватаю наугад пустую клетку от белки, сломанный автомобиль, еще какие-то детские отслужившие чудовища,— потом Але образок (старинный, Иверской Божьей Матери) — маленького каменного японского льва на постаменте, связываю всё это в узелок, мчусь обратно на Собачью, отыскиваю в Лиге Спасения Детей заведующую — Настасью Сергеевну — вручаю узелок, письмо, расспрашиваю о детях.
— «Аля — очень хорошая девочка, только чрезмерно развитая, ей можно дать 12 л<ет>,— какое 12 — шестнадцать! Я нарочно с ней не разговариваю, стараюсь приостановить развитие. Всё читает, пишет, такая тихенькая. Ну, а сегодня поплакала немножечко: она читала книжку, подошел мальчик — неграмотный — тоже захотел посмотреть. Она не дает, ну он взял…»
— «Ну, а Ирина?»
— «Ну и Ирина! Это явно дефективный ребенок. Ест она ужасно много и всё голодна, и всё качается, и всё поет. Кто-н<и>б<удь> скажет слово, она подхватит и пойдет без всякого смысла повторять.— Она у нас на особенном положении» — и т. д.
Сговариваемся с заведующей, что послезавтра она за мной заедет. Через 2 дня до получаса жду, жду, жду. Время идет, никакой заведующей. Иду в Лигу, нахожу ее.
— «Ну что. Вы меня берете с собой?»
— «Нет, не могу, нам еще надо в уезд».
В голосе и в лице холодок.
— «Ну как дети?» — «Ваша Аля что-то захворала».
— «Господи! Что с ней?»
— «Не знаю, д<окто>р еще не был. Жар, голова болит. Сегодня я ее не спустила с постели».
57
— «Одну минуточку, я сейчас сбегаю домой, напишу ей записочку,— это рядом, в Б<орисоглеб>ском, я сейчас. И поцелуйте ее за меня, и скажите, что я завтра же приеду…»
— Лечу домой, пишу записочку,— вся внутренность провалилась —тоска не в груди,— в животе.—
Дома мечусь по комнате — вдруг понимаю, что еду сегодня же — забегаю к Б<альмон>там отдать им рисовую сладкую кашу (усиленное детское питание на Пречистенке, карточки остались после детей) — в горло не идет, а в приюте дети закормлены — от Б<альмон>тов на вокзал, по обыкновению сомневаюсь в дороге, тысячу раз спрашиваю, ноги болят (хромые башмаки), каждый шаг — мучение — холодно — калош нет — тоска — и страх — ужас.
В Кунцеве иду к Л<идии> А<лександровне>, рассказываю, она утешает. Уже темно (выехала с 4 часовым), в приют идти нельзя. Тысячу раз спрашиваю у Л<идии> А<лександровны> и Володи дорогу.— Близко, как от Б<орисоглеб>ского до Луб<янской> площади — всё прямо, прямо, потом Очаковская фабричная труба, а справа ворота с надписью «Центроспирт» — или «Центрожир». А сначала — деревня Аминьево.
Записываю все повороты, озабоченность, что не дойду немножко отвлекает от мысли об Алиной болезни.— Аминьево — Очаковская труба — Центро — с этим засыпаю.
___
Выхожу на след<уюшее> утро в 11 ч.,— встала в 8 ч. и могла бы давно быть у Али, но отчасти страх, отчасти доводы Л<вдии> А<лександровны> и Володи напиться чаю (моя вечная роковая вежливость) удерживают.
Гляжу на бумажку — иду. Да, несколько шагов меня подвозит Володя, едущий по делам Госпиталя. (Главный врач.)
— «Ну, а теперь всё прямо, прямо, до Очаковской трубы…» Я выпрыгиваю, благодарю. Справа ели, слева и впереди пустынные поля. Иду.
В дер<евне> Аминьеве меня дразнят дети, кричат какие-то неприличные слова. Дорога вверх и вниз — крутой спуск — замерзший пруд. Кто-то спрашивает меня, не меняю ли я табак.
Иду, терзаясь, правильно ли, хотя дорога — одна. Наконец — как чудо, в к<отор>ое я не верила — Очаковская труба. Справа ворота.— Центро.—
Иду по огромной аллее. Страх почему-то уменьшился — сейчас увижу Алю! — Потом мостик — потом крутой спуск — знакомая котло-
58
вина — приют. Вхожу. Кто-то из детей: — «А Ваша Аля заболела!» — «Знаю, вот я и приехала, проводите меня, пож<алуйста>, к ней». Идем по широкой темной желтой внутренней лестнице. Пахнет сосной. 2?ой этаж. Какая-то девочка бежит вперед: — «Аля! К тебе тетя приехала!» Вхожу. Множество постелей. Ничего не различаю. (Абсолютно близорука.)
Вопль: — «Марина!»
Всё еще ничего не видя, направляюсь в глубину комнаты, по голосу.
Грязное страшное, нищенское ватное одеяло. Из под него воспаленные ярко-красные от слез Алины огромные глаза. Лихорадочное лицо, всё в слезах. Бритая голова. Аля приподымается: вижу, что лежит в клетчатом своем шерстяном платье.
— «Аля!!! Что с тобой?!»
И она, кидаясь мне на грудь — рыдая:
— «О Марина! Сколько несчастий! Сколько несчастий! Дети разорвали мою тетрадку — и крышку с той книги — с Вашей любимой — и я совсем не могу стоять!»
Прижимаю ее к себе. Ничего не могу выговорить. Она плачет.
— «Аля! Тебя обрили?»
— «Да. Но я сохранила Вам локон на память, он в книжке, в «Волшебном фонаре».
Достает из под подушки мой синий бархатный томик, раскрывает: золотистая прядь ее чудесных — Стюарт! — волос, заложенная на с<тихотво>рении <название не вписано.>
— «Но тетрадка, тетрадка! Но, Марина, я правда не виновата! Дети»…
— «Алечка, успокойся, это ничего, это все ерунда, я возьму тебя отсюда.— Они всю ее разорвали?»
— «Нет, только белые листы. Я так защищала! И крышку от той книги… Но тетрадку я связала веревкой»…
Зовет надзирательницу — Лидию Конст<антиновну> — и умоляет ее принести тетрадку.
Расспрашиваю надзир<ательницу> об Алиной болезни.
(Забыла сказать, что больных очень много,— человек 15, по двое по трое в одной кровати.)
Выясняется: д<окто>р не был и не будет — слишком далёко — лекарств нет — градусника тоже.
Рядом с Алей лежит стриженая девочка, лет пяти. Всё время делает под себя, неустанно стонет и мотает головой. Через кровать — два
59
мальчика, головами врозь. Еще дальше — девочка с маленьким братом, Петей.
Тут только замечаю мотающуюся Ирину. Грязное до нельзя розовое платье до пят, остриженая голова, худая вытянутая шея. Мотается между кроватями.
— «Ирина!» — Подымаю <одно слово не вписано>, гляжу: нет, не по-правилась, пожалуй похудела. Лицо несколько другое,— еще серьезнее. Огромные темно-серо-зеленые глаза. Не улыбается. Волосы торчат ершом.
— «Марина! Вы меня простите, но она ужасно похожа на тюленя! У?жасно!» говорит Аля.
— «Она ужасно себя ведет,— и что у нее за привычка такая по ночам делать»,— жалуется Лидия Конст<антиновна> — «уж я ее и подымала, и сажала каждые полчаса,— нет,— раза три в ночь наделает, и стирать негде, водопровод испорчен.— То просится, а как посадишь «не надо!» И так кричит. И что она этим хочет сказать?! — А Вот старшая у Вас уж даже слишком развита,— как пишет! Это у нее вроде дневника ведь, я читала. Как она нашего Петушка описала!!!»
Даю Але лепешку, Ирине картошку — Аля рассказывает, что Ирина ничего ни у кого, кроме Лидии Конст<антиновны>, из рук не берет. Дети дают, а она не трогает: стоит и смотрит. И еще:
— «Ирина, дай картошку!»
— «Моя картошина!»
— «Ирина, дай Козловский совет!»
— «Моя (!!!) Козловский савек!» и т. д. Дети Ирину не любят, дразнят. Когда ее хотят сажать на горшок, она бросается на пол и молотится головой.
Постепенно понимаю ужас приюта: воды нет, дети — за неимением теплых вещей — не гуляют,— ни врача —ни лекарств — безумная грязь — полы, как сажа — лютый холод (отопление испорчено.) — Скоро обед.
Л<идия> Конст<антиновна> раскладывает: первое — на дне жидкой тарелки вода с несколькими листками капусты. Я глазам своим не верю. Второе: одна столовая (обыкнов<енная>) ложка чечевицы, потом «вдобавок» — вторая. Хлеба нет. И все. Дети, чтобы продлить удовольствие, едят чечевицу по зернышку. Во время раскладки в больничную комнату врываются здоровые «проверять»,— не утаила ли надзир<ательница> ложки.
Холодея, понимаю: да ведь это же — голод! Вот так рис и шоколад, к<отор>ыми меня соблазнил Павлушков! (Врач, устроивший детей в приют).
60
Ирина, почуяв мое присутствие, ведет себя скромно. Никаких «не дадо!» — (единств<енное> слово, к<отор>ое она выучила в приюте) дает. сажать себя на горшок. Л<идия> Конст<антиновпа> не нахвалится.
— «Ирина, а это кто к тебе пришел?»
Ирина, по обыкновению, взглянув на меня отвертывается. Молчит.
Кормлю Алю сама. Ложки деревянные, огромные, никак не лезут в рот. Аля, несмотря на жар, ест с жадностью.
— «Ну, а утром что дают?» — «Воду с молоком и полсушки,— иногда кусочек хлеба».— «А вечером?» — «Суп».— «Без хлеба?» — «Иногда с хлебом, только редко».
Дети поменьше, съев, плачут.— «Есть хочется!» Алина соседка не переставая стонет.— «Что это она?» — «А ей есть хочется».— «И так всегда кормят?» — «Всегда».
Гляжу в окно. Снег чуть померк, скоро стемнеет. La mort dans Ie c?ur{Смерть. в сердце (фр.).} — прощаюсь. Целую и крещу Алю.— «Алечка, не плачь, я завтра непременно приду. И увезу тебя отсюда!»
Целую и крещу.— «Марина, не забудьте тетрадку! И книжки возьмите, а то дети их совсем растреплют».
Выхожу. И опять аллея — красные столбы приюта — крещу их — и опять мостик — пруд — снега. Иду с чувством возрастающего ужаса, но боязнь сбиться с дороги несколько отвлекает. Сворачиваю направо, спрашиваю у встречного мужика — так ли в Кунцево — нет, налево.
И вот — большими снегами — одна — ноги болят — в сердце тоска смертная — иду.
___
УЛ<идии> А<лександровны> в доме было уже темно. Я тихонечко взошла, села на стул и заплакала.
Толстая Мария (прислуга из хорошего дома, меня презирающая) по приказанию Л<идии> А<лександровны> подала настои. Я сидела в темноте, не ела и плакала. Л<идия> А<лександровна> в соседней комнате разговаривала с Володей. Потом позвала меня:
— «Ну что?»
— «Кошмар».— Я ответила тихим голосом, чтобы не слышно было слез.
— «Т<о> е<сть> как?»
61
— «Их там не кормят и не лечат — ни градусника — ни лекарств — ни врача. И не топлено. Ала умрет».
___
